Когда он закончил, Эпикл принес ему хитон, сандалии и гиматий укрыться от ночного холода. Ксантипп, завернувшись в плащ, улегся на палубе. Люди вокруг него в большинстве своем не спали и с мрачными лицами смотрели в звездное небо. Эпикл опустился рядом с архонтом и афинским стратегом. – Твой сын… ему сейчас трудно. Я сказал, что ты исцелишься и станешь прежним. – Да, – выдохнул Ксантипп. Молчание проскользнуло между ними, как нож. Пауза затянулась. – Я убил сына правителя, – пробормотал Ксантипп и тихонько всхлипнул. – Отца оставил в живых, чтобы он испытал то, что чувствую я. – Мне жаль… – вздохнул Эпикл. Он до последнего надеялся, что Ксантипп сумел сдержать гнев. Одно дело убивать в бою, когда это необходимо. Но казнь ребенка нельзя оправдать злобой или яростью. Такая смерть взывала к богам. Ксантипп знал это. – Если бы я мог снова прожить этот день, если бы я мог вернуться и изменить его… – Понимаю, Ксантипп. Так говорили слабаки, и Эпикл не ожидал этого от своего старинного друга. Он встал и ушел, оставив Ксантиппа давиться горем в складках плаща, приглушавших ужасные звуки. Буря отчаяния однажды стихнет. Со временем боль перестанет ощущаться так остро. Раны зарубцуются, но кожа уже никогда не будет крепче, чем раньше. Задержавшись на носу галеры, Эпикл почувствовал запах дыма. Корабли стояли на якоре и смотрели на запад. Там за горизонтом лежали Афины. Насколько он знал, город снова был в руинах, а персидская армия праздновала победу. Он молился за Аристида и союзников. Молился за их успех. Аристид ощущал себя стариком, каждый порез и вывихнутый сустав давали о себе знать. С самого утра он был на ногах и сражался. Он видел, как убивали илотов. Словно ягнят. Его афиняне попали в окружение и оказались в море врагов, где их крепко потрепали. Но в самом центре сражения стояли Павсаний и спартанцы. Они стали той скалой в потоке, о которую разбились персы. Аристид подумал, что не забудет этого, даже если проживет еще пятьдесят лет. Передышки не было – когда персы попытались отступить в лагерь, Павсаний отдал приказ преследовать их по пятам. Им не дали ни соединиться, ни укрыться. Они пришли в Грецию под звуки труб и барабанов; им не позволили вернуться домой на их условиях. Аристид забыл о милосердии, и теперь на груди у него засыхало бурое пятно. Он держал человека, пока два гоплита кололи его копьями. Тому персу выпала страшная смерть. Другим повезло больше, но и они все были мертвы. Грекам досталась тяжелая работа, и, когда солнце опустилось к горизонту, все были измотаны. Не хватило даже долгого летнего дня. Бойня была ужасная, и изнемогшие от ран и боли люди опускались на колено или просто садились, и мечи выскальзывали из онемевших пальцев. Павсаний приказал зажечь факелы, стоявшие в центре персидского лагеря. Прорицатель Тисамен стоял рядом, и спартанский регент время от времени радостно хлопал его по спине. Первое состязание – первая победа. Лагерь был огромен и пуст, хотя персидские палатки обыскали вдоль и поперек. Вообще-то, искали спрятавшихся, но половина греков украсила себя золотом. Только спартанцы держались особняком, так как не пользовались монетами. Впрочем, их презрение никак не сказалось на энтузиазме союзников. Аристиду пришлось представиться дважды, прежде чем его пропустили. Наверное, он не очень походил на того человека, которым был утром. Весь в пыли и чужой крови, с измазанным маслом и грязью лицом. Тем не менее он был уполномоченным от Афин в этом лагере. И что важно, нельзя было допустить, чтобы Павсаний приписал победу единственно Спарте. Когда Аристида наконец пропустили, выяснилось, что его опередили некоторые вожди. Немного раздражало, что именно Павсаний стал центром собрания, но Аристид понимал – спартанец это заслужил. – Я благодарю богов за победу, – сказал он. Павсаний повернулся, чтобы посмотреть, кто так говорит, и улыбнулся: – Мы и впрямь удостоились благословения. Этот человек был слишком набожен, чтобы поставить себя выше, нарушив порядок почитания, но Аристид видел его гордость. – Регент Павсаний, – сухо произнес он, – для меня было честью сражаться бок о бок с тобой. Надеюсь, это станет началом большой дружбы. Я уважаю наших союзников. В одиночку мы не смогли бы одержать победу. Вместе мы сломали империю. Павсанию эти слова не совсем пришлись по душе. Бровь поднялась чуть выше, улыбка разгладилась. – Не думаю, что Спарта послала бы меня, если бы Афины не угрожали встать на сторону того самого врага, которого мы победили. Подумай об этом, если у тебя есть время на размышление. Аристид даже моргнул от удивления, заметив гнев в глазах спартанского регента. Да, наверное, на все случившееся можно было смотреть и так. Но он не мог допустить, чтобы спартанец решал все единолично, тем более когда новый день обещал мир без врагов для Греции. – Если бы ты, регент Павсаний, выступил до того, как Афины сгорели во второй раз, мы бы не оказались в отчаянном положении, без крова над головой. Однако я свидетельствую сегодня величие Спарты. Надеюсь, ты восславишь и моих людей. – Прости, я не видел, как ты сражался, – сказал Павсаний и, глядя на стоящего перед ним окровавленного, измученного афинянина, добавил, тщательно подбирая слова: – Хотя не сомневаюсь в твоей доблести. Он мог бы оставить все как есть, но какой-то импульс заставил его продолжить, прежде чем Аристид успел ответить: – Я просил тебя не внушать моим илотам, что они могут сражаться. Мне сказали, что они стояли против боевого строя персов. Погибли тысячи. Утром у меня будут для тебя точные данные, но в любом случае цена оказалась высокой. Аристид понимал, что время и место для примирения сейчас не самые подходящие. Ему вспомнилось старое правило, согласно которому мужчины не должны обсуждать битву, пока не поспят, не поедят – и еще раз не поспят. Сразу же после сражения кровь еще не успела остыть, страсти кипели, и люди судили слишком опрометчиво даже союзников. Он низко поклонился спартанскому регенту, а заодно и Тисамену. Прорицатель поклонился в ответ, тогда как Павсаний только натянуто кивнул. – Мы одержали великую победу, – сказал Аристид. – Я ухожу. – Вам нужно восстановить город, – заметил Тисамен. – Да, – улыбнулся Аристид. – Так и есть. И мы сделаем его еще более прекрасным, чем он был. С этим обещанием он покинул собрание, отправившись на поиски своих людей. Было уже темно, и на земле расположились на ночлег, шевелились и ворчали победители. Шансов уснуть было немного – по всей равнине слышались скрипы, шорохи, невнятные голоса. К своим Аристид подошел ровно в тот момент, когда кто-то, держа в руках мех с вином, хвастался перед друзьями: – Я весь день хранил его в надежном месте, чтобы выпить вечером за победу… – Можно мне? – спросил Аристид. Мужчина резко обернулся с готовой колкостью, но, увидев и узнав Аристида, без колебаний передал мех: – Конечно, куриос. Аристид поблагодарил соотечественника. Позаботиться о размещении гоплитов должны были командиры. Им же надлежало отправить посыльных к Фемистоклу – сообщить, что Греция спасена. Медленно, чувствуя боль в каждом суставе, Аристид карабкался по склону горы, пока не нашел место, показавшееся ему тихим и уединенным. Он сел на покрытый мхом каменистый выступ и выпил вина. Кислятина, но помогла согреться. Аристид подумал, что просидит так до восхода солнца. Он не ожидал увидеть еще один рассвет. Скала сохранила немного солнечного тепла, и он прислонился к ней спиной. И, сам того не заметив, уснул, обняв, как ребенка, мех с вином. Глава 30 Ксантипп вернулся домой. Весть о победе при Платеях распространялась по Эгейскому морю – от острова к острову, от лодки к лодке, – пока не достигла флота. Он собрал капитанов на палубе и выпил с ними остатки хорошего вина. Они представляли своего рода братство, выкованное в сражениях на суше и на море. Перикл слышал, как его отец и Эпикл говорили потом об этом с каким-то пьяным изумлением. Даже без учета кораблей Пелопоннеса эти капитаны представляли тридцать государств и городов во главе с Афинами. До войны они все существовали сами по себе. В ту ночь некоторые впервые осознали себя как единый народ. Завидев вдалеке афинский порт, Ксантипп прошел на нос и обхватил рукой килевую балку. Перикл заметил, что лицо отца под опущенными бровями было мрачным. Гребцы работали отлично и мастерски поднимали и опускали весла в идеальном согласии. В порту Пирея уже собирались встречающие. Узнав о возвращении флота, люди стекались из города приветствовать героев. Многие несли ветки красного амаранта и махали руками с зеленых холмов, когда корабли проплывали мимо, а затем с надеждой и радостью спешили в порт – обнять мужей, братьев, сыновей. День был теплый, небо ясное. Гоплиты махали в ответ, не в силах сдержаться при виде земляков, наконец-то освободившихся от страха. Тень персидского нашествия висела над ними многие годы. Афиняне не забывали об угрозе ни на день. Они видели, как их флот отступал в первых битвах, как дважды горел священный город, как бежали, бросая дома, женщины и дети. Они лишились всего, и теперь им предстояло отстроить жизнь заново. Корабли вошли в порт, команды начали сходить на берег. Ксантипп стоял на палубе как вкопанный. В Пирее было с десяток массивных каменных причалов, и его триере не пришлось ждать. Толпа возликовала, увидев своего героя, и принялась выкрикивать его имя. Принесли даже дощатый мостик, но Ксантипп его словно не заметил. Перикл видел, как отец спрыгнул на причал и на мгновение застыл, сохраняя равновесие, когда мир качнулся вместе с ним. Он опустился на колени и поцеловал землю, поглаживая ее, как собаку, чье надгробие осталось на побережье Саламина. Люди выходили из толпы, чтобы дотронуться до него, обнять человека, который спас их при Саламине, а затем принял бой с персами. За те месяцы, что Ксантипп отсутствовал, до афинян дошли слухи о его подвигах, о разгроме персов на их берегу. Люди жили в городе, который дважды горел и в котором после дождя пахло пеплом. Мало кто не молился за Ксантиппа и не благословлял его имя. Но он отвернулся от них, радостно хлопавших его по спине. Какая-то женщина попыталась прижать его ладонь к своей щеке, и он вырвал руку, отчего она споткнулась. Шедший рядом с ним Эпикл свистнул, подзывая гоплитов. Они окружили архонта, дав ему возможность отдышаться. Тот год был назван в честь Ксантиппа, но это не означало, что он принадлежал толпе. Перикл собрал щит и доспехи брата в мешок и взвалил на плечо. Ноша была тяжелой, и юноше вовсе не хотелось тащиться с ней через весь город домой. Но он знал, что сделает все как надо. Перикл видел, что отец всматривается в лица, ища среди них Агаристу, но ее не было. Они оба знали, что ей сообщили. Несколько недель назад наварх в качестве любезности отправил в Афины корабль с последними новостями. Перикл не понимал, что означает ее отсутствие. Он потянулся за окруженным гоплитами отцом. После долгого пребывания на молчаливом корабле, где шумели только волны за бортом, было непривычно и даже немного страшно снова оказаться среди людей, которые не воспринимали приказы и дисциплину. Они продолжали напирать, и Перикл опасался, что отец даст команду гоплитам обнажить мечи. Лицо Ксантиппа оставалось суровым и даже грозным, когда женщины или мужчины проникали через цепь стражи и тянулись к нему, как будто прикосновение могло исцелить. Некоторые плакали и визжали, не обращая внимания, что причиняют ему неудобство. За Периклом, пользуясь случаем, потянулись гребцы. На суше они тоже превратились в ликующую толпу. Они же запели марш Афины, подхваченный тысячей голосов, в которых едва угадывалась подлинная мелодия. Команды триер слились в огромную толпу, и на берегу попросту никого не осталось. Экипажи других кораблей всячески выражали недовольство, поскольку им было не причалить. Шагая во главе этого нарастающего хаоса, Ксантипп оставался темным сердцем процессии. Безмолвный и грозный, он тем не менее был центром внимания афинян, вызывая восторг у всех, кто его видел. Много лет назад вернувшийся на родину раненый Мильтиад не мог ходить. Ксантипп пришел худым и подтянутым и не нуждался в помощи. Путь в его родовое поместье пролегал к северо-западу от города. Пройти туда было легче всего через агору, но это означало бы, что он, как в праздничный день, приведет в центр растущие с каждым мгновением толпы. Энтузиазм расплескивался во все стороны, давление нарастало, люди смелели, и Периклу становилось все труднее тащить снаряжение брата. Надеть доспехи и идти в них, наверное, было бы легче. Он поискал глазами Арифрона, чтобы сказать ему… и отчаяние сжало сердце. Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что его брат, умный, серьезный, внимательный брат, который так много знал, ушел навсегда. Отец отказался хоронить сына на персидской земле, где могилу могли разграбить. Арифрона зашили в парусину и временно похоронили на острове Икария, чтобы вернуться за ним потом. Перикл поправил мешок на плече. Он вспотел от жары, протискиваясь сквозь теснящую со всех сторон толпу. Когда Эпикл спросил, не нужна ли помощь, он молча покачал головой – и старый отцовский друг понял. Добравшись до агоры, Перикл увидел, что сердце города восстанавливается. Здание совета снова поднималось в строительных лесах. Холм Пникс остался, конечно, таким же, каким и был. Чисто вымытые ступени белели в лучах послеполуденного солнца. Над всем этим возвышался Акрополь. Фундамент расчистили, но сам храм еще предстояло возвести. В конце концов, это были Афины. Даже персидская армия не смогла надолго заковать этот город в цепи. Перикл огляделся, и слезы сами собой навернулись на глаза. Сколько цветов! Сколько людей! Все кричали и обнимали вернувшихся моряков и гоплитов. Все больше и больше горожан стекалось на агору со всех сторон, но его отец не останавливался, а шел вперед, полный решимости побыстрее пересечь площадь. Периклу пришлось приложить немало усилий, чтобы не отстать. Его не узнавали и пропустили легко. Удивительно, но Ксантипп и Эпикл обошли толпу по внешнему кругу, и пока ликующие афиняне искали и не находили героев, те уже удалялись от площади. Ксантипп, с суровым выражением лица, решительно шагал впереди. Следуя за ним, Перикл и Эпикл вместе прошли там, где стояли когда-то священные Триасские ворота. Огромный участок уже был расчищен для какого-то большого нового строительства. Перикл ощутил прилив волнения. Они не просто восстановят Афины в прежнем виде, но сделают их еще величественнее. Воображение рождало видения широких улиц и внутренних двориков, огромных ворот, памятников и устремленных ввысь храмов, отражающих славу богини. За воротами простирались руины древних гробниц. Персы уничтожили все, разбив молотками надгробия. Перикл сначала подумал, что они сделали это, чтобы ограбить захоронения и поживиться трофеями – возможно, оружием и доспехами афинян. Но, проходя через поле разбитых могильных камней, он заметил, что на дороге валялись куски с вырезанными на них именами. Во всем проглядывала злоба, желание причинить боль тем, чьи любимые нашли здесь покой. В одном месте тела оборачивали заново полотном и перезахоранивали. С десяток мужчин засыпали огромную яму. Кто-то отдал приказ сделать то, что не могли сделать сами родственники. Перикл подумал о Кимоне – как больно, наверное, было ему узнать, что и останки его отца где-то там, среди костей и обломков. Через несколько месяцев или через год Арифрона заберут с места его временного захоронения и вернут в семейную усыпальницу – когда ее тоже восстановят. От этой мысли Перикл почувствовал холодок, но их мать захочет, чтобы было место, куда можно прийти оплакать сына. За городом дорога была тихой и пустынной. Ксантипп по-прежнему шел так, будто с ним никого не было, не оглядываясь. Перикл с трудом поспевал за ним и уже дважды протестовал, когда Эпикл протягивал руку, чтобы взять мешок с доспехами. Настроение менялось, и он все больше мрачнел. Они приближались к поместью. Когда они уходили, оно было сожжено и разграблено. Издевательски хохоча, варвары крушили все ценное и красивое. Перикл не был уверен, что сможет снова жить здесь, но когда они подошли, впереди замаячил новый дом, низкий и широкий, с красной черепичной крышей и деревянными столбами. Выглядел он немного меньше, чем тот, что сохранился в памяти Перикла. Стена еще не была закончена, и Ксантипп просто перешагнул границу своего дома. Кто-то из рабов криком предупредил других, и весь дом поднялся посмотреть на незваного гостя. Перикл почувствовал, как наполняются слезами глаза, – из глубины дома появились Маний и с ним вооруженные мечами и дубинками домашние рабы. Чья-то бледная фигура мелькнула в галерее, и оттуда вышла его мать. Агариста шла медленно, со спокойным лицом, но потом шаг ее ускорился и она уже почти бежала, как будто не могла остановиться. Ксантипп стоял и ждал, а когда она подошла ближе, поднял голову. Перикл хотел крикнуть отцу, чтобы он обнял ее. Но муж и жена молча смотрели друг на друга. Не говоря ни слова, Агариста сильно ударила его по лицу. Ксантипп мог бы перехватить ее руку, но даже не попытался это сделать. Она ударила еще раз… и еще… Ксантипп не отвечал. Перикл плакал, не зная, что делать. Неизвестно, как долго это продолжалось бы, если бы Эпикл не шагнул вперед и не схватил женщину за руку. – Прости, Агариста, – сказал он. – Арифрон умер храбро и достойно.