Часть четвертая Да, кто изгнан на чужбину, для того надежда – хлеб. Эсхил. Агамемнон (Перевод С. Апта) Глава 33 Солнце еще не взошло, а на Пниксе уже собралось более двадцати тысяч человек, остальным просто не хватило места. Привлеченные особой значимостью проведенного военного расследования, афиняне расположились и на склонах холма, и вокруг него. Писцы корпели над бумагами, продавая плоды своего труда по цене в четыре или пять раз больше, чем обычно в мирное время. Женщинам садиться на каменные скамьи не разрешалось, поэтому они ждали внизу, на агоре. Те, кто мог себе позволить, платили рабам или мальчикам-посыльным, которые пробирались сквозь толпу, слушали, а потом возвращались и все пересказывали. Для большинства женщин это была единственная возможность узнать о судьбе мужей из уст свидетелей их смерти. Иногда всего лишь называли корабль, сгоревший или протараненный и пошедший ко дну, или имя командира, гибель которого подтверждалась теми, кто сражался рядом с ним. Семьи ждали новостей – язвящих, невыносимых. Окруженные сестрами, матронами и детьми, прижимая к себе младенцев, матери стояли с окаменелыми лицами, глухие ко всякому сочувствию. Тысячи пришли из демов с единственным желанием – узнать хотя бы то немногое, что им могли сообщить. Прошлое было лишь частью их беспокойства. Когда афиняне собирались в таком количестве, сам закон принимался простым голосованием. Решение выносилось на обсуждение, прояснялось в считаные мгновения и не подлежало обжалованию. У многих из присутствующих появлялся шанс взвесить поступки тех, кто руководил ими, и определить, следует ли одобрить или осудить их действия, предъявленные общему вниманию. Результатом стал поток обращений с требованием к государству вернуть имущество, отнятое во время войны. Другие предстали перед судом по обвинению в воровстве, изнасилованиях, убийствах или оказании помощи врагу. За преступления менее значительные наказанием мог быть штраф, но толпа часто хотела большего. Казни проводились быстро. Троих мужчин приковали цепями на ночь к столбу на агоре, и прохожие мучили осужденных до тех пор, пока от них не остались окровавленные туши. Еще три дня пришлось выделить для разрешения споров из-за собственности. Однако рассмотрение этих исков было сопряжено с риском, поскольку толпе недоставало терпения выслушивать мелкие дрязги. В нескольких самых сложных случаях стороны просто теряли землю, которую не могли поделить по справедливости. Эти участки были проданы с торгов, их купили более состоятельные семьи. Ни стратеги, ни архонты не чувствовали себя в безопасности. Заметными фигурами в разворачивающейся истории стали эпистаты, обычные люди, правившие Афинами в течение суток на протяжении всех ста дней кризиса. Теперь, выступая по очереди, они рассказывали о том, свидетелями чему были и что сделали в свой день, от заката до заката. Аристид выслушал всех, кого смог. Он стоял близко к камню ораторов, завернувшись в старую рваную хламиду. Его пытались оттолкнуть и даже угрожали, поэтому Аристид вынужденно пускал в ход локти, но свое место не уступил. Оглядывая толпу, он заметил Ксантиппа, Эпикла и Перикла. Парень еще не имел права голоса в собрании, но отец старался держать его поближе к себе. Спорить со стратегом, чей старший сын пал в сражении с персами, никто не решался. Кимон появился в сопровождении примерно сорока хорошо одетых молодых людей, командовавших кораблями его группы. По слухам, он уже начал переговоры о переоборудовании за счет города трех старых триер. Говорили, что он даже учился плотничать, работая вместе с мастерами в порту, чтобы самому разбираться в галерах. Это известие вселило в Аристида надежду. Между тем в Афины поступали сообщения о персидских крепостях на островах, не тронутых войной. Следующей весной ими займется новое поколение, оно разыщет их и выгонит из родных вод огнем и мечом. Аристид просто надеялся, что развернутые кампании не превратятся в большой пьяный дебош. Афиняне пережили грозные темные годы. Они заново строили город, и для вдохновения им были нужны новые герои. С благословения богов такие люди, как Кимон, могли создавать будущее, сравнимое с историями аргонавтов или Одиссея. Их слова и поступки призваны были напомнить, что не все великие дни позади и у триумфаторов из славного прошлого есть достойные продолжатели. Был на холме Пникс и Фемистокл. Когда Аристид нашел взглядом его серебристо-русую голову, Фемистокл разговаривал с самыми старшими архонтами, людьми, задвинутыми в тень временем и войной. Все они каждое утро являлись на заседания, тянувшиеся уже третью неделю. Каждый день новоизбранный эпистат вызывал новых свидетелей и проводил голосование. Когда страсти накалялись, порядок поддерживали наблюдавшие за холмом грозные скифские лучники. Будучи общественными рабами, они принадлежали совместно всем афинянам и тем не менее имели право пускать в ход дубинки, если начнется бунт. В тот день на краю Пникса стояли шестьдесят из них. Время от времени толпа становилась неуправляемой, то подбадривая одних, то гневно проклиная других. Но страсти пока не хлынули через край, и скифам не пришлось макать в красную краску веревку, чтобы собрать смутьянов, исполняя свой долг. С тех пор как собрание впервые объявило о начале большого расследования о поведении должностных лиц во время войны, присяжные являлись каждый день до рассвета, горя желанием принять участие в дознании. Разбирательство имело признаки большого судебного процесса, хотя многие выступавшие всего лишь добавляли мелкие подробности к публичному отчету о событиях. Определение виновности и вынесение наказания было не единственной целью слушаний. Каждый афинянин получил возможность рассказать то, что видел, и писцы фиксировали такие версии событий, в которые даже те, кто пережил их, верили с трудом. Присутствовавшие драматурги отмечали ошеломительные детали, пачкая пальцы и губы углем и чернилами. В начале прошлой недели первым допрошенным архонтом стал Аристид. Условно говоря, он вверил свою судьбу собранию, признав его власть над собой. Умолкли даже толпы на склонах, ведь клятву давал человек, которого отправили в изгнание, а затем призвали домой. В свойственной ему сухой манере Аристид описал свои отношения со Спартой, а также сражение при Платеях и участие в нем. Он выдержал жесткий допрос, который вели трое его недавних подчиненных, объяснил свои решения на поле боя и рассказал об обстоятельствах гибели илотов. Собравшиеся затаив дыхание слушали его описание государства, в котором рабов много больше, чем хозяев. Несмотря на колкости, Аристид оставался невозмутимым и отвечал на каждый вопрос с обычным спокойствием, приводя подробности и высказывая идеи, которые заставляли толпу прислушиваться к каждому слову. Он говорил с рассвета до вечера и в конце концов охрип. Когда солнце коснулось горизонта, эпистат прекратил слушание, и Аристида отпустили. Собрание проголосовало за внесение его в список почета и за предоставление ему защиты от дальнейшей критики. Возможно, в будущем или после смерти его ждали большие почести, но, пока город восстанавливался, довольствовались этим. После Аристида показания в течение двух дней и четырех заседаний давал Ксантипп. Морские сражения у Саламина он описал с мельчайшими подробностями, хотя его стиль изложения напоминал декламацию, и некоторые слушатели, следя за движением солнца по небу, откровенно зевали. О деталях подготовки ко второй высадке афинян на остров Саламин Ксантиппа допрашивали с такой дотошностью, что он едва сдерживал раздражение. В конце первого дня заседаний ему пришлось защищаться от семей, требовавших возмещения за освобожденных им рабов. Выяснилось, что на его призыв откликнулось более трех тысяч человек, отправившихся гребцами на флот в обмен на свободу. Претензии отклонили как необоснованные, хотя это было связано и с отсутствием средств на возмещение, и с общим представлением о справедливости. Несколько раз Ксантипп отказывался отвечать, говоря, что не помнит те или иные обстоятельства. В этом нежелании что-либо разъяснять сквозило презрение к спрашивающим, и эпистат остался недоволен его упрямством. – Куриос, неужели тебе нечего сказать семьям павших? – воскликнул он наконец. – Неужели говорить должно только о кораблях, веслах и потраченном серебре? Изо всех сил стараясь сдержать гнев, Ксантипп опустил голову, как бык перед закланием. Он только медленно и шумно дышал, тогда как эпистат бледнел под осуждающими взглядами половины собравшихся. Все знали, что стратег вернулся из изгнания, был назначен командующим флотом и отличился на этом поприще, показав себя с наилучшей стороны. Ксантипп откашлялся и тихо произнес: – Для меня они навсегда останутся среди тех, кого я люблю… Его слова разнеслись над холмом, как дуновение ветерка. – …в числе всех, кто противостоял врагам нашего народа… Он замолчал, и эпистат замялся от неловкости, не зная, что делать. Ксантипп заговорил снова: – Некоторые отдали свою жизнь с радостью. Отдали с большей храбростью и благородством, чем вы можете себе представить. У некоторых то, что они любили больше всего, отняли против их воли. Я видел жертвы столь великие, что возместить их невозможно! Люди, такие же, как мы, хотели снова радоваться солнцу, но ушли вместо этого во тьму… Его глаза пугали, лицо застыло, словно вырезанное из камня. – Они заслуживают памятников, но их также нужно помнить сердцем. О них нужно рассказывать так, как уже говорилось здесь. Никто из них не думал, что мы сможем победить! Перед лицом величайшей опасности, когда на них смотрела смерть, они подняли копья и щиты. Так становятся мужчинами. Так становятся отцами и братьями… и сыновьями. Голос оборвался, а когда Ксантипп продолжил, в нем звучала глухая нота боли. – Боги да благословят их. Среди них и мой сын Арифрон. Я был другим – лучше, чем сейчас, – пока он был жив. Эпикл положил руку ему на плечо, и Ксантипп судорожно вздохнул. На этом слушание закончилось. Весь следующий день, описывая события на ионическом побережье, Ксантипп оставался бесстрастным и не проявлял эмоций. Обо всех своих решениях и действиях он рассказывал подробно и откровенно. Когда он закончил и сошел с места, афиняне принялись подбадривать его, и этот гул одобрения разнесся по всему городу, от дема к дему, от района к району. Ксантипп ничего не сказал и только посмотрел на всех в замешательстве. Известие о том, что показания будет давать Фемистокл, привлекло на Пникс еще бóльшую толпу. Все постоялые дворы были заняты, и в городе не осталось свободных комнат. Сам же виновник всей этой шумихи находился под охраной в здании совета. Придя туда, Аристид застал его расхаживающим из угла в угол. Фемистокла уже уведомили, что он должен явиться на Пникс на следующее утро, и хотя о его аресте не сообщалось, снаружи комнату охраняли скифские лучники. Аристида они пропустили отчасти потому, что собрание уже выслушало его и вынесло благодарность. Возможно, сыграло роль и понимание того, что в случае отказа он мог вернуться с тысячей гоплитов, сражавшихся под его началом при Платеях. Той победы никто по-настоящему не ожидал. Случилась она в сумятице и неразберихе, а роль камня в потоке сыграли спартанцы, но ведь афиняне тоже выстояли, и в результате самая большая армия в мире бежала от них. Так что, если бы Аристид призвал помощь, скифов просто бы смели, и они это понимали. Их учтивость проявилась, в частности, в том, как почтительно они спрашивали о его здоровье. – Пойдем прогуляемся, – сказал Аристид Фемистоклу, заглянув внутрь. – Эта комната мала, чтобы быть узилищем. – Я так и сказал им, когда они все здесь перестраивали, – ответил Фемистокл, одетый в длинный хитон и старую пару сандалий. Прежде чем выйти следом за Аристидом, он оглянулся и изрек: – Человек должен ходить, чтобы думать. Эти комнаты слишком тесны. Какой-то дурак-архитектор заявил, что сможет сделать двадцать комнат там, где раньше была дюжина. А во что это все обошлось! Никогда не видел таких сумм. Он замолчал в коридоре, который вел к агоре. Скифский военачальник, дородный мужчина с седой прядью в бороде, встал так, чтобы никто не мог пройти, если он не отступит в сторону. Вид у него был виноватый, но с места он не сдвинулся. – У меня нет никаких приказов относительно тебя, архонт Аристид, – сказал он. – У тебя также нет приказов относительно моего друга, – мягко ответил Аристид. – А если и есть, то ни один из них не является законным. Отойди, пожалуйста. Скиф еще колебался, жестикулируя так, словно пытался оценить весомость противоположных указаний. Аристид шагнул вперед, вынуждая его принять решение. Скиф едва успел отступить в сторону, прижавшись спиной к стене. Фемистокл чувствовал его огорчение и недовольство, а вот Аристид, казалось, ничего не заметил. Они вышли в прохладный вечер, и Фемистокл глубоко вздохнул, испытав облегчение оттого, что снова оказался на свободе. – Ты это видел? – требовательно спросил он. – Если я не могу ходить, куда мне заблагорассудится, то разве я не пленник? – Со мной поступили так же, – сказал Аристид. – Он исполнитель и делает то, что приказал ему какой-то эпистат. Пока не завершатся судебные разбирательства и расследования, он не хочет нести ответственность за твое исчезновение. Представляю, как уже завтра утром толпа сдерет с него шкуру живьем, если ты не поднимешься на Пникс. Фемистокл кивнул, соглашаясь с доводом. – Им бы следовало отнестись ко мне с бо́льшим уважением. Кто бы спас этих неблагодарных, если бы не я? Аристид вздохнул, и Фемистокл остановил его, положив руку на грудь: – Что? Почему это так трудно принять? Они же славили Ксантиппа! Разве я не убедил их построить флот, которым он командовал? Ты настаивал на том, чтобы раздать серебро народу. Если бы они проголосовали за это, здесь правила бы сейчас Персия, а от нас бы и духу не осталось. Только за одно это… – Это было давным-давно, – напомнил Аристид. – У нашего народа короткая память. Но с тех пор они пережили войну – переезд на Саламин, сожжение города и потерю всего, что у них было, утрату близких… Фемистокл раздраженно махнул рукой и пошел дальше, с наслаждением вдыхая холодный ночной воздух. – Война, которую мы не смогли бы выиграть без меня! Говорю тебе, Аристид, им бы лучше вспомнить об этом завтра. Я расскажу всю правду, когда они будут задавать мне вопросы, эти ничтожества с поджатыми губами и колючими глазками. Я расскажу им, что сделал, и объясню, почему они должны быть мне благодарны. Им бы следовало посылать к моей двери своих самых красивых дочерей, а не приставлять скифов, которые смотрят на меня осуждающе, когда я всего лишь прошу чашу вина! – Успокойся, Фемистокл, – сказал Аристид. Они шли в молчании. Ночью агора была огромной и открытой без убранных с наступлением темноты навесов и уличных прилавков. Часть неба занимал Акрополь, окруженный россыпью звезд. Все выглядело мирно. Кое-где храпели пьяницы и нищие, но они обычно избегали насилия и в любом случае не стали бы связываться с двоими мужчинами. – У меня завтра будут другие заботы, – сказал наконец Аристид. Фемистокл повернулся к нему. В лунном свете он выглядел донельзя усталым. За всей его внешней бравадой явно ощущалось беспокойство. – Что ты слышал? – спросил он. – Есть люди – их целая группа, – которые хотят, чтобы тебя осудили за то, что ты забрал их имущество на набережной Пирея. – Я забрал его, чтобы заплатить гребцам, – отрезал Фемистокл. – И заплатить рабам, которых освободил Ксантипп. Или, может быть, они предложили что-то другое, взять необходимые средства где-то еще? И это в то время, когда персидская армия шла на Афины, а серебряные рудники в Лаврионе были закрыты! – Тем не менее у всех на слуху какая-то история с пропавшей чашей… – Да, – в отчаянии махнул рукой Фемистокл. – Я распустил этот слух, чтобы получить предлог и обыскать поклажу. – Он выдохнул и как будто обмяк. – Если бы я мог вернуться в те дни и все исправить, я бы так и сделал, честно говоря. Просто мне пришла эта мысль, и я ею воспользовался, хотя никакой необходимости устраивать обыски и отнимать что-то не было. Я своими глазами видел, как на Саламин везли мешок с серебряными монетами. Женщина прижимала его к себе так крепко, будто удерживала любовника. Я подумал, что гребцам это могло бы пригодиться, и прямо на ходу принял решение. Наверное, необдуманное.