– Да, оно оказалось… непопулярным. Ты в одно мгновение разозлил все богатые семьи в Афинах. Ты нажил среди них врагов. Это, конечно, всплывет завтра. Приготовься к тому, что тебя будут допрашивать. – Возможно, я напомню, что без меня они все были бы рабами или уже мертвы. Прекрасный ответ! Аристид устало потер лицо: – На твоем месте, Фемистокл, я бы так не говорил. В городе накопилось негодование, и его некуда слить. Тысячи наших людей скорбят, и тысячи все еще полны гнева и ярости. Они потеряли все, но кого им теперь винить? Персы ушли! Жизнь должна вернуться в нормальное русло, но мастерские разрушены, дома сожжены, семьи распались. Они… мечутся, Фемистокл, ищут кого-нибудь, кого угодно, чтобы наказать. Я не хочу видеть, как они выплеснут на тебя разочарование и злость. Они снова замолчали, проходя по краю агоры, от которой ветвились в темноту пустынные улицы. Величественный Акрополь заслонил луну, равнодушную к ничтожным жизням и страхам тех, кто внизу. – Я отдал всю свою жизнь этому городу, этим людям, – сказал наконец Фемистокл. – Моя мать не была афинянкой, ты знал? Она была фракийкой, такая маленькая, светловолосая. Работала не покладая рук, чтобы только купить еды, когда я был мальчишкой. Мы не были богаты, Аристид, в нашем роду не было архонтов. Мой отец бросил нас, когда мне было одиннадцать, поэтому я начал работать с самого детства. Потом занимался кулачным боем и борьбой, учил этому других. Я потратил все, что у меня было, чтобы постичь грамоту. Я изменил себя и даже говорить начал так, чтобы никто, услышав меня, не мог сказать, что я «чужак» или «неуч». Понимаешь? Я стал известным в этом городе человеком, богатым и влиятельным, поднимаясь шаг за шагом. В мою честь назвали год, люди провозгласили меня архонтом. – Помнится, ты использовал свое влияние, чтобы изгнать тех, кто мог расстроить твои планы, – заметил Аристид. Следуя за ними, в небе снова блеснула луна. Фемистокл поморщился – то ли от смущения, то ли каясь за давние прегрешения – и махнул рукой: – Это и вправду было очень давно. Толпе свойственно непостоянство. Я думал, что понял их тогда, Аристид! Жизнь была… проще. А потом пришли персы… Иногда мне кажется, что вся моя жизнь раскололась из-за них на две половинки. На то, чем я был до них, и то, чем стал после. – Он вздохнул. – Завтра я предстану перед собранием, и люди потребуют ответов и объяснений по каждому принятому мной решению. Но ведь никому из них не достало мужества встать на мою сторону! Я бывал прав чаще, чем ошибался. В конце концов, это все, что имеет значение. Если я совершал ошибки – как и любой человек, – разве мои победы не перевешивают их? Он как будто искал сочувствия и понимания, и Аристид пожал плечами: – Не знаю. Помню, я встретил человека, который шел, чтобы проголосовать за мое изгнание. Он не знал меня, но ненавидел, потому что слышал, как другие называли меня Аристидом Справедливым или Аристидом Добрым. Он отправил меня в изгнание, потому что ему не нравилась моя репутация. Слушая его, Фемистокл как будто спал с лица: – Правда? Тогда чего ждать мне? Аристид, нахмурившись, посмотрел на него: – У тебя есть сторонники, те, кто знает, какую роль ты сыграл в войне. Хотя… – Он заколебался, не желая давать одну только ложную надежду. – В городе ходят разные слухи – ложь смешивается с правдой, как вода с вином. Говорят, ты брал серебро с рудников в Лаврионе даже во время войны. Некоторые жалуются, что ты использовал их семейные надгробия, чтобы переделать священные Триасские ворота в Дипилонские. – Вот это правда! – подтвердил Фемистокл. – Я использовал то, что валялось, разбитые камни. Уж не обвинят ли меня в том, что я отвечаю за персидские молотки? – Думаю, некоторые могут, – ответил Аристид. От него не ускользнуло, что Фемистокл не возразил против обвинения в получении средств с рудников. – Говорят, ты прибрал к рукам слишком много власти – до войны и еще больше после нее. Услышав это, Фемистокл замер как вкопанный и спросил: – Если так много людей ненавидят меня, как я могу рассчитывать, что переживу завтрашний день и не буду отправлен в изгнание? – Ох, друг мой, мне очень жаль, – растерянно вздохнул Аристид. – Я пришел рассказать, как обстоят дела, чтобы ты понял. Думаю, за обвинениями у них дело не станет. Я просто хотел дать тебе время подготовиться. – Что? – недоверчиво посмотрел на него Фемистокл. – Ты хочешь сказать, надежды нет? Я мог бы перечислить свои заслуги, начиная с Марафона, включая Саламин, где я спас нас всех. Ты же знаешь, что спартанец Эврибиад пришел поквитаться со мной за обиду? Ты видишь эту рану? Или вот эту? – Он указал на отметины на ребрах и полоску швов на икре. – Он знал все, что я сделал, даже если мои соотечественники этого не знают! Хотел бы я вызвать его в качестве свидетеля! Пусть бы рассказал, чем они мне обязаны. Неблагодарные!.. Фемистокл потряс руками и, прихрамывая, пошел прочь от Аристида – по большому кругу под лунным светом. Вернулся он уже спокойным. – Что им нужно, шесть тысяч голосов? Возможно, я попрошу гребцов опрокинуть урну. – И начнешь новую войну? – спросил Аристид. – Нет, если тебя подвергнут остракизму, ты уйдешь так же тихо, как это сделали я и Ксантипп. – Ах вот оно что! – горько усмехнулся Фемистокл. – Конечно! Вы двое будете рады увидеть, как меня топят мелкими обвинениями, которые не более чем сплетни. Он презрительно фыркнул. Поверить собственным глазам было трудно, тем более под озабоченным взглядом Аристида. В этом человеке не было злорадного удовольствия. Не было тайного торжества и в Ксантиппе. Здесь, на безлюдной ночной агоре, Фемистокл вдруг почувствовал себя опустошенным и усталым. Он негромко выругался. – Надежда есть всегда. До тех пор пока хотя бы кто-то любит меня, надежда остается. – Последнее, что осталось в ящике Пандоры, после того как из него вылетело все зло мира, – добавил Аристид. – Ну, это уж совсем не утешает, – сказал Фемистокл, выдавив из себя усмешку. – Ну да ладно, идем. Надо хотя бы попытаться заснуть. Не хочу пропустить, как великие и добрые Афины скажут, какой я мерзкий, отвратительный негодяй. Он повернулся к зданию совета, где их ждали тени скифов, и спросил: – Видишь этих? С появлением зрителей Фемистокл преобразился. Он гордо поднял голову, расправил плечи и зашагал по залитой лунным светом агоре, размахивая руками. – Никогда не показывай, что тебе больно, – бросил Фемистокл через плечо, и его голос отозвался эхом. Глава 34 Здание совета Фемистокл покинул на рассвете, но улицы уже были заполнены толпами горожан, спешащих занять места поудобнее на высоких склонах или даже на каменных ступеньках Пникса. Сам Фемистокл выглядел свежим и подтянутым, и его чистая одежда сияла в розовом свете зари. В окружении сотни скифских стражей он хмуро поглядывал по сторонам, чувствуя себя скорее пленником, чем свидетелем. – Ты что такой угрюмый? – спросил он у начальника скифских лучников. – Беспокоишься за меня? Скиф не ответил, и Фемистокл выругался под нос, выразив свое мнение о низкорослых мужчинах и их достоинстве. Аристид уже был у подножия холма вместе с Ксантиппом и Кимоном. Увидев их, Фемистокл был приятно удивлен. Среди стражников возникло замешательство, поскольку их начальник решил, что не может запретить знаменитым афинянам сопровождать человека, которого он считал своим пленником. – Пришли посмотреть на приговоренного? – приветствовал их Фемистокл. Он был рад видеть знакомые лица. Аристид пристроился рядом, Ксантипп и Кимон вышли чуть вперед. По склонам карабкались толпы афинян, и останавливаться никто не стал. Фемистокл представил, что не сможет найти себе места на собственном суде, и ухмыльнулся. Что бы они тогда делали, если бы некого было обвинять? – Мы пришли поддержать тебя, – сказал Кимон. Эти слова поразили Фемистокла, как удар в сердце. Он слегка пошатнулся и даже поцокал языком. – Люди любят меня, – сказал он и повысил голос так, чтобы его услышали как можно дальше. – Я спас их всех – мужчин, женщин и детей. Он заметил, как Ксантипп опустил голову, и его лицо потемнело от напряжения. Когда-то он выглядел лучше. Впрочем, как и они все. – Для меня очень важно, что вы здесь, – сказал Фемистокл. – Я этого не забуду. Однако не ждите, что я уйду тихо. Если это будет суд, я могу его выиграть или – если меня признают виновным – выбрать наказание, которое смогу вынести. Но если меня накажут изгнанием… – Тогда прояви смирение, – посоветовал Ксантипп. – Это все, чего они хотят. Покажи им, что тебя не коснулось все то, что мы видели. Помолчав, Фемистокл спросил: – А ты, Ксантипп? Ты изобразишь кающегося для тех, кому не терпится увидеть, как я плачу и рву на себе одежду? Мне что, втереть пепел в волосы и раскачиваться взад-вперед, как выжившая из ума старуха? Этого им хватит? Он увидел, как проступили желваки на скулах Ксантиппа. Этот человек постоянно вскипал, и гнев бурлил в нем. Он тоже похудел, и в волосах появилось больше седины. Горе и чувство вины состарили его. – Я согласен с Ксантиппом, – сказал Аристид, когда стало ясно, что сам Ксантипп решил отмолчаться. – На все остальное – все эти обвинения в воровстве и нечестных сделках – на них можно ответить. Ущерб можно возместить. Эти люди, они просто хотят, чтобы их услышали. Покажи им, что ты один из них, и они снова полюбят тебя. Фемистокл посмотрел на друга. Аристид пришел в ветхой хламиде, выглядевшей старше любого из них. Он не выставлял напоказ свою добродетель и потому пользовался всеобщей симпатией. Но Фемистокл знал, что этот человек осуждает его слабости. К пальцам Аристида никогда не прилипло ни одной монеты. Все, чем он когда-либо владел, он раздавал афинским беднякам. Фемистокл искренне считал, что ничего, кроме одежды, у Аристида нет. В отличие от него, Кимон в обычные дни разгуливал с товарищами в прекрасных дорогих гиматиях единственно для того, чтобы дарить их первым попавшимся оборванцам, которые попросят. Ксантипп еще до войны женился на женщине из состоятельной семьи, а богатство, как известно, идет рука об руку с властью. Они были его друзьями, в этом Фемистокл не сомневался. Однако они не знали бедности, а если и знали, то потому лишь, что сами это выбрали. Бедность – это нечто навязанное человеку. Если кто-то решил терпеть ее, но при этом мог сбросить в любой момент, как изношенный плащ, то такая бедность ненастоящая. Фемистокл признавал, что все они по-своему великие, но все же не понимают его. После всего пережитого вместе он не ожидал, что почувствует себя чужим в этой группе. Однако же так было. По мере того как ступени становились круче, дышалось все труднее. Теперь вокруг теснилась плотная толпа. Соотечественники, те, кого Фемистокл так любил. Он наклонился и, понизив голос, заговорил: – Я не помню никого из вас в те времена, когда мне приходилось драться за еду или когда я писал первые прошения для семей, в которых никто не знал грамоты. Думаю, вас сделали ваши отцы, всех вас. Я же сделал себя сам – и в этом разница между нами. Вы можете пережить потерю, подобную той, о которой говорите, и, по-моему, какую-то вашу часть она даже не затронет. Вы смогли вернуться к своей прежней жизни после изгнания, и оно не стало для вас клеймом, горящим на коже. – Он улыбнулся, но не весело, а как будто скривился от боли. – Но для меня станет. Они могут делать что хотят. Я ничего им не дам. И уж конечно, я не поступлюсь своим достоинством. Они не услышат от меня ни слова, не услышат извинений, не увидят ни слезинки. Если это означает остракизм, я приму это. – Стоит ли это жизни? – тихо спросил Аристид. – Всего, ради чего ты работал? – Конечно стоит! Я афинянин. Я сделал себя тем, кто я есть, и я спас нас всех. И после этого вот так? Остальное не важно. Даже их благодарность. Друзья молча переглянулись и, дойдя до камня ораторов, разошлись. Фемистокл вышел вперед, пройдя кольцо скифов, сопровождавших его наверх. – Хватит, ребята! – крикнул он поверх их голов. – Почетная стража – это прекрасно. Моя мама гордилась бы мной. А теперь по местам – с моей благодарностью. Итак, кто у нас сегодня эпистат? Кто из вас, красавцы, удостоился этой чести? Ты, бородач? Так выйди и покажись! Дай нам на тебя посмотреть. Аристид и Кимон стояли рядом, наблюдая, как Фемистокл зажигает толпу. Он говорил, и на лицах людей расцветали улыбки. Это была его манера, его дерзость, его вызов, и мало кто мог не полюбить его за это. – Как думаешь, он спасется? – негромко спросил Кимон. Аристид взглянул на него. На протяжении многих лет он наблюдал за тем, как Кимон превращается из жалкого пьяницы в вождя. Война раскрыла его, сделала человеком, знакомством с которым гордился бы его отец. – Думаю, у него есть один шанс, – сказал Аристид, – отдаться на милость собрания. Вместо этого он предпочел не давать им ничего. Смелое решение, но… Люди злее, чем ему кажется. Они хотят кого-то свергнуть, опорочить великое имя, чтобы обвинить в своих бедах и потерях, в своем – и не только в своем – горе. Сегодня я не могу гордиться ими, хотя мне кажется, что я их понимаю. – Он на мгновение задумался, потом поправил себя: – Мне кажется, я понимаю нас. Пока он говорил, давление толпы усилилось еще больше, и скифам пришлось повернуть людей назад, отправив их на нижние склоны. Те подняли шум, возмущаясь тем, что, придя издалека, наткнулись на копья стражи. Настроение изменилось, как будто облако закрыло солнце, и улыбки вокруг Фемистокла погасли.