С высоты камня ораторов Фемистокл оглядел колышущуюся массу горожан и прикусил губу, но потом собрал волю в кулак и предстал перед народом уверенным и спокойным. Эпистатом того дня действительно оказался тот самый афинянин с густой бородой, который раньше поднимал руку. Выступив вперед, он обратился к собравшимся с такими словами: – А теперь прошу – помолчите. Тишина! Собрание созвано. Ждать пришлось долго, едва ли не вечность, но в конце концов все притихли. – Присутствующие, принимаете ли вы свое священное обязательство: поступать по чести и справедливости, в соответствии с законами Афин и богов? Раньше они приносили в жертву барана и окропляли его кровью землю вокруг камня. Но в тот год собрание созывалось часто, а найти подходящую жертву становилось все труднее, и от традиции пришлось временно отказаться. Все как один склонили голову, обещая судить по закону. Аристид и Кимон сделали то же самое, поскольку имели полное право стоять там, как и любой свободный человек. Оглянувшись, Аристид увидел, как Ксантипп приветствует своего друга Эпикла, который привел с собой младшего сына Ксантиппа. Он также заметил, что скифы не остановили их, и нахмурился. В это самое время первые свидетели подошли к камню ораторов, нервничая, но и с гордостью. Голосование по остракизму было предложено и отклонено в конце первого дня. Возглавили этот призыв семьи, лишившиеся богатства в доках Пирея, но им недостало сил, чтобы навязать требуемое решение. Фемистокл с облегчением кивнул. На второй день толпа выслушала свидетельства плачущих семей, чьи могильные камни он приказал использовать для сооружения Дипилонских ворот. Рук поднялось больше, но все же этого количества было мало. В третий день они услышали все подробности Саламинского сражения – от Фемистокла и многих командиров. В толпе одни приветствовали его рассказ о письмах, доставленных персидскому царю, другие кричали, что все это ложь. И Кимона, и Ксантиппа также вызывали, чтобы подтвердить показания других. Каждое слушание продолжительностью около четырех часов заканчивалось волнением горожан, но без ясного результата. Четвертый день отличался от других. Показания давали мастера и рабочие рудников в Лаврионе. Они рассказали о пропаже весов, о пустых мешках, платежах каким-то незнакомым людям без всяких записей. Прямых доказательств не было, но на Фемистокла поглядывали с подозрением, ведь это он управлял рудниками в самые решающие месяцы войны. Он не отрицал, что забирал ценные вещи на причалах, что восстанавливал городские стены, используя камни с кладбища, и что даже хранил у себя дома огромные суммы в серебре, чтобы расплачиваться с гребцами. Но вместо того чтобы оправдываться, он заявил, что каждый здесь обязан ему своей жизнью. На четвертый день, когда снова прозвучал призыв к голосованию по остракизму, поднятых рук оказалось достаточно, чтобы принять такое решение. Многие в толпе недоверчиво переглянулись. Они пришли протестовать, но не низвергать Фемистокла. Аристид понял, что момент настал, и в животе у него словно затянулся узлом канат. Он надеялся, что до голосования дело не дойдет. Жаждавшие наказания для Фемистокла сильно рисковали. В течение года разрешалось только одно такое голосование, и в случае поражения сторонников остракизма он становился бы неуязвимым для любого рода критики. Предыдущие три дня, без сомнения, сильно осложнили его положение, но вопрос о том, удержался он на плаву или нет, оставался открытым. Афинское собрание не отличалось снисходительностью. Люди в большинстве своем не доверяли стоявшим у кормила власти, и Фемистокл в своих ответах не выказал ни малейшего раскаяния за личные действия во время войны. Похоже, и сам Фемистокл не был уверен в исходе голосования, когда покинул камень ораторов. После восьми слушаний он, выражаясь языком кулачных бойцов, вышел из круга в синяках и крови, но не остался без поддержки. Беда его была в том, что при голосовании об изгнании урна была только одна, и сторонники опального политика не могли высказаться в его пользу. Мрачный и уставший, Фемистокл спустился с холма и направился на агору – поесть и выпить. После объявления голосования обращаться к толпе не разрешалось никому. Результата следовало ждать лишь через несколько часов. Выступавшим против еще предстояло найти черепок и нацарапать на нем имя изгнанника. Те, у кого были личные причины, могли добавить какие-то детали или оскорбления, но учитывался только голос. Когда Фемистокл проходил сквозь толпу, за спиной у него подняли огромную урну, скрепленную железными обручами и грубым раствором. Урну бросили на землю, и она раскололась на сотни остраконов, но он не оглянулся. Аристид остался на Пниксе. Он присутствовал на всех слушаниях и от выступления в поддержку Фемистокла воздержался, решив наблюдать за процессом голосования и подсчетом голосов, чтобы не допустить мошенничества. Он заметил, что ушли Ксантипп и Эпикл, но Перикл остался. Парню все было в новинку и интересно. Он видел только драму, но не заключенную в самом ее источнике судьбу человека. Когда Перикл подошел к Аристиду, стоявший неподалеку эпистат с подозрением посмотрел на обоих. Высказываться на тему обсуждения запрещалось, и Аристид, взяв Перикла за руку, отвел его подальше от толпы. – Ты не можешь это остановить? – прошептал Перикл. Аристид был потрясен. Ему представлялось, что сын Ксантиппа стал бы одним из выступавших против Фемистокла. Серьезные люди, как правило, плохо понимают тех, кто смеется над ними – над жизнью. Однако Перикл выглядел бледным – определенно от беспокойства. Интересно, как поступил бы его брат Арифрон, встал бы он в очередь, чтобы положить остракон в урну для голосования? – Ничто не может, – ответил Аристид. – Такого никогда еще не случалось. Я только желал, чтобы все закончилось в первый день. Тогда у него было бы больше шансов. А получилось так, что афиняне услышали все слухи, жалобы и обвинения, справедливые или несправедливые, со всеми подробностями. Они хорошо выстроили это дело. Нас с твоим отцом изгнали за меньшее. – Значит, это все? – не отставал Перикл. – Скажи, что я могу сделать? – Ничего, – произнес Аристид, добавив голосу предостерегающую нотку. – Если бы здесь была урна для сторонников Фемистокла, она бы переполнилась. У него есть друзья, есть те, кто любит его. Это никогда не вызывало сомнений. Я боюсь тех, кто ненавидит, но не знает его. Они знают только то, что услышали за эти дни, то, что люди говорили в гневе и горе. Они больше не верят ни единому его слову, и если они такие глупцы, то я никак не могу на них повлиять. Закон суров и прост. «Если экклесия отвернется от человека, она может проголосовать за изгнание его на десять лет, независимо от имени или положения, из Афин и всей Аттики. Нет никакой защиты от воли народа, никакого обжалования. Таким образом мы защищаем себя от появления тиранов». Аристид процитировал строчку из давно умершего Клисфена. – Какой суровый закон, – сказал Перикл. – Запомни, – стал поучать его Аристид, схватив за руку, – я сам стоял на этом месте и слушал приговор моего народа, который изгнал меня из Афин. Будь здесь твой отец, думаю, он сказал бы то же самое. Мы с ним знаем, что это значит, но ни Ксантипп, ни я никогда не пытались изменить закон. Это самая последняя защита обычного человека. Вместо ответа Перикл покачал головой. Аристид опустил руку, ожидая реакции юноши. Когда-то на него произвел впечатление Кимон. Аристид надеялся, что однажды так случится и с Периклом. Молодые афиняне понимали, что важно, а что нет, и это воодушевило старика. – Такое голосование на семь лет отняло у меня отца, – сказал Перикл, которому не понравилось, что его схватили за руку, и румянец еще разливался по его лицу и шее. – Я был всего лишь ребенком. Думали ли они обо мне тогда, когда голосовали за то, чтобы отправить героя Марафона в изгнание? Нет, не думали. Простые люди собрали всю свою злобу и все свои неудачи и нацарапали на черепках имя моего отца. Так же они поступили с тобой. По правде говоря, я не могу поверить, что ты стал бы защищать этот закон. Фемистокл сделал для спасения народа больше, чем кто-либо другой! И они изгонят его из города? Из-за чего? Из-за того, что он использовал битые надгробия, чтобы поставить ворота? Из-за того, что искал серебро в их вещах, когда этих людей спасал его флот? – Наш флот, – поправил Аристид. Он увидел, что эпистат хмуро смотрит в их сторону, и отошел немного дальше. После объявления голосования всякие речи на холме запрещались. Если на кого-то запрет не действовал, эпистат мог призвать скифскую стражу. Когда они отошли на десяток шагов, Перикл посмотрел на Аристида в замешательстве: – Что? – Флот построили на афинское серебро, Перикл. Афиняне сидели на веслах и сражались. Фемистокл, безусловно, сыграл свою роль, посвятив всего себя служению городу. Так же поступали твой отец и Кимон, они работали на благо Афин до изнеможения. Они отдали все, что у них было, как и гребцы и гоплиты на палубе. Но они не спасали людей. Люди спасли себя сами! Пойми это, и тогда, возможно, поймешь, почему столь многие негодуют на него. Фемистокл не позволил им гордиться тем, что они сделали. Сколько раз он говорил им, что они обязаны ему своей свободой? Клянусь, гордыня этого человека сокрушила бы камень. Что ж, вот и результат! – Числа не определяют справедливости, – твердо сказал Перикл. Аристид замер: – Нет? А есть еще что-то? Предлагаешь отдать голоса богатым? Или тем, кто вел других на войну? – Может быть! – сказал Перикл и покраснел, смущенный собственной горячностью. Аристид говорил с абсолютным спокойствием, словно дразня своими доводами. Перикл едва сдерживался, чтобы не зарычать на него. А между тем афиняне выстраивались в очередь, несли маленькие глиняные черепки и бросали их в урну, решая судьбу человека. – Если бы мы это сделали, – ответил Аристид, – сколько времени прошло бы, прежде чем наше общество перестроилось бы для войны? Стало таким, как Спарта! Если бы голосовать могли только стратеги, мы бы увидели бесконечную войну, убивающую нашу молодежь только для того, чтобы создавать таких правителей. Или это богатые должны вести нас? Твой отец, как я слышал, не был очень уж богатым до того, как женился на твоей матери. Разве золото дарует мудрость? Стал ли он после этого брака лучше, чем был до него? Возможно. Некоторые мужчины даже признаются в этом. Он усмехнулся собственному остроумию, но Перикл по-прежнему смотрел на него с каменным выражением лица и как будто чего-то ждал. Это читалось в его глазах. Аристид вздохнул и продолжил: – До того как дяде твоей матери Клисфену было поручено переписать афинские законы, они покоились на установлениях великого Солона. Он посвятил свои таланты созданию законов для Афин. Его друг Анахарсис насмехался над ним, упрекая в том, что он потратил на эту задачу лучшие годы жизни. Анахарсис был скифом и говорил, что законы подобны паутине, что они заманивают в ловушку бедных и слабых, но их разрывают сильные. Так было везде, понимаешь? И все же Солон продолжал трудиться, а завершив, представил свой свод законов всем афинянам, богатым и бедным, владеющим землей и не имеющим ее. Затем он покинул город и десять лет путешествовал по миру. Солон слишком хорошо знал свой народ. Он знал, что, если останется, люди будут просить его пересмотреть то и это, говоря: «Да, но как быть, если мужчина женится во второй раз?» и так далее. Он ушел, чтобы они не могли изменить ни слова. – Аристид печально вздохнул. – Это не спасло дело его жизни. Всего за несколько лет люди отменили его законы, не признавая ничьей власти, кроме своей собственной. Кто может спорить с человеком, у которого есть сотня воинов, преданных только ему? Кто может помешать ему взять то, чего он хочет?.. Вернувшись в Афины уже глубоким стариком, Солон надел доспехи гоплита и встал перед домом тирана, призывая его уйти. – И он ушел, этот тиран? – с невольным интересом спросил Перикл. – Нет, – сказал Аристид. – Они никогда этого не делают. Солон умер в возрасте восьмидесяти лет или около того. Он был великим мыслителем и прожил необыкновенную жизнь. – Но у него же ничего не получилось! – воскликнул Перикл. – Все, что ты описал, – это полоса неудач. Вся его жизнь – одна сплошная неудача. – Ты так считаешь? – искренне удивился Аристид. – Не думаю. Тираны были всегда. Такие люди, как Солон, встречаются гораздо реже. Или как твой двоюродный дед Клисфен, который придумал остракизм как последний бросок кости для своего народа. Спроси у отца, Перикл, как он относится к этому. Насколько я его знаю, Ксантипп скажет тебе то же самое. Нет другой власти, кроме богов – и нас самих. Он подумал о Фемистокле и улыбнулся, хотя и не объяснил почему. – Если человек велит тебе преклонить перед ним колено, потому что он царь, плюнь ему в глаза, как мы сделали с Персией. Если скажет, что он ученый судья, спроси его: «Разве быть судьей означает быть благородным? Разве ты не можешь ошибаться? Нет… можешь». Если же человек говорит, чтобы ты посчитал его золото, а потом преклонил колено, просто посмейся над ним. Какая власть в монетах? – Ты действительно думаешь, что власть принадлежит этой толпе? – спросил Перикл и, к его чести, окинул людей на Пниксе свежим взглядом, ища в них проблески благородства. – Клянусь Афиной, нет! – усмехнулся Аристид. – За исключением тех случаев, когда власть дает им закон. Не пойми меня неправильно, парень! Здесь есть мелкие пороки и злоба, зависть и продажность. Есть слабость и страх. Если все они взывают к правосудию, покажи того, кто сложит руки на груди и останется безмолвным. Я куплю ему вина на последнюю монету, которая у меня останется. – Он покачал головой. – Это мой народ, но любить его трудно. Нет, я имел в виду не то, что они лучше или благороднее, а то, что никто другой не должен здесь управлять. Никто. У всех нас свои недостатки. Мы все, Перикл, маленькие люди. Клисфен знал это так же, как и Солон. Однако, когда мы встаем воздать хвалу или вынести осуждение, шансов оказаться правыми у нас столько же, сколько и у любого другого кодекса. Нет, мы не всегда правы – человек несовершенен, – но этот выбор, несомненно, лучший. Доверяй народу, Перикл. На подготовку и проведение голосования, а затем окончательный подсчет поданных голосов ушло несколько часов. Когда Фемистокл снова поднялся на холм, чтобы узнать результат, его светлые волосы еще оставались мокрыми после купания, и он распустил их. Держался Фемистокл спокойно, но выдавал напряжение тем, что потирал одну руку о другую, не обращая внимания на покрасневшую кожу. Остраконы лежали кучками, проверенные, перепроверенные и помеченные мелом. К тому времени, когда насчитали первую тысячу, солнце уже село, но люди не расходились. Когда же прошел слух, что поданных голосов набралось четыре тысячи, снизу, от подножия холма, донеслись крики и шум, выражавшие то ли тревогу, то ли насмешки. Семья Фемистокла пробилась сквозь многочисленную толпу, удерживать которую было поручено подготовленным скифам. Сама же эта группа состояла из четверых парней и пяти девушек – детей от двух браков. Вторая жена Фемистокла подошла и встала рядом с ним, стройная женщина необычайной красоты, с волосами, так туго стянутыми на затылке, что они блестели как шелк. Кое-кто в толпе заворчал, но нашлись и другие, готовые поддержать его. Затаив дыхание, они ждали результата. Когда счет перевалил за шесть тысяч, процесс прекратили. Оставшиеся кучки черепков выглядели довольно жалкими, и голосов там набралось бы не более чем на несколько сот. Закон был ясен и точен. Фемистокл обнял жену и детей – одного за другим. Некоторые горожане приветствовали эпистата, объявившего, что голосование проведено. Другие замерли в ужасе, отказываясь верить в случившееся. Фемистокл сник. Скифы хорошо знали порядок действий, но даже их командир опешил. – Да благословят вас боги, – обратился к ним Фемистокл. – Спасибо. Я свободен. Не сказав больше ни слова, даже когда скифы глухо заворчали, он повернулся и вместе с семьей направился вниз по склону. Глава 35 Дом и сад находились на самом краю пустынного, необжитого побережья, в одном дне пути к югу от Аргоса на Пелопоннесе, вне сферы влияния или власти Афин. Тишину нарушали только шум моря и перекличка редких птиц. В оливковых деревьях мирно стрекотали цикады, наслаждаясь полуденным солнцем. Ничего похожего на дорогу здесь не было. На краю владения Кимон спешился, бросил поводья на древний воротный столб и, вдохнув запах моря, огляделся. Теперь он понял, что могло привлечь сюда изгнанника. Чуть поодаль начинался пологий спуск к галечному берегу и голубой воде в вечной тени скал. На берегу лежала рыбацкая лодка с небольшой мачтой и свернутым парусом на выбеленном солнцем сиденье. Чтобы лодку не унесло штормом в море, ее привязали к железному столбику. Там же сохли растянутые на земле и прибитые колышками сети. Где-то у дома кудахтали куры. Все складывалось в картину счастливого, ухоженного и даже, возможно, любимого уголка. Кимон одобрительно кивнул. Его появления никто не заметил. – Эй, есть кто дома? – позвал Кимон, подходя и останавливаясь у стены участка. Стена была невысокая, и он мог бы легко перешагнуть через нее, но с одной ее стороны лежал мир, а с другой – собственность Фемистокла. Вдоль одной стороны дома тянулись виноградные побеги с темно-зелеными листьями. Пока Кимон любовался виноградником, человек, который поливал и подрезал лозы, вышел на тропинку. Фемистокл вытер лоб тыльной стороной ладони и поставил на землю корзину, уже наполненную спелыми гроздьями. Увидев у ворот Кимона, он вовсе не обрадовался. Неподвижный, с серпом в руке, Фемистокл напоминал статую. Кимон терпеливо ждал, не предпринимая ничего, что могло быть воспринято как вызов. Он знал, что домочадцам нужно время, чтобы осознать присутствие незнакомца. День был жаркий, и он предположил, что кто-то из семьи спит или сидит в прохладной тени. Но теперь сонное место как будто оживало. В дверном проеме и в окне наверху замелькали локоны молодой женщины. Сам Фемистокл оставался на тропинке, между своими детьми и человеком, которого когда-то называл другом. Не переступая стены, Кимон поднял руки, демонстрируя миролюбивые намерения, хотя на бедре у него висел меч, а из-за пояса выглядывал спартанский копис. Он проделал долгий путь, а одинокий человек всегда уязвим для воров и работорговцев. Фемистокл раздумывал, казалось, целую вечность, прежде чем жестом подозвал гостя ближе. Кимон ступил на территорию поместья и нетвердой походкой направился по дорожке к дому, но остановился, когда изгнанник поднял руку. – Ты мой гость! – крикнул ему Фемистокл. – Если пришел убить меня, так и скажи. Пока он говорил, двое молодых людей, похожих на отца, вышли из дома и встали позади него. Вместе они образовали грозное препятствие. Парни были вооружены и смотрели на чужака с нескрываемой враждебностью. Они не знали его. А вот Фемистокл заметно расслабился.