Я опустила глаза и отстранила карту от своей груди, она стала влажной от пота после всего лишь секундного прикосновения к моей коже. Влюбленные. Когда я подняла глаза на Лео, он смеялся. Наклонившись, прошептал мне на ухо: – Мне нравится предсказывать твою судьбу. Я проснулась на следующее утро в Бронксе и обнаружила на прикроватной тумбочке бумажный стаканчик с кофе и бублик. Квартиру Лео делил с барабанщиком, который на самом деле был начинающим художником-медиумом из Брауна. Когда я выглянула из спальни Лео, барабанщик уже ушел на весь день, а Лео склонился над кухонным столом и что-то чиркал карандашом. На кухне тут и там была разбросана одежда, кусочки травы и липкие пятна смолы, а на журнальном столике лежал потрепанный сборник пьес Сэма Шепарда[23], несколько вырванных листов из эссе Дэвида Мамета[24] и россыпь афиш с нацарапанными на обложках датами. – Спасибо за кофе, – сказала я. – Полный сервис. – Лео даже не поднял глаз. – Мне было приятно… – Поужинаем в конце недели? – спросил он, продолжая писать. – У меня нет твоего номера. – Я стояла, ища свой мобильный телефон или клочок бумаги, а Лео так и строчил что-то на листе. Наконец он указал на другой конец квартиры. – Принеси мне ручку. Я тебе напишу. Я прошла в угол, где на книжной полке была небрежно свалена коллекция чернильных ручек и блокнотов. Я искала среди них хоть одну, относительно нормальную, когда увидела их – пару игральных костей. Не просто кубиков, а астрагалов, как у Патрика в его библиотеке. Я поборола желание взять их в руки и спросить Лео, откуда они взялись, были ли они копией или подлинными, и вернулась с ручкой. – Дай руку, – сказал Лео, и я послушно протянула ее, наслаждаясь тем, как он выводит номер на моей коже, на самой мягкой части руки. – Вот так, – заключил Лео, глядя на меня снизу вверх. – Теперь он у тебя есть. Глава 12 Даже после того как чернильные следы стерлись, я чувствовала, как эти цифры щекочут мою кожу. Но оживленный сезонный ритм в Клойстерсе отвлекал меня, и каждый день я обнаруживала себя в окружении детей из лагерей, иностранных туристов и коренных ньюйоркцев, ищущих спасения от полуденного солнца. Плотный поток людей двигался по галереям, непрерывный и шумный, вливая оживление и тепло в готическое здание; их было так много, что температурные датчики начинали попискивать, а сама система охлаждения – стонать. Дети пристраивались на больших металлических решетках, вмонтированных в пол, наслаждаясь необычным ощущением прохладного воздуха, пробегающего по ногам. Звук шагов, эхом отдающийся в стенах, слышался все время, пока посетители переходили от украшенных драгоценностями ковчегов к фрескам со львами и драконами и далее к картинам со святыми мучениками. Солнце медленно уползало за горизонт, а жара, похоже, не собиралась покидать нас, и все это начало надоедать Патрику. Его добродушная улыбка куда-то пропала, щеки сделались впалыми, ранее безупречно отглаженные рубашки теперь стали мятыми. Когда он говорил с Рейчел и со мной, в его вопросах чувствовалась напряженность, спешка, которая возникла уже давно, но теперь достигла лихорадочного пика вместе с толпами посетителей. Если раньше Патрик ставил нас с Рейчел работать над одним и тем же материалом, то теперь, как я заметила, он разделил нас. Он поровну распределял архивные ресурсы между нами, а затем, к нашей вящей обиде, постоянно проверял нашу работу, обращаясь с нами как со школьницами, а не как с опытными исследовательницами. Можно подумать, отсутствие информации в архиве было нашей виной, как будто мы действительно нашли что-то, но скрывали от него это. Я полагаю, именно по этой причине Патрик решил в тот день съездить в антикварную лавку Кетча вместе со мной и оставить Рейчел в библиотеке, заваленную книгами и переводами. – Мне нужно закончить это до симпозиума в музее Моргана, – сказал он Рейчел, дожидаясь, пока я соберу свои вещи. Я осознавала, что это было наказание, но не была уверена, для кого именно. Однако в такси, когда Клойстерс остался позади, он вновь предстал передо мной тем Патриком, которого я знала в начале лета, и пожелал продемонстрировать мне, до какой степени я погрузилась в тайны карт. – Рейчел, – сказал Патрик, – отлично работает. Поистине превосходно. Но она не всегда верит. Не настолько глубоко, как я. И не настолько глубоко, как ты, – мне так кажется. Этому нельзя научить, это инстинкт. Я хотела возразить, сказать, что Рейчел тоже разделяет эту веру. Или что он ошибся и я все еще не верю. Но вспомнила ночь, когда мы с Лео стояли на балконе и я прижимала к груди карту «Влюбленные», вспомнила расклад в библиотеке Клойстерса, предупредивший меня о переменах, о переходе, возможно, о предательстве. Я посмотрела на Патрика поверх сиденья такси, но он смотрел в окно, положив руку на край рамы; кончики его пальцев побелели от напряжения. Я знала: Патрик все еще надеется, что эта колода может стать тем знаком, который он так долго искал. – Ты ведь видела это, Энн? – спросил Патрик, повернувшись ко мне лицом. – В раскладе карт в тот вечер. Ты тоже заметила что-то необычное. Я увидел это по твоей реакции, понимаешь? То, как он всматривался в мое лицо, отчаянно и напряженно, вызвало у меня желание убедить его, что это были просто карты, просто шутка. Но Патрик был прав. Я чувствовала это. И оно преследовало меня, как призрак чего-то, что я не могла объяснить, – чего-то, выходящего за рамки исследований и цитат. – Да, – ответила я. – Мне кажется, в этом что-то было. – А затем быстро добавила: – Но, Патрик, вы должны помнить, что я могу ошибаться. Эти карты… они для меня всё еще в новинку. – Конечно. Но разве это не делает ситуацию еще более наглядной? Разве это не доказательство того, что ты – человек, не имеющий опыта, – тоже способна это почувствовать? – Иногда, – мягко заметила я, – мы не можем доверять тому, что чувствуем. Интуиция, ощущения – они не являются доказательством. Я не стала уточнять, что именно меня беспокоило – а именно тот факт, что в стенах Клойстерса мне становилось все труднее различать реальное и воображаемое. Иногда под готическими арками, среди погребальных скульптур мне чудилось, будто глаза статуй следят за мной, будто золото и блеск заволакивают зрение и размывают его, будто на мгновение само мое тело растворяется в пространстве и становится чувством, ощущением, интуицией. Я знала, откуда взялся этот инстинкт, эта уверенность в том, что необычное имеет смысл. Он зародился за моим кухонным столом в Вашингтоне, среди обрывков бумаги и кусочков языка, среди блокнотов, которые мы с отцом часто заполняли вместе, хотя иногда он работал один. Именно этот инстинкт привел меня сюда, руководил мной во всем, что я делала. Всегда. Я начала осознавать это, когда умер отец, но часть моей веры ушла вместе с ним. Только сейчас она начала возвращаться. Патрик не ошибался, говоря, что моя вера сильнее, чем у Рейчел. Потому что, возможно, человеку нужно немного волшебства, чтобы сделать трудное детство более сносным. В магазине «Редкие книги и антиквариат Кетча» все осталось так же, как и в прошлый раз. Хотя мне показалось, что старинных бутылок и книг стало больше, что они приумножились в числе за прошедшее время, как будто совокуплялись в темноте. Несмотря на то, что в ворота нас пропустили, Стивена в главной комнате не оказалось. Патрик позвонил в колокольчик на рабочем столе, и эхо этого звонка донеслось до меня из комнаты наверху. Я вытащила с полки первое издание Эмиля Золя и села на один из свободных стульев, чтобы подождать; книгу я раскрыла на странице с первыми строками на французском языке. Патрик разглядывал полки, ожидая Стивена, потом подошел туда, где сидела я, положил руку на спинку моего стула и наклонился надо мной. – А-а, – понимающе протянул он, глядя на том, лежащий у меня на коленях. – «Если вы скроете правду и зароете ее в землю, она непременно вырастет». Золя. Я подняла на него глаза и на мгновение почувствовала себя совсем юной. Как будто я смотрю на отца, который склонился над моим переводом, проверяя, правильно ли я определила падежи. Этот образ был настолько пугающим, что мне захотелось закрыть книгу, встать, отстраниться от Патрика. В магазине Стивена это было безумно трудно. – Знаешь, – произнес он и повернулся кругом, чтобы осмотреть все – редкие книги, украшения, картины. – Мы найдем это. В конце концов, мы найдем это. Колоду, документ. Истину. То, что откроет нам ее. Мы найдем ее. В его голосе прозвучало нечто странное – настойчивая нотка, которая противоречила факту, известному каждому исследователю: этой вещи может больше не существовать. Такова реальность архивов – они всегда неполны, несмотря на свою обширность, и состоят, как правило, из разрозненных фрагментов. – Ты всегда в это верил, – заметил Стивен из другого конца комнаты. Он вошел через заднюю дверь и теперь перебирал бумаги на своем столе, пока не наткнулся на толстый конверт, который передал Патрику, а тот рассеянно протянул его мне. – У меня есть еще несколько вещей, которые ты, возможно, захочешь посмотреть, – сказал Стивен Патрику, кивнув в сторону двери. Когда я направилась следом, Патрик поднял руку. – Мы ненадолго. Я вернулась на свое место среди антиквариата, конверт лежал у меня на коленях, и в моем воображении образ Патрика, стоящего надо мной, сливался с образом моего отца. Спустя несколько минут стало ясно, что Стивен с Патриком задержатся, и, желая отвлечься, я встала и начала перебирать предметы, угадывая их возраст и стоимость, прежде чем сверяться с бирками. Я делала это до тех пор, пока мне не показалось, что единственной вещью в магазине, которую я не осмотрела, остался конверт, переданный мне Патриком. Я подняла его и в тусклом свете пристальнее всмотрелась в клапан. Он оказался загнут, но не заклеен, и я смогла легко просунуть под него палец и вытряхнуть содержимое конверта на ладонь. Там оказались три карты: два Младших Аркана и карта из Старших Арканов – «Папесса». Я положила обратно оба Младших Аркана и перевернула карту «Папесса», чтобы рассмотреть ее рубашку. На ней были изображены не просто звезды на фоне голубого неба – тонкие золотые линии соединяли их в созвездия. Здесь были Скорпион и Весы, Плеяды и Рак, а также мерцающие крупинки сусального золота, подвешенные над наброском Земли – мира, такого же черного и непроглядного, как ночь. Я посмотрела на карту, лежащую у меня в руке, и почувствовала, насколько она твердая. Я инстинктивно согнула ее, просто на пробу, чтобы ощутить то, о чем говорили мы с Рейчел – странную жесткость карт, – и когда сделала это, то увидела, что один из краев отошел. В правом верхнем углу от нежно-синей с золотом основы карты отстал кусочек бумаги. И там, под ним, я увидела нечто необычное – прядь волос, развевающуюся на фоне бледно-голубого и розового пейзажа. Я осторожно ввела ноготь в щель и наблюдала, как твердая карта Папессы полностью отслаивается, открывая другую карту – Охотницы, Дианы. Ее можно было узнать по луку, который она держала в одной руке, и лунной диадеме на голове. Напротив нее из пруда пил олень. Над ней младенцы-амурчики держали связку стрел, а в небе висело созвездие Рака – астрологический знак, связанный с Луной. Фальшивая лицевая сторона, как я заметила, держалась на месте благодаря слою разведенной водой муки́ – по сути, высохшему клейстеру, – который отслаивался, когда я осторожно проводила по нему подушечкой пальца. Открытая мною карта была поэтичной и выразительной в своем исполнении. Цвета ее были бледными, но насыщенными, образы – разнообразными и загадочными. Но слово trixcaccia, начертанное на карте, я не смогла понять. Не из-за шрифта, а из-за языка. Он был почти узнаваемым: возможно, неаполитанско-латинский гибрид, в котором чувствовалась что-то знакомое. Карта, которую я держала в руке, несла в себе то сверхъестественное качество, которое присуще некоторым произведениям искусства: способность притягивать к себе, поглощать. Впервые я столкнулась с чем-то подобным при виде одной репродукции. Точная копия фрески Боттичелли «Грации», которая хранится в Лувре, была детально скопирована для выставки в Сиэтле. Я могла бы целый день рассматривать эту фреску, ее изящные фигуры и размытые цвета. От карты в моей руке исходило то же самое ощущение – как будто я падаю в нее, в омут красоты. Звук шагов наверху вернул меня в реальность, и я быстро попыталась приклеить фальшивую лицевую сторону к карте, которую обнаружила под ней. Я не решилась снова смачивать мучной слой, опасаясь повредить краску, но по-другому соединить их было невозможно. В оставшиеся мгновения мне и в голову не пришло вернуть карту в конверт или поделиться своим открытием с Патриком. Вместо этого я схватила свою сумку и вытряхнула из бумажника всё – карточки, монеты, купюры, всё, что могло бы поцарапать поверхность карты, – а затем спрятала ее внутрь и застегнула «молнию». Как только я поставила сумку на пол и снова открыла томик Золя, который читала до этого, на сей раз на случайной странице, дверь в конце комнаты открылась и вошли Патрик и Стивен, продолжая беседовать. – Ты дашь мне знать, если найдешь что-нибудь еще? – спросил Патрик. – Конечно, конечно, – ответил Стивен. – Ты будешь первым, кому я позвоню. Я увидела, как Патрик протянул ему толстый конверт, а Стивен передал ему листок бумаги. – Не храни это, – сказал он. – Лучше не держать чеки под рукой, если у кого-то возникнут вопросы. Но я понимаю, что сейчас тебе может что-нибудь понадобиться. Патрик кивнул, вернулся к тому месту, где сидела я, передал мне квитанцию и потянулся за конвертом с картами. Я посмотрела на чек и прочитала: три карты Таро. Я сунула его в сумочку, гадая, сколько времени у меня осталось до того, как Патрик поймет, что в конверте их только две. Весь оставшийся день я боялась, что Патрик заметит отсутствие карты. Сидя в библиотеке, я безуспешно пыталась отогнать страх: а вдруг он выйдет и спросит, где она, эта карта, это открытие? Я не могла сосредоточиться, и даже когда вышла в сад и попыталась заставить себя отдышаться, запах лаванды и прикосновение травы к моей руке не могли меня успокоить. Рейчел присоединилась ко мне на краю клуатра Боннефон. – Что произошло в городе? – спросила она, доставая сигарету и прикуривая, ее движения были быстрыми и резкими. – Ничего, – ответила я. – Мы купили еще несколько карт. – И это всё? – Это всё. Я не была готова рассказать Рейчел – рассказать кому-либо вообще – о том, что я обнаружила, но почувствовала в ее вопросе какую-то настоятельность, которая заставила меня напрячься, так, что на лице у меня проступил румянец. – Хорошо. – Рейчел сделала паузу, чтобы выдохнуть струю дыма. – Потому что он там разговаривает по телефону и, похоже, он в ярости. Что я могла ответить? Что та вещь, из-за которой Патрик так взбешен, находится всего в нескольких футах от его кабинета, надежно спрятанная в моей сумке? Нет. И поэтому, не желая раскрывать свой секрет, я произнесла то, что мы с Рейчел оставляли невысказанным между собой, хотя обе заметили это уже давно: – Он так нервничает, так отчаянно хочет, чтобы все получилось, чтобы что-то было готово для симпозиума в музее Моргана. Как ты думаешь, может быть, до него начинает доходить? Тот факт, что мы так мало нашли? Тот факт, что у нас, похоже, ничего нет? Рейчел посмотрела на меня краем глаза, всего лишь мельком, и кивнула. – Что ты думаешь о том, чтобы выбраться отсюда на выходные? – спросила она. – Мне кажется, нам следует поехать вместе. Я хотела провести выходные наедине с картой. Может быть, поужинать с Лео. Но она продолжила: – Симпозиум в Моргане начинается в понедельник. Если мы уедем сегодня, у нас будет почти три дня. Ты можешь подхватиться прямо сегодня? – Куда ты собираешься поехать? – спросила я.