– Вообще-то я не очень голодна. – Я тоже. На пляж? Я не рассмотрела пляж накануне вечером, когда мы приземлились в темноте, но мне очень хотелось поваляться на солнце с книгой в руках. – Пляж – это здорово. И вот мы вдвоем переоделись в купальники и понесли полотенца, книги и зонтики, неловко зажатые под мышками, вниз, на песчаную полосу, огибавшую лужайку при доме. Над тем берегом озера по небу плыли белые облака. Мы дремали, читали и отдыхали, пока Рейчел не перевернулась на спину и не озвучила вслух то, что не давало мне покоя после ужина в доме Патрика: – Патрик уже внушил тебе веру в гадание? – Она лежала рядом со мной, подперев голову рукой; на ее щеке осталось немного песка. Мне не хотелось откладывать книгу, которую я держала между лицом и солнцем почти целый час, радуясь возможности отвлечься. Я не была готова принять то, что ожидало меня в Клойстерсе, и даже то, что ожидало меня в моей комнате. – Хотела бы я сказать «нет», – ответила я, позволив намеку проскользнуть между нами. – Моей матери однажды предсказали судьбу, – поведала Рейчел. – Она пошла в одно место в нижнем Лексе, где ей погадали на чайных листьях. Женщина, которая занималась гаданием, посмотрела на листья и сказала, что не расскажет ничего. Мол, все, что там начертано, слишком мрачно и печально. Мама всегда утверждала, будто посмеялась над этим, но мне кажется, этот страх так и остался с ней. – Я не знаю, что будет с моей жизнью, – сказала я, – и это я ее проживаю. – Я думаю, что если предсказание вообще реально, то у женщин оно получается лучше, чем у мужчин, – произнесла Рейчел, глядя на озеро. – И не потому что женщины по своей природе более прозорливы – мы слишком зациклены на идее женской интуиции. Нет. Это потому, что женщины лучше мужчин видят новые схемы. Возьмем, к примеру, ткани. На протяжении веков женщины были ткачихами. И эти женщины умели подмечать узоры и сплетать нити, создавая прекрасные вещи. Все, что мы делаем, – это сплетаем жизнь. Пытаемся увидеть, куда приведут нас разные нити. Я подумала о Мойрах, греческих богинях-прядильщицах, которые, как говорят, определяют нашу судьбу при рождении. Клото пряла нити нашей жизни, а Лахезис сматывала эти нити на веретено. Атропос, срезающая нить, решала, когда она закончится. Считалось, что все три определяют судьбу ребенка в течение первых нескольких дней после его рождения. – Ты знаешь, что мои родители умерли здесь? – спросила Рейчел, не отрывая взгляда от того места, где ветер вздымал на поверхности озера пологие волны. – Нет, – сказала я. Но одиночество и сиротство Рейчел не стали для меня неожиданностью. Было в ней что-то такое – какая-то самодостаточность, иногда усталость, – что делало ее откровение вполне понятным. – Я часто думаю, знала ли об этом та гадалка по чаю. Я пыталась найти ее после этого, но не смогла. Мне гадали на чайных листьях десятки женщин в нижнем Лексе. Никто из них никогда не видел мою мать. На каждую встречу я носила с собой ее фотографию. А теперь вообще не ношу с собой никаких фотографий. – Как давно это случилось? – Я знала, что в такой ситуации не бывает подходящих вопросов. – Три года назад. – Мне очень жаль. – Это было глубоко неуместное заявление. – Мой отец умер в прошлом году. Рейчел села и посмотрела на меня. – Значит, ты понимаешь, – произнесла она. Я кивнула. Облака висели низко в небе, целуя вершины Адирондакских гор вдали. – Кажется, я верю, что люди могут предсказывать будущее, – тихо сказала я. – Но я не понимаю, зачем кому-то знать, чем закончится его история, – откликнулась Рейчел. * * * К вечеру над Лонг-Лейк прошла гроза, смыв все следы жары, – и хорошо, а то мои ноги на солнце уже поджарились до ярко-розового цвета. Прохлада, проникшая сквозь оконные сетки и заставившая меня потянуться за свитером, вызвала желание оказаться на улице, на бодрящем летнем воздухе, вдали от всего, что было в доме – от Рейчел, от карты, даже от себя самой. Я надела кроссовки, которые привезла с собой, и услышала, как скрипнули петли сетчатой двери, закрываясь за мной. С пляжа я разглядела узкую тропинку – возможно, всего лишь охотничью тропу, которая вела на север, прочь от дома, расположенного на самом южном краю озера. Тропинка была полускрыта сетью кружевных зеленых листьев и нежных белых цветов. Скользкие корни пробивались сквозь почву и подворачивались мне под ноги под самыми неожиданными углами. Все было мокрым от дождя, а камни вдоль тропинки блестели влажным ярко-зеленым мхом. Я не могла не заметить, что эта тропа была совсем не похожа на пешеходные дорожки в той местности, где я выросла: открытые, сухие и травянистые, вьющиеся среди просторных полей, позволявших проследить путь по нескольким четким ориентирам. Здесь же никаких ориентиров не было, только непрерывные заросли узловатых деревьев и настолько густая листва, что я быстро утратила всякую возможность видеть небо. Постепенно тропа удалилась от берега озера и углубилась в лес, где местность из преимущественно сухой и проходимой сделалась заболоченной и топкой. Тем не менее я продолжала идти дальше. Благодаря одиночеству и постоянному движению мне казалось, что я как будто отдаляюсь от сегодняшнего дня, даже от нынешнего лета. Нельзя было игнорировать то положение, в которое я поставила себя, скрыв карту от Патрика; риск для моей работы и моего будущего был огромен. И все же я не была уверена, что сделала этот выбор сама. В тот момент в магазине Кетча я почувствовала, будто мной завладело нечто вне моего рассудочного «я», будто инстинкт взял верх над логикой. Запутавшись ногой в очередном скоплении корней, я поняла, что испытывала подобное лишь однажды. В тот день, когда мне показалось, будто все происходит само по себе, машинально. В тот день, когда я вернулась домой из кампуса и обнаружила, что телефон на кухне звонит, звонит и звонит – моя мама так и не установила автоответчик. И наконец я ответила на звонок и услышала слова на другом конце провода: «Мне очень жаль говорить вам об этом, но Джонатан Стилуэлл погиб». Больше ничего из того дня в памяти не осталось, только ощущение, что я действовала по воле инстинктов, не в состоянии отделить то, что произошло на самом деле, от реальности, похожей на сон, в которую я попала. Я помнила лязг машины, когда ставила ее на стоянку, отдаленный звонок телефона, слышный даже снаружи, ощущение телефонной трубки в руке. Но кроме этого, ничего в памяти не осталось. На этот раз деревья, окаймлявшие тропинку, успешно поставили мне подножку, и я обнаружила, что стою на четвереньках. Ладони у меня были в грязи, колени содраны о сланец, усеивавший тропу. В тот момент я уже не могла сказать точно, как долго шла. Достаточно долго, чтобы понять, что я больше не ориентируюсь ни в окружающей обстановке, ни даже в направлении, откуда я сюда пришла. Под пологом леса невозможно было определить, насколько быстро потемнело небо, и потемнело ли оно вообще. Я поднялась, смахнула древесный мусор и грязь с рук и коленей и решила, что пора возвращаться к дому. Шагая обратно, я думала о карте, лежавшей в моей сумке, и о странной надписи trixcaccia, начертанной на ее лицевой стороне. Если слово казалось мне незнакомым, то язык – нет, по крайней мере, не совсем. И я рылась в своей памяти – этом скудном, несовершенном архиве – в поисках малейших намеков на то, где я могла видеть это раньше. Но пока я занималась этим, стало ясно, что воздух заметно холодеет, а свет ослабевает. К тому времени я уже должна была добраться до берега озера, но я видела только те же самые заросли лиственных деревьев, тот же неровный камень и суглинистую почву, те же озерца, где бобры предупреждающе лупили хвостами по поверхности воды, и этот звук эхом разносился по лесу. Я никогда не боялась дикой природы – по крайней мере на Западе, где я могла передвигаться по открытой местности, видя конечную цель. Но здесь лес был настолько густым, что я могла видеть лишь на двадцать футов в любом направлении. Лес напоминал бесконечную зеркальную залу, где любые ориентиры терялись в однообразии. Я остановилась и прислушалась, надеясь услышать рев лодочного мотора или шум шоссе, но единственным звуком был плеск воды, капающей с листьев деревьев, – постоянный и сводящий с ума звон в тишине. Тропа тянулась все дальше; я не заметила, чтобы она разветвлялась или поворачивала, и поэтому продолжала двигаться, ожидая увидеть лужайку перед домом, эллинг, озеро, что угодно. Вскоре стемнело. Стемнело достаточно, чтобы я убедилась, что это не просто тень уходящей грозы, а ночь с сопутствующим ей холодом, просачивающимся между стволами деревьев. И хотя мои глаза немного адаптировались к темноте, я все равно спотыкалась через каждые несколько шагов и пыталась ухватиться за любой камень или куст, за что угодно, лишь бы удержать равновесие. Но холод и темнота были не самым страшным. Хуже всего были тени, глубокие черные тени, которые мелькали на периферии моего зрения как призраки, так быстро, что я не могла быть уверена, реальны ли они. А вместе с ними ко мне пришел страх. Не только страх перед ночью, холодом и тем, что еще могло случиться со мной в лесу, но и страх за свои решения – спрятать карту, покинуть Вашингтон с его открытыми травянистыми пастбищами, согласиться прийти в Клойстерс. И еще страх, что все это было не моими решениями. Я остановилась и поняла, что в темноте потеряла тропу. Я не могла идти дальше до утра, пока солнце не вернется и не позволит мне сориентироваться. Не имея выбора, я уселась на сырую землю, поджав колени к груди и прижавшись спиной к шелушащейся коре дерева, и сидела, пока сырость не просочилась в мои кости, а зубы не начали бесконтрольно выбивать дробь. После этого у меня уже не осталось возможности беспокоиться ни о чем другом, кроме как о том, как согреться и пережить ночь. Я до сих пор не знаю, сколько времени ей понадобилось, чтобы найти меня, но к тому времени, когда она это сделала, я настолько замерзла, что не могла разжать губы, чтобы позвать на помощь. Но это не имело значения. Она взяла с собой куртку и фонарик и сразу же увидела меня. Мои белые кроссовки были покрыты грязью и зелеными брызгами. – О боже, Энн! – Подойдя ближе, Рейчел накинула куртку мне на плечи и обняла за талию. – Ты можешь стоять? Оказалось, что могу, хотя и неустойчиво. Куртка была теплой, но вернее всего меня согревал жар тела Рейчел, исходивший от нее, пока она вела меня обратно к тропинке. Через несколько минут я уже смогла шагать более уверенно – когда она держалась рядом со мной. – Всё в порядке, – повторяла она, пока мы шли по дорожке, подсвеченной ее фонариком. – Вот тропа. Ты можешь мне доверять. Даже когда мне стало лучше – достаточно тепло, достаточно хорошо, чтобы идти самостоятельно, – я не хотела отпускать ее. Как будто она сама была призраком, который может исчезнуть, если наши тела перестанут соприкасаться. Но потом, примерно минут через тридцать, я увидела огни дома, отделку веранды. И, что самое важное, увидела разницу между тем, что было реальным – мы, карта, дом, – и тем, что реальным не было: мои воспоминания о тенях той ночи, а может быть, и все воспоминания предыдущих ночей. * * * – Мне нужно тебе кое-что показать, – сказала я. Я вытирала полотенцем волосы после того, как провела, похоже, целый час в душе, смывая грязь и песок с рук и коленей. Пока я была в ванной, Рейчел сидела на кровати в моей комнате, разведя огонь в камине. Было уже далеко за полночь, и единственным звуком в доме было шипение смолы на поленьях, которые жадно лизало пламя. Если б я могла точно назвать момент, когда моя преданность Рейчел стала сильнее, чем преданность Патрику, то это было тогда, в ту ночь. В тот момент я решила: мне нужно, чтобы она подтвердила то, что я уже начала обдумывать в лесу. Я достала из сумки карту и ее фальшивую лицевую сторону и положила их на кровать рядом с Рейчел, при этом слово trixcaccia на карточке резко бросалось в глаза. Оно казалось абсурдным набором согласных и гласных, но я уже заметила то, как суффикс был превращен в приставку, как слово было разрезано и собрано заново. Это был шифр. Я его уже видела. Я вернулась к своей сумке и стала рыться в ней, пока не нашла папку с транскрипцией, сделанной Линграфом, отрывок, который ни мой отец, ни я не смогли расшифровать, и положила ее рядом с картами. Рейчел ничего не сказала – просто взяла карту и перевернула ее, чтобы посмотреть на обратную сторону, а затем перевела взгляд на меня. – Это то, что Патрик купил вчера? Я не могла не заметить обвинительного подтекста, прозвучавшего в ее вопросе – Патрик не сказал ей, что именно мы приобрели у Кетча и из-за чего он был так зол. – Не совсем, – ответила я, положив фальшивку поверх карты. – Все карты, которые купил Патрик, выглядели так. Пока они с Кетчем были в комнате наверху, я смотрела на эту карту, Папессу, и просто согнула ее в руке. Я знала, что не должна этого делать, потому что краска может потрескаться, но эта жесткость, как ты и говорила, казалась мне неправильной. Как будто это была подделка. Когда я это сделала, верхний угол карты отклеился. Под ним виднелось что-то еще, но я не хотела его повредить. Поэтому отделила его ногтем. Оно держалась на муке с водой, и вот что обнаружилось. Рассказывая это, я убрала фальшивку. – Диана, – произнесла Рейчел, глядя на карту. – Охотница. – Я кивнула. – А остальные? – У меня не было возможности добраться до них. Рейчел не сводила глаз с карты, как будто запоминала ее в мельчайших подробностях. – Он знает? – спросила она, наконец подняв глаза, чтобы встретиться со мной взглядом. – Нет. Только ты. – Хорошо. Если он еще не догадался… – Рейчел покачала головой. – Тебе понадобилось всего несколько минут, чтобы прощупать карту и заметить это. Как он мог так долго держать их у себя и не знать? – Думаешь, он уже знает, что одна из карт Стивена пропала? Рейчел пожала плечами. – Он сказал мне, что Стивен пытается достать ему полную колоду. И что Стивен нашел несколько разрозненных карт, соответствующих описанию колоды, которую он нам продал. Они должны были поступить в течение следующих нескольких дней. Так что я не знаю, все ли это карты или есть еще какие-то. Когда я зашла поговорить с Патриком в пятницу и сообщить, что мы уезжаем, он говорил по телефону, и похоже, что не со Стивеном. По крайней мере, насколько я могу судить. Я была рада, что Патрик передал квитанцию мне. У него не было никаких записей о том, что именно Стивен продал ему, хотя, несомненно, сам Стивен мог это знать. Стивен со своими бухгалтерскими книгами и записями… – Охотница, – повторила Рейчел, на этот раз более мягко. – Диана Венатрикс. Я опустила взгляд на карту, слова Рейчел эхом отдавались в моих ушах. Venatrix по-латыни означает «охотница», а cacciatrice – итальянское слово с тем же значением. Когда я смотрела на транскрипцию, составленную моим наставником, мне всегда казалось, что я вижу кусочки латыни то тут, то там. Но перевод без ключа был невозможен. Я поняла, что карта и была этим ключом – изображение Дианы-Охотницы, а написанное таким же странным образом слово можно было использовать для расшифровки. Я полезла в сумку и достала блокнот, на котором написала слово на карточке: trixcaccia. Затем на латыни – venatrix, а на итальянском – cacciatrice. В слове, начертанном на карте, я увидела, как латинский суффикс, окончание слова – trix, сочетался с префиксом итальянского слова caccia-. Для того чтобы перевести транскрипцию Линграфа, мне нужно было лишь проследить стандартные итальянские и латинские префиксы и суффиксы. Этот метод разбора был не моим, он принадлежал моему отцу. Именно так тот годами собирал по кусочкам другие языки. Он находил оригинальный текст, а затем проделывал свой путь, начиная всего с одного слова и кропотливо выстраивая предложение за предложением. И вот теперь я использовала тот же метод, чтобы перевести язык, который не поддался ни ему, ни Линграфу. – Охотница, – повторила Рейчел, взяв в руки блокнот.