– Что ж, ее испытание мы прошли, – бормотал доктор. – Теперь придется и дальше удивлять королевский двор. Мадлен выходила из гостиной как во сне. Куски головоломки в ее мозгу и сейчас еще продолжали соединяться в общую картину. Свою миссию она завершила. Значит, вскоре можно будет распрощаться с доктором Рейнхартом под предлогом заболевшей матери или необходимости заботиться об Эмиле. Последнее, конечно же, было правдой. Никаких разговоров с маман. Она просто увезет племянника из Парижа. Ей было грустновато расставаться с Вероникой, Жозефом, Виктором и даже Эдме, но она без сожалений покинет этот дом и простится с прошлым. Наконец-то она сбросит груз, столько лет давивший на ее плечи. Наконец-то она сможет заглянуть в будущее, не ощущая беспросветности. Вынырнув из своих мыслей, она заметила, что один из королевских посланцев внимательно смотрит на нее. Поначалу она решила, будто он просто пялится на ее изуродованное лицо. Нет. Кажется, он хотел ей что-то передать и глазами показывал, чтобы она подошла ближе. Зачем? Убедившись, что за ней никто не наблюдает, она подошла ближе и услышала властный шепот: – Меня просили передать тебе следующее: ты остаешься в составе прислуги. Не строй никаких предположений. Твоя работа здесь еще не закончена. Часть вторая Лувр Глава 11 Вероника Издали Лувр выглядел вполне впечатляюще: большой каменный дворец с величественной колоннадой, похожей на застывшую роту солдат-великанов. Но стоило подъехать ближе, и в глаза бросались шаткие постройки, возведенные торговцами и ремесленниками на внутреннем дворе. Мрамор стен покрывал слой грязи. Войдя внутрь, ты понимала, что попала не во дворец, а в громадный улей, где вместо придворных обитали ремесленники. Этажи здания разделялись горизонтально и вертикально на многочисленные доли: иные обширные, а иные совсем маленькие. Здесь жили и работали портретисты, поэты, скульпторы и ученые, а также те, кто им помогал и обслуживал их. Под отцовскую мастерскую выделили большую темноватую комнату на втором этаже с пыльными гобеленами и потемневшими живописными полотнами в тяжелых золоченых рамах. Помимо мастерской отец получил во дворце две спальни, библиотеку, кабинет и гостиную с потемневшими серебряными зеркалами. Потолок гостиной украшала потускневшая фреска с изображением Христа в окружении нимф. В эти помещения переехали отцовские часы и механические звери и птицы. К ним присоединилась бродячая кошка-трехцветка, решившая, что здесь ей будет лучше, чем на улице. Когда они впервые приехали сюда, Вероника скинула туфли и легла на пол, широко раскинув руки и глядя на летающих потолочных ангелов. Сколько времени суждено ей здесь провести? Месяц? Три? Год? Может ли она надеяться, что назначение отца королевским часовщиком принесет ей благо? Вдруг он станет уделять больше времени ее обучению? А если, наоборот, здесь она будет только помехой отцу? Может, у него есть совершенно иные замыслы на ее счет? Вошедшая Мадлен, увидев хозяйку на полу, протянула руку, помогая встать, но Вероника со смехом заставила горничную лечь рядом и тоже смотреть в потолок. Какое-то время они лежали молча. Вероника вспоминала, как в дортуаре монастырской школы они вот так же лежали рядом с Клементиной, правда не на полу, а в кроватях, и смотрели в закопченный потолок, шепчась о том, кем станут, когда вырастут. – Мы сами построим свое будущее, – утверждала Клементина. Но разве они сами могли что-то решить? – Мадлен, как по-твоему, люди могут сами определять свою судьбу? – Вы о чем, мадемуазель? – Вот о чем: действительно ли мы можем управлять тем, что с нами происходит? Или нам уже с рождения предначертана судьба? – Не знаю, мадемуазель. Приятно думать, что все зависит от нашего выбора. А как посмотришь вокруг, у многих жизненный путь узкий и короткий. – Да. Веронике вспомнились все эти съежившиеся от холода сгорбленные люди, которых она видела на улицах. Их лица постарели раньше времени. Могут ли они вырваться из бедности, окружавшей их с рождения? Только не в Париже. Вероника все больше убеждалась, насколько город разнолик. Здесь дети пропадают прямо с улиц, а власти и бровью не ведут. По словам Мадлен, она снова видела продавцов памфлетов, где рассказывалось о пропавших детях. Вероника внимательнейшим образом просмотрела страницы отцовской газеты. Там про детей не было ни строчки. – А мне, Мадлен, судьба дала шанс. Шанс делать то, что мне всегда хотелось, – создавать диковинные машины. Я не могу прошляпить такую возможность. Не могу вернуться в монастырь, где проторчала десять лет. Это больше половины жизни. – Вам незачем туда возвращаться. – Я не знаю, что будет со мной дальше. – Там было плохо? – помолчав, спросила Мадлен. – Да. Перед мысленным взором Вероники мелькнуло лицо Клементины, потом кровоточащие глаза статуи Христа. Обе картины были мимолетными. Мадлен больше не задавала вопросов, а просто взяла хозяйку за руку. – Сама понимаешь, – тихо сказала Вероника, поворачиваясь к Мадлен. – Я должна добиться успеха. Должна убедить отца, что мне лучше остаться при нем, а ему – обучать меня дальше. Я не могу туда вернуться. – Понимаю. – Понимаешь? – Да. Я тоже не могу вернуться в прежнюю жизнь. В этом Вероника не сомневалась. С Мадлен случилось что-то ужасное, нечто такое, о чем горничная никогда не расскажет, равно как и Вероника не расскажет о том, что видела и делала. Они обе были сотворены из тьмы, и каждой пришлось себя создавать. Их уединение было недолгим. В луврские апартаменты Рейнхарта явились часовщики и ремесленники, заполонившие громадный вестибюль дворца и лестницу. Они хотели поздравить отца Вероники и засвидетельствовать ему свое почтение. Среди них были и свежеиспеченные придворные, считавшие, что дружба с королевским часовщиком сможет как-то приблизить их к королю. Всех их ждало разочарование. Отец, как и прежде, вел себя с этой публикой довольно бесцеремонно и не хотел, чтобы ему мешали работать. Но это не останавливало визитеров. Всегда находились те, кто лелеял надежду. Приодевшись, эти люди приносили часы собственного изготовления (порой довольно искусные), желая показать их Horloger du Roi[19]. – Мы что, должны их кормить? – горестно вопрошала Эдме. – Являются ко мне на кухню, требуют кофе с молоком и печенья. – Ни в коем случае, – успокоил ее отец Вероники. – Это лишь привадит их. А тех, кто будет настаивать, угощай горьким кофе и черным хлебом. У нас тут не благотворительное заведение. Наткнувшись на молчание Рейнхарта и скудное угощение Эдме, эта публика решила поискать благосклонности у Вероники. В перерывах между уроками, когда она выходила из комнаты, ее обступали, задавали вопросы и говорили комплименты. Девушка не могла отрицать, что на первых порах ей нравилось внимание красноречивых и довольно обаятельных мужчин в розовых атласных панталонах, туфлях на красной подошве и расшитых камзолах цвета корицы, сливы и переливчато-синего. Они напоминали стаю прихорашивающихся птиц. После десяти лет в монастырской школе Веронике было приятно, что на нее обращают внимание и что ею восхищаются. Ей преподносили подарки и посвящали стихи, хотя качество последних оставляло желать лучшего. Один придворный написал ей целый сонет, сравнив ее с… часами на пьедестале. Однако назойливые мужчины восхищались не ее умом и познаниями, а «изумрудными глазами», «узкой талией» и «кожей цвета сливок с медом». Однажды, возвращаясь с Мадлен в апартаменты, Вероника прошла мимо двоих молодых людей, игравших за столиком в кости. Оба были разгорячены выпитым вином. Их голоса звучали на весь вестибюль. – Хорошенькая, спору нет. Но она целиком заблуждается, если всерьез считает себя отцовской ученицей. Зачем обучать семнадцатилетнюю девицу, когда в Париже полно часовщиков, согласных на любую поденную работу? Думаю, старик держит ее здесь совсем для другой цели. У Вероники вспыхнули щеки. Она молча прошла мимо и стала подниматься по лестнице. Их смех звенел у нее в ушах. Все тело наполнилось беспокойством. Ей сдавило грудь. Эти подвыпившие парни выразили вслух страхи девушки. Зачем ее обучать, когда отец может выбрать лучших среди уже обученных? Зачем ему тратить время на девицу? Она вошла в свою гардеробную со светло-зелеными шелковыми обоями, взглянула в зеркало и увидела гневные слезы, дрожащие на ресницах. Вероника едва заметила, что Мадлен начала расстегивать на ней новое серебристое платье, поначалу так радовавшее ее. Из вестибюля доносились громкие всплески смеха. Наверное, парни продолжали потешаться над ней – глупой девчонкой, вообразившей, что ей позволят играть в мальчишеские игры. Она мысленно пожелала им усохнуть и умереть. Сколько еще ждать, пока отец позовет ее и объявит, что пора собирать вещи и возвращаться в монастырь уже в качестве послушницы? Когда ей было семь, в отцовском доме не находилось места для ребенка. Что он скажет теперь? Что ему некогда возиться с повзрослевшей дочерью? Перед глазами вновь мелькнули длинные каменные клуатры. Она увидела, как бежит по ним, страшась сделать очередное мрачное открытие. – Не слушайте вы этих парней. Вы намного умнее и талантливее их. Им просто не хватает смелости это признать. Выбитая из раздумий, Вероника подняла глаза и посмотрела на Мадлен, лицо которой отражалось в мутноватом зеркале. – Дело не в этом… – Она сглотнула. – Мой отец такого не говорил. Наоборот, Рейнхарт говорил, что проверяет ее. Вероника понятия не имела, прошла ли проверку. – А что он говорил? – спросила Мадлен. – Очень мало. Я постоянно собираюсь спросить, какие у него планы на мой счет, зачем он забрал меня из монастырской школы, и… чувствую, что не могу. Можешь считать меня дурочкой, которая боится собственного отца. – Нет, – возразила Мадлен. – Я не считаю вас дурочкой. Вероника смотрела, как горничная вешает платье на вешалку. – Мадлен, а как насчет твоего отца? Ты никогда не упоминала о нем. Он с тобой говорит? Мадлен улыбнулась: – Мадемуазель, случись такое, я бы испугалась. Вот уж двенадцать лет, как он лежит в земле. А когда был жив, да, говорил со мной обо всем. Он был хорошим человеком. Возможно, слабым, но добрым. – А как он умер? – Так же, как и жил: перебрав коньяка. Сказано был обыденным тоном, словно это случалось с отцами сплошь и рядом. Но Вероника поняла: Мадлен состояла из нескольких слоев, и тот, что приоткрылся ей, – самый верхний. – И тебе тогда было… – Одиннадцать. Вполне взрослая. Вполне взрослая для чего? – После этого ты и пошла в служанки? – Нет, служанкой я стала потом. Когда других возможностей не осталось. «Какие же возможности были у нее?» – задавалась мысленным вопросом Вероника. Она вновь подумала о шраме на лице Мадлен и истории, связанной с увечьем горничной. Мысли вернулись к ее собственным возможностям. Если отец прекратит ее обучение, сумеет ли она самостоятельно, без его помощи, делать автоматы? Если ее отправят в монастырь, получится ли у нее сбежать? Как Веронике ни хотелось, она не решалась спросить у горничной, для которой судьба выбрала узкий жизненный путь. – Ты хотя бы помнишь отца, – сказала Вероника. – А я совсем не помню маму. Мадлен разгладила кружева: – Новорожденный ребенок и не может помнить.