Рита была настроена на бой, но при взгляде на мужа что-то у нее внутри сломалось. Уже многое было сказано с утра маме, и она поняла, что не будет врать. И обороняться тоже не будет. Как и нападать. За что нападать на Петю? В чем он виноват? В том, что не знает, кто такой Заболоцкий и что про Анну Шерер Толстой неправильно написал? И уж если говорить о Толстом, то он писал: «Мне очень не нравятся высокомерные люди, которые ставят себя выше других. Так и хочется дать им рубль и сказать: узнаешь себе цену – вернешь сдачу…» Она живет со своим мужем вот уже семнадцать лет, и неплохо живет. Скажем так, легко живет. Не всегда, может, так, как хотелось бы, не всегда эта жизнь приносит только положительные эмоции. Но Петр ей понятен, с ним она может быть собой, а вот с Павлом так не получится никогда! Это очень интересная жизнь, но не ее, Ритина. Это чужая жизнь. Рита глядела на Петю, на его холодный взгляд, практически ненавидящий. Она не будет врать, она скажет прямо и честно. И она знала, практически была уверена: муж поймет. Она не допустит того, чтобы не понял. Это не какие-то пустые слова. Это их жизнь. Рита подошла к мужу вплотную и взяла его за руку. – Да, я тоже думаю, что нам нужно поговорить. Только сначала послушай меня. Я тебя люблю. Очень. В моей жизни за последнее время произошло много разных событий. Если ты захочешь, я тебе когда-нибудь все расскажу; хотя поверь мне, это совершенно неважно. Важно другое. У меня есть ты, а у тебя есть я. Я сама никогда не предполагала, насколько сильно я к тебе привязана. Тут даже не в том дело, что ты отец моих детей, хотя, конечно, это важно. Только рядом с тобой я счастлива, могу свободно жить, только рядом с тобой я дома. Мне никто не нужен, кроме тебя, и если я принесла тебе какую-то боль, прости меня. Петр молчал. Он не смотрел на Риту, но то, как он сжимал ее руку, говорило о том, что все позади и все наладится. А потом они долго гуляли по холодным и таким родным улочкам. Окончательно замерзнув, зашли погреться в маленькое кафе. И говорили, говорили, и вспоминали, и оба плакали, и извинялись. Да, виноваты оба. Забыли о том, что они есть друг у друга, и о том, как это важно. Это самое важное. Кто-то сказал, что семья – это труд. Каждодневный и тяжелый. И семья – это обязательно любовь. Они никогда не переставали любить друг друга, просто так вышло, что они немного разошлись. Каждый из них посмотрел в свою сторону и засмотрелся. Нужно было просто повернуть голову, поймать взгляд другого и проследить за этим взглядом. И потрудиться, вспомнить об интересах своей половинки. А если человека любишь, то и трудиться не нужно. Все происходит само собой. Люди, живущие вместе, учатся друг у друга, постоянно предлагая что-то новое. Мы ведь и у детей учимся! * * * «Рассуждение № 1 на тему: могу ли я в костюме, который мы покупали вместе, и в галстуке, который ты мне подарила, став таким нарядным и, возможно, привлекательным, разговаривать с красивыми женщинами? А если женщина мне понравилась, а от тебя все равно нет писем, это обстоятельство является смягчающим вину или отягчающим? И позволяет ли твой широкий взгляд на вещи просто не обращать внимания на указанные прегрешения мои? Или это вообще не прегрешения? Рассуждения по теме № 1 не привели меня к каким-либо определенным заключениям, и я эти рассуждения отложил до других, более подходящих времен. Или просто выбросить из головы? Я так и сделаю… Рассуждение № 2 на тему: всегда ли я пишу в письмах правду? Примеры? Вот один, наиболее разительный. В одном, а может быть, и не в одном, а в нескольких письмах я писал тебе, моя дорогая, что я так хорошо к тебе отношусь, так беззаветно люблю, что даже ревную. Так ли это? Едва ли. Действительно, когда я узнал, что учитель физкультуры пытался за тобой приударить на Дне учителя, я готов был его зарезать. Не из ревности, конечно. Просто так. Ревность я в себе, судя по письмам, отменил окончательно. Просто из любви к процессу резания. Ах, какое удовольствие доставил бы мне его предсмертный крик! Ведь я бы предоставил ему возможность умереть с твоим именем на устах. А как я был бы рад, если бы ты не застала этого физкультурника в живых! Его погубило вожделение к той, которая самой судьбой предназначена была для встречи со мной. И я просто уверен, что на всех, кто позарится на твое благосклонное внимание, на всех падет проклятие рока, и их постигнет та же участь! Нет, я не ревнив, но обзаведусь длинным-предлинным ножом. Так просто, на всякий случай. Будут такие случаи? Итак, размышление № 2 закончилось вопросом к тебе – вечным гамлетовским вопросом. «Быть или не быть…» нам вместе, вот в чем вопрос. Быть или не БЫТ… Сегодня нет мусорной машины. Не приехала! И мне с мусорным ведром – заметь, полным! – пришлось понуро возвращаться домой. Вот тебе прекрасный пример того, как великие слова могут быть использованы в самых обыденных ситуациях. А я сегодня был на работе в том костюме и в том галстуке… А перед уходом долго вертелся перед зеркалом и хотел, чтобы ты меня увидела…» Слава никак не могла понять человека, который с таким упоением писал эти строки. Боже, какой кошмар. Ревность, нож, мусор. О чем это он? И Павел посредине в новом костюме. Видимо, они этот костюм купили вместе с Ритой тогда, в Кисловодске. Он несчастен и любуется собой в зеркале. И на работе все женщины им тоже любуются. Не любуется одна Рита. Стыд ей и позор. Да как она только может?! Вот тебе и сущность человека. И при этом, как оказалось, Павел был примерным семьянином, все соседи завидовали. Слава повертела в руках желтоватый лист плотной бумаги. Как же все похоже. Ей казалось, что в этих письмах по полочкам разложена вся ее, Славина, история, которая началась восемь лет назад в Висбадене. Она тогда тоже чувствовала себя не в своей тарелке и никак не могла понять, почему этот идеальный и замечательный человек ей непонятен, почему общение с ним – вечное преодоление, бесконечная игра. Письмо, которое она когда-то получила от Майера, то, единственное, было совершенно другим. Там не было эмоций: очень холодное, расчетливое, где все по пунктам, и все имело сроки, стоимость, давность и так далее. Да, не стоит сравнивать. Время другое, и Майер – немец. Купилась тогда Слава, купилась. Но ей все же казалось, что она нашла свое счастье. И она сама себе доказывала, что просто жила неправильно, а сейчас ее перевоспитают, и все будет прекрасно. Глава 39 Восемь лет назад Рождественские праздники прошли ровно. Слава и Норберт много гуляли, ходили по магазинам. Майер не скупился и постоянно что-то покупал Славе. И каждый раз она поражалась двум вещам: ее удивляло, как такая вещь в принципе может кому-то нравиться, и потом, почему это столько стоит. Она бы, допустим, этот трикотажный пуловер в жизни бы ни купила. Слава сама прекрасно вязала, и на спицах, и крючком, делала практически эксклюзивные вещи. А это что такое? Грубая вязка, цвет совершенно невыигрышный, тускло-фиолетовый. Да и потом, он Славе коротковат и делает ее руки толстыми. И просто ей не идет. Она в принципе не очень дружила с фиолетовыми и сиреневыми тонами, ее зеленые глаза терялись и притухали, казались серыми. Но почему-то она, сама себе удивляясь, тем не менее эти дары принимала, еще и ахала: – Это мне? Но это же так дорого?! Может быть, не стоит? Ты меня балуешь! – Хорошие вещи не могут стоить дешево! И Слава начинала сомневаться. Она чего-то не понимает, не видит себя со стороны? Ну не хочет же он, чтобы его женщина выглядела смешной? Это все ее неправильный вкус. Она привыкнет. Лучше обстояло дело с культурными мероприятиями. Майер обожал Хельмута Ньютона, а в Мюнхене как раз проходила выставка гениального фотографа. Они ходили по залам, рассматривали огромные черно-белые фотографии, а Норберт комментировал: – Ты только прочитай: «Чьи-то фотографии – это искусство. Но только не мои. Если они когда-либо будут выставляться в галерее или музее, я не возражаю. Но я делаю их не для этого. Я – наемный пистолет!» Скажи, что это не гениально? Это сказал великий мастер. – Пистолет? Загадочное выражение. – Понимаешь, Лисенок, это опять к вопросу, как найти себя. Прожить свою жизнь. Вот ты чью жизнь живешь? Согласись, ты живешь неправильно. Лучше все бросить и начать с нуля. Вот Ньютон. Родился в Берлине в двадцатых годах. Ему пришлось несладко, учился плохо, его долго не воспринимали как художника. Как-то его даже уволили за непрофессионализм из газеты, где он работал в качестве фотографа. В пятьдесят лет перенес тяжелейший инфаркт. А сегодня он самый влиятельный и известный из ныне живущих фотографов моды. Он к себе очень критичен. Боюсь соврать, но когда-то он о себе сказал приблизительно так: «Вы говорите – памятник? В таком случае я очень старый памятник. Но я ощущаю себя вполне трудоспособным фотографом. Каждое утро я отправляюсь в свой офис к девяти тридцати и готовлюсь к съемке, если она запланирована, хотя их не так много сейчас. Я занимаюсь подготовкой проектов для выставок, поэтому работаю практически каждый день». А между прочим, ему за восемьдесят. Двадцать пять лет работал для Vogue. Этот фотограф все знает о моде и знает, как правильно снять модель. Он сам рассказывал, что лучшие его снимки получались, когда модель выжата как лимон, ей уже наплевать, как она выглядит. И тут получается фантастический кадр. Модели не любили Хельмута, ругались с ним. «Это не я!» На что он безапелляционно заявлял: «А ты мне и не нужна! Ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть!» – Деспот, – вставила свои пять копеек Слава. – Гений! Основная его тема – мода и секс. А это всегда на грани, очень легко скатиться в порнографию. У Ньютона есть удивительный такт и стиль, в его работах всегда есть недосказанность, есть интрига. Ведь известно, что ничто так не возбуждает в теле, как мысль о нем. Ньютон использовал другой прием, который можно назвать фотометонимией. Даже полностью раздетая женщина не выглядит настолько притягательной, как фрагмент ее ножки на каблуке-шпильке. Сколько их он снял за свою жизнь? Эта шпилька и есть сама интрига. – Мне больше нравятся портреты. – Еще бы! Заметь, Ньютон снимал только сильных неоднозначных личностей: известных актеров, скандальных политиков. Ему хотелось покопаться в их головах. Энди Уорхол, Марлен Дитрих, Катрин Денев, Сигурни Уивер, Энтони Хопкинс… Да вот они, собственно, все. Слава была слегка шокирована откровенными фотографиями, но еще раз поставила зачет Норберту. Как много он знает, и как она, Слава, далека от этого мира. Мир моды, мир дизайна, мир людей, которые живут чувствами. Творчеством, сиюминутными желаниями. Майер ими восхищается и сам живет похоже; так, как ему нравится, не отказывает себе в приятном. Просто его желания строго ограничивает немецкая педантичность. Странная жизнь, не очень Славе понятная. Сможет ли она так жить? Нравится ли она ей? Нравится, однозначно! А вот сможет ли? Она постарается. Она просто чего-то не понимает, а вот рядом с ее учителем она изменится, и скоро уже он будет прислушиваться к ней. Поначалу она в это верила. * * * Слава вернулась в Москву оглушенная. Море подарков, море любви. Ей показали совершенно другой мир, другой уклад жизни. Майер не знакомил ее со своими друзьями, он говорил: «Потом, потом, сейчас жаль на это тратить время. Его у нас так мало. Всего несколько дней». Слава побывала в сказке, ей все понравилось. Теперь нужно в эту сказку войти. Не читать книжку, а стать героиней. Как это сделать? Майер поможет. В той рождественской поездке он ее от всего ограждал, водил за руку, возил на своем роскошном «Мерседесе», не разрешал ей платить, везде рассчитывался сам. Слава была немного обескуражена, что она не купила подарков родителям и брату. – Успеется. Давай лучше купим что-нибудь в наш будущий домик! В итоге не успелось, и Слава купила родителям стандартный набор из дьюти-фри: маме – духи, папе – бутылку виски, брату – ручку. Да, Майер доходчиво ей объяснил: он не собирается делить любимую женщину с ее семьей. Он заберет ее, до ее семьи ему дела нет. Слава его не осуждала. Действительно не обязан. И ничего не обещает. Говорит сразу и правду. Нужна мне ты, а не твои родственники. Но для родственников у нее должно оставаться время. По-другому своей жизни Слава не представляла. В Москве ли, в Мюнхене – не важно – Слава должна слышать родительский голос каждый день. И подарки им покупать, и, может, даже помогать материально. А как же, на пенсию в нашей стране не проживешь. Она должна рассказать про это Майеру, донести до него свою точку зрения. Он поймет. Вон как по своим родственникам убивается. Глава 40 Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что Норберт никогда не будет к ней прислушиваться. Правильным было только его мнение. Ее роль в их дуэте – улыбаться, молчать и быть приятной. Можно, конечно, выдержать неделю, но как в такой обстановке жить все время? * * * В следующий раз Славе удалось вырваться к Майеру только на Восьмое марта, потом – в середине лета. Да, в Мюнхен нужно ехать летом. То есть Мариенплатц, конечно же, хороша в любое время года, и пиво немцы варят знатное независимо от сезона. Но по Мюнхену нужно гулять. Много, часами, разглядывая здания, открывая для себя все новые и новые уголки, новые музеи и выставки. И хорошо, когда шумит листва и нет неприятного зимнего ветра или осенней промозглости. Зимой можно неделю провести в старой и новой Пинакотеке, а летом – только гулять! Майер с удовольствием поддерживал Славу в желании узнавать город, открывать для себя новые переулки и дворики. Какое счастье – часами гулять по английскому парку вдоль реки Изар! А если погода вдруг испортится, можно и в Технический музей забежать. Вот уж где инженерному гению Майера было полное раздолье. Про подводные лодки и воздухоплавательные аппараты он мог рассказывать часами. Слава слушала вполуха, ей больше нравились простые пиро́ги, фантазия тут же рисовала отважных путешественников, которые, не боясь стихии, плыли навстречу неизвестности. Вот как она сейчас. * * * Каждый раз, приезжая в Мюнхен, они коротко бывали в офисе у Майера. Как правило, заезжали на каких-нибудь пару часов, потом Норберт обязательно устраивал для Славы что-нибудь интересное. Они ехали на озера, по замкам, плавали на корабле. Норберт Майер руководил небольшой компанией. Всего три помещения: бюро, небольшое чистое производство, отдел логистики. Вся компания размещалась на ста квадратных метрах бывшего завода. Типичное немецкое здание красного кирпича, еще довоенной постройки, с белыми прямоугольниками окон каждый раз производило на Славу немного гнетущее впечатление. Внутри, наоборот, было светло, много открытого пространства, мало мебели, и окна, снаружи казавшиеся небольшими и узкими, были на самом деле светлыми, пропускающими много солнца, размером от пола до потолка. Кабинет Майера, как и сам хозяин, был шикарным и стильным. Красный ковер, черный стол с черной же настольной лампой, диван и кресла черной кожи. – Если бы ты знала, сколько стоят эти кресла. Хорошо, что владелец салона – мой друг, он дал мне сорокапроцентную скидку. Но какие они удобные! Ты только присядь! Чувствуешь? – Да, действительно удобные, ничего не скажешь. – А про себя думала: «Но это если за нормальные деньги». Славе и красный ковер казался в офисе перебором. Офисные дамы смотрели на Славу с нескрываемым интересом. Понятное дело, все знали, что Майер еще совсем недавно был женат. Про развод он вряд ли распространялся, не в привычках Майера было обсуждать свою личную жизнь с сотрудницами. Приходилось бедным дамам думать не только о работе, но и строить собственные догадки о делах начальника. Наверное, это было несложно, учитывая Славины визиты, постоянные звонки в Москву и ее фотографию в простой металлической рамке, которая тоже была специально куплена, чтобы гармонировать с блестящим покрытием письменного стола. Дамы, сделавшие свои выводы, улыбались, каждый раз заваривали свежий кофе, покупали фрукты и маленькие тарталетки к ее приходу. Правая рука Майера, господин Крах, был с нею особенно любезен. Майер считал его своим другом, и Крах был единственным посвященным в дела шефа. Майер доверял ему во всем: советовался, они принимали вместе все производственные решения. На Краха можно было положиться, доверить ему процесс производства и даже уехать на целый день со своим Лисенком на прогулку в замок Нойшванштейн. Как-то, в очередной приезд Славы, Майер отошел переговорить с инженерами. – Крах, поручаю тебе свое счастье ровно на двадцать минут. Не давай ей скучать! – Вообще-то я не идеальный собеседник, в основном мои мысли заняты семьей, – улыбнулся Крах. – Так это самое интересное и есть, – поддержала его Слава. – Да, двое детей – это, знаете ли, та еще забота! Особенно когда они уже пошли в детский сад или в школу. Каждый день с женой боимся: подерутся – не подерутся. Проверит кто-нибудь, завязали они шарфы или нет. Учителям совершенно все равно, что там происходит с учениками за порогом их класса. – А образование в Германии хорошее? Его ведь хвалят… – Да о чем вы говорите, фрау Карелина! Здесь, если ребенок не будет сам выгрызать знания, он ничего и не получит! Ну скажите на милость, кто из детей в десять лет хочет учиться? Ну ладно, как раз, может быть, в десять лет кто-то и хочет. Это в тринадцать они уже ничего не хотят. Но и в десять лет из тех десяти, кто хочет, только двое способны правильно записать домашнее задание, не забыть, что нужно принести на следующий урок. А в конце начальной школы их безжалостно отсеют и в гимназию возьмут только тех двоих. Все сложно. Я заранее готовлю своих детей в садовники.