– Ну, это-то проще всего! – обрадовалась я. – Иди мой руки, а лучше – душ прими, благо горячая вода отлично идёт. А я пока ужин соберу. Суп будешь? – Я всё буду! – донёсся её голос сквозь шум воды. После душа она и вправду посвежела, стала выглядеть привычнее. Закуталась в махровый мягкий халат, нежно-оранжевый, бросавший розовый отблеск на лицо, села к столу и потянулась за пирогом. – А суп? – возмутилась я. – Сперва суп, потом мясо, потом разговаривать. – Твоего Стаса ждать не будем? – С какой стати? У него свой дом есть. – Ну ладно. За столом воцарилось молчание. Я тоже не обедала сегодня, перехватила пару пирожков с капустой, так что голодна была немногим меньше Розалии. После солидного стейка и чая с коврижкой её явно отпустило, тётушка откинулась на спинку стула и сказала: – У Евпраксии я сегодня была. Нельзя было без её разрешения было рассказывать то, что ты хочешь узнать. – Ну и как она, разрешила? – Да. Значит, слушай… Как оказалось, Розалия Науменко и матушка Евпраксия, а тогда ещё Полина Решетова, были подругами с детства. Вот как в детском саду в три года сели рядом на горшки, так и подружились. А ещё они были троюродными сёстрами, о чём почему-то никогда в семьях не говорили. Розалии было уже лет четырнадцать, когда подруга пришла к ней с совершенно опрокинутым лицом. Утащила на улицу, на отдельно стоящую скамеечку на берегу реки, где никто не мог подслушать, и всё выложила, что только что узнала: матушка Розалии вышла замуж за неодобренного семьёй человека, за еврея, и из-за этого семья от неё отреклась. Их общая бабушка Клавдия лично на порог той указала, и никогда более с мятежной внучкой слова не молвила. С годами, конечно, родня смягчилась, особенно после Клавдиной смерти, дружить девчонкам не запретили. Но вот общаться между собой, домами, так и не стали. Розалия слушала подругу и хлопала глазами: дикость какая! Это с её прекрасной, замечательной, чудесной мамой, с её удивительным, остроумным, талантливым папой так обошлись? – Дикие люди, – вынесла она приговор. И Полина не стала возражать. Жизнь прошла, обеих изрядно поломало на её ухабах. У Розалии был жених, но погиб в автомобильной аварии, и она так и осталась одна. С Полиной вышло ещё хуже: были у неё и муж, и дочка, но девочка умерла от какой-то скоротечной инфекции в три с половиной года, и муж, не выдержав этого, запил по-чёрному, и замёрз как-то зимой в сугробе. Вот после этого Полина и стала сперва послушницей, потом монахиней, а потом превратилась в матушку Евпраксию, настоятельницу монастыря. Внимательно выслушав эти печальные истории, я осторожно поинтересовалась: – А рассказывать-то почему нельзя? – Ты не поняла? – тётушка посмотрела на меня с сомнением в моих умственных способностях. – Та самая Клавдия была троюродной сестрой Полины, твоей прабабки. Жены Михаила Ивановича Долгалова. И способности, которые в семье передаются женщинам, тебе тоже должны были достаться. А говорить о них было не принято. Какие-такие чародейства в стране побеждающего социализма? Вот и привыкли молчать… – Тю-ю… – я потрясла головой, укладывая в неё новую картину мира. – То есть, матушка Евпраксия тоже моя родственница. И тоже что-то такое умеет? – Дальняя. Да, умеет. Ложь она чувствует, кровь затворяет, боль снимает всякую, в том числе и душевную. Только вот я словами воздействую, а она ещё и по-другому: в узор силу вкладывает, в вышивку, в нитки. Вот так-то, деточка! – Розалия похлопала меня по руке и тяжело встала. – Пойду я, устала – сил нет, а завтра опять работать. Пора мне на пенсию, вот что я тебе скажу. Спокойной ночи! – Спокойной ночи, – ответила я автоматически, и глянула на часы. Половина девятого. Спать рано, читать или фильм какой-то смотреть невозможно, потому что мысли всё равно возвращаются к тому, что рассказала тётушка. Старый рисунок рассыпался, а нового пока ещё нет, его нужно нарисовать или собрать из кусочков. Из пока не найденных, неизвестно где находящихся кусочков… Ну что же, спешить мне некуда. Можно потратить на поиски всё свободное время. Главное, что я поняла наконец, почему остаюсь в Бежицах, а не возвращаюсь в московскую квартиру: потому что часть меня пока скрыта даже от меня самой. Особенно от меня самой. И эту часть надо найти. Фу, как пафосно получилось… И, чтобы смыть с языка и из мозгов этот липкий пафос, я занялась тем, на что предположительно отводился мне весь день: подготовкой к завтрашним урокам. * * * Как там говорил о себе дракон в пьесе Шварца? «В бою я холоден, спокоен и точен», вот как. Конечно, так себе персонаж для цитирования, но что поделаешь, если именно так я сегодня ощущала себя на уроках. И дети, по-моему, тоже это чувствовали: тянули руки, отвечали коротко и чётко, и вообще – явно знали всё, что к сегодняшнему дню было задано. Ну, и я на похвалы не скупилась; совсем бы размякла и расслабилась, но прямо вот ощущала, как внутри тикает заведённый будильник. Во время обеда добежала до городского листка, у них архив всё-таки меньше, чем в мэрии. Или зря я планировала что-то здесь добыть? Зря, как оказалось. Добрые люди хранили – слава богу, на отдельных стеллажах! – экземпляры «Листка», начиная с морковкина заговенья, почти с самых первых номеров. Начал «Бежицкий еженедельный листок» выпускаться с 1887 года, и девять лет выходил тщанием и за счёт главного редактора Афанасия Петровича Казьмина. В восемьдесят седьмом Казьмин умер, и возобновился выпуск городской газеты только с восемьсот девяносто четвёртого года. Так вот, самые первые номера, казьминские, не сохранились, а дальше – пожалуйста, за сто с лишним лет! Представив себе количество пыли, скопившейся на самых дальних номерах, я тихонько застонала. Маша, секретарь редакции, посмотрела на меня с некоторым сочувствием. – Ты ищешь что-то конкретное? Для школы? – Для себя, – ответила я со вздохом. – Понимаешь, оказывается моя семья тут, в Бежицах, жила долго и разнообразно, и меня заклинило: хочу найти какие-то сведения о предках. – У-у-у! – в голосе Маши к сочувствию добавилось уважение. – То есть, получается, что последние годы тебе как раз и не нужны? Они-то оцифрованы. – Последние – это какие? – Ну… – она задумалась, потом пощёлкала клавишами компьютера. – Ребята шли от сего момента назад, и сейчас добрались до шестьдесят восьмого года. Тысяча девятьсот, – уточнила она. – Годится? Я нахмурилась, вспоминая даты. – Прадед умер в девяносто четвёртом, бабушкина сестра – в две тысячи втором. Годится! Начну оттуда, а дальше… – Дальше видно будет! – закончили мы в один голос и рассмеялись. В школу я вернулась довольная, неся в кармане джинсов флешку с газетой «Бежицкий листок» за последние шесть с лишним десятков лет. Обернулась я довольно быстро, так что ещё успела налить себе чашку чаю и развернуть бутерброд. Вот тут-то и настиг меня первый телефонный звонок. – Ты не на уроке? – голос Стаса пробивался сквозь какие-то хрипы и подвывания, словно он звонил откуда-нибудь издалека. – Перерыв, – ответила я лаконично. Некогда мне долго разговаривать, через десять минут звонок на урок! – Каменцев пришёл в себя. Просил тебя заглянуть. – В шесть закончу и зайду. – О’кей, я там буду. На второй попытке подхода к бутерброду телефон зазвонил снова. Номер был скрыт… – Татьяна Константиновна? Добрый день. Мягкий, завораживающий мужской голос, который со мною поздоровался, я вроде бы слышала, но когда и где? – Добрый. – Меня зовут Владимир Всеволодович, мы с вами немного знакомы. Я представляю интересы известного коллекционера… Ах, это господин с «ролексом»! – Да, я помню. Слушаю вас. – Мне бы хотелось с вами ещё раз встретиться и побеседовать о некоторых вопросах, которые, возможно, будут и вам, и нам интересны. Ах, какой голос! Для человека с музыкальным слухом такие обертоны почти невыносимы, потому что заставляют подозревать всякие гадости, от НЛП до вульгарного развода на деньги. – Не выйдет, – весело ответила я. – Я от Москвы в четырёхстах километрах. – Ничего страшного. Готов подождать вашего возвращения. – Ну, тогда я прощаюсь с вами до июня! Не слушая, что мне говорили дальше, я отключилась. Отхлебнула остывшего чая, скривилась, потому что гадость же, и сунула в рот последний кусок бутерброда. До урока оставалось две минуты. Разумеется, телефон тут же снова заиграл бодрую мелодию. – Надо же, какой на тебя сегодня спрос! – весело сказала Ольга, преподавательница вокала, моя ровесница и вообще симпатичная тётка. – Но ты была беспощадна. Я хмыкнула и отключила у аппарата звук. Нечего ему отвлекать меня от суровых будней. А будни таки да, были суровы. После обеда я провела четыре урока, причём последний – с шестым классом. Дети тоже устали, но они имели возможность повалять дурака, а мне пришлось отложить это счастье до того момента, когда прозвенит звонок. Когда за последним из учеников закрылась дверь класса, я выдохнула и вытащила телефон. Ну надо же, моя внезапно возникшая популярность не дала сбоя! Одиннадцать пропущенных вызовов! Три из них со скрытого номера и два с повторяющегося незнакомого, один от мамы, два от тётушки и, вот неожиданность, три от Эсфири. Прочитав её имя на экране, я несколько офигела. Почти три месяца прошло с нашей последней встречи, и что-то ни разу у подруги не возникло желания спросить: «Как дела?». Перезвонить? Ну к чёрту. Нужно будет – сама наберёт. С тётушкой через сорок минут увижусь, она сегодня работала до обеда и должна уже быть дома и готовить ужин. А маме… Маме тоже позвоню из дому! В коридоре давно тихо, ничьи шаги не звучат, похоже, что во всей школе осталась я одна. Ну, если не считать сторожа Николая Ванифатьевича, а его точно можно не считать, потому что немедленно после окончания последнего урока он выпивает первую рюмку.