Тут я вспомнила архив в Бежицах, длинные полки и залежи пыли, и покачала головой: никто туда лезть не захочет. Выждут пару недель, а потом ответят – ничего, мол, не нашли, извините. Впрочем, расценки и в самом деле оказались крутые. «Список» агентств состоял, собственно, из трёх пунктов. У одного агентства стоимость поиска на три поколения вглубь начиналась от пятисот тысяч рублей, два других ценили свои услуги чуть ниже, но ненамного. Ладно, деньги-то у меня есть, спасибо бабушке, но, пожалуй, я найду им другое применение. Мысли мои вернулись к всё тому же вопросу: так откуда бабушка взяла деньги на то, чтобы поменять плохую квартиру на очень хорошую, жить безбедно больше тридцати лет, да ещё и в наследство оставить вполне приличный счёт? И ещё же денежные реформы какие-то были… Похоже, что ответы снова надо было искать в бабушкином дневнике. Где я вчера остановилась? На том, что отец поступил в полиграфический… Следующая запись: получено письмо от Веры из Бежиц, просит приехать, потому что Михаил Иванович болеет, и тяжело. Через две строчки – и две недели! – запись: «Родной город не порадовал. Отец был плох, но улучшения мы добились. Надеюсь, больше никогда не придётся туда ехать». Хм, это помечено апрелем восемьдесят второго, а прадед умер в девяносто четвёртом, то есть, прожил ещё двенадцать лет. Неплохое улучшение! И вот готова поклясться, это тот самый семейный дар, от которого отказалась бабушка… А на следующей странице, в самом низу, снова загадка: «Приходил человек с гуслями, отдала пятую часть. Как говорил В., бас не придёт никогда. Осталась свирель?» Та-ак… Во-первых, кто такой В.? Ну, если учесть, что батюшка мой был Константин Васильевич, нетрудно предположить, что В. – это мой загадочный дед. Василий Голубев. Хорошо, уже что-то. Во-вторых, у нас получается перечень пяти народных инструментов; можно предположить, что наличие такого инструмента является паролем, и по нему выдаётся пятая часть некоего условного пирога. И ко всему этому имеет отношение мой дед. «Пиастры! Пиастры!» – прокричал скрипучий голос в моей голове. После чашки кофе наступило некоторое прояснение. Я решила отложить дневник – очень уж насыщенное чтение, нервное какое-то! – и начать разбираться в бабушкиной комнате. С документов начать, разумеется. Окна во двор, зелёные шторы, светло-жёлтые стены. Неширокая кровать в углу – ну да, бабушка была в некотором роде приверженкой спартанского образа жизни, я знаю, что если сяду на эту кровать, то она покажется мне ещё и очень жёсткой. У окна кресло и круглый столик, сюда бабушка ставила ноутбук. У стены напротив кровати небольшой комод. На стене над кроватью осенний пейзаж с церковью, над комодом – мужской портрет. Никогда не задумывалась, чей именно, а теперь подошла близко и стала вглядываться в крупные черты лица: глубоко посаженные тёмные глаза, плотно сжатые губы, высокий лоб с залысинами, седые виски… Совершенно незнакомое лицо. Подпись автора есть, но неразборчива абсолютно, это надо обращаться к специалисту. Зато можно попробовать разобрать дату! Где-то у меня была лупа… Разобрала. Лупа, фонарик и неоднократное обращение к известной матери помогли. Одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год. Тут я поняла внезапно, что в комнате стало темно, а ещё – что я ужасно хочу есть. Посмотрела на часы и присвистнула: половина четвёртого! Неудивительно, что в желудке соловьи свищут. Надо быстренько перекусить и сбегать в магазин: в холодильнике пусто. Мама придёт с работы и захочет поужинать, да и вообще, мало ли кто заглянет на огонёк. * * * Вечером, после того как мама поужинала и устроилась с удобством – кресло, плед, телевизор, чашка чаю, – я села рядом в такое же кресло и спросила: – Мам, вы с отцом в каком году поженились? – В восемьдесят восьмом. – А уехал он от нас когда? – В девяносто третьем. Голос у неё был ленивый и сонный, расслабленный, поэтому я продолжила расспросы. – Интересно, куда? – Ну, сперва-то не слишком далеко, ему от издательства комнату дали где-то в районе «Аэропорта». А потом не то в Омск, не то в Томск, я всегда эти города путаю, а что? – тут она дёрнула рукой, подхватила падающую чашку и села прямо. – Погоди, почему ты спрашиваешь? – Почему бы и нет? Прошло столько лет, что могу и поинтересоваться. А где он теперь? – Не знаю и знать не хочу! – она встала и посмотрела на меня сурово. – И тебе незачем. Спокойной ночи! Показав язык захлопнувшейся двери, я выключила телевизор и ушла к себе. Омск и Томск она путает, ну надо же! * * * Наутро я дождалась, пока мама уйдёт на работу. Чашка кофе, бутерброд – и снова в бабушкину комнату. Вчера я увлеклась портретом, а сегодня только погляжу на него, поздороваюсь, и займусь поисками документов. Конечно, я их нашла. И не так долго пришлось ковыряться в старых вещах, прежде всего потому, что всю одежду мы после похорон отправили на благотворительность. Не знаю уж, кому и как пригодятся деловые костюмы и шёлковые блузки, но бабушка именно так распорядилась в завещании. Довольно большая деревянная шкатулка с какой-то странной резьбой на крышке (если долго смотреть на неё, начинала кружиться голова) и кожаная папка с золотым тиснением «К пятидесятилетию работы в системе здравоохранения Москвы». Аккуратно закрыв дверцы комода, я унесла всё это в свою комнату. Даже не знаю, отчего, но мне не хотелось, чтобы мама знала, что я занимаюсь этими поисками. Вру. Знаю. Очень уж резко она вчера отреагировала на вопросы об отце. Конечно, это мужчина, который её бросил, но слишком много лет прошло для настоящей обиды. Было там ещё что-то, о чём я предпочла бы узнать. В поздравительной папке лежали документы. Первыми мне попались свидетельства о рождении бабушки и о её браке, и я убедилась, что всё правильно угадала про деда. Действительно, звали его Василий Александрович Голубев, и родился он седьмого мая двенадцатого года. Тысяча девятьсот двенадцатого. Ого! А отец, выходит, появился на свет, когда деду было под пятьдесят, ничего себе… Но вот сведений о том, куда Василий Александрович делся в конце концов, я не обнаружила. Хотя… сейчас ему было бы много больше ста лет, так что можно с уверенностью считать, что в живых его нет. А вот отец вполне может быть жив – ему шестьдесят, некоторые в этом возрасте детей заводят! И я его найду. Остальные бумаги в папке были менее интересными, хотя проглядеть их на досуге будет любопытно: почётные грамоты, какие-то документы по обмену квартиры, несколько страниц со стихами, написанными твёрдым мужским почерком. Аккуратно сложив всё обратно, я закрыла папку, сунула её в свой бельевой шкаф и раскрыла шкатулку. Несколько стопок пожелтевших писем, перевязанных, как это показывают в кино: красная ленточка, синяя, простая бечёвка… Я взялась за пачку, схваченную бечёвкой, и стала читать. Не промахнулась: это были как раз-таки письма, подписанные «Константин». И какое-то время он действительно прожил весьма далеко от Москвы, в Иркутске. В Иркутске, слышишь, мама? Но вот последнее письмо, десятилетней давности, несло штемпель московского почтового отделения. Да и обратный адрес был указан вполне здешний, московский, в Измайлово. В Измайлово. Рукой подать, полчаса на метро. Оставалось сделать последний шаг, узнать телефон и позвонить, и тут я испугалась: что я скажу этому совсем чужому, незнакомому человеку? И я временно дезертировала. Другие две пачки писем даже просматривать не стала, убрала всё обратно в шкатулку и её тоже прибрала подальше от глаз, вслед за коричневой кожаной папкой. Вернусь к дневнику, мало ли какие сюрпризы готовит мне бабушка? Довольно долго всё шло ровно. То есть, ровно-то на родной земле не бывает, но возникающие проблемы бабушка разруливала. Вот только с сыном непонимание становилось всё глубже. Серьёзные изменения показала мне запись от ноября восемьдесят седьмого года. «Пришло письмо от В. Прямо шпионские страсти какие-то: листок бумаги без обратного адреса и подписи обнаружился в почтовой ящике. Он сообщил, что у него рак, врачи в той стране пытаются остановить процесс, но он не верит. Сообщил, что свирель и бас не придут, значит, оставшиеся части – мои. На днях позвонит его друг и скажет, что делать дальше». Следующая запись – неделей позже. Я читала и перед моим внутренним взором стояла бабушка: прямая спина, лицо Снежной Королевы: ледяной взгляд, плотно сжатые губы, гладко собранные волосы. Она была очень красивой в молодости, Александра Михайловна… «Встретилась с М.Н. Будем переезжать в другую квартиру. Что-то ещё скажет Костя? Впрочем, это неважно». Они переехали в самом конце восемьдесят седьмого, под Новый год. А через месяц отец познакомился с моей мамой. В мае они поженились, и об этом бабушка тоже написала, конечно. «Девочка очень юна и смотрит на всё вокруг широко раскрытыми глазами. Надеюсь, теперь сын угомонится. Как вовремя мы переехали! М.Н. сообщил, что В. при смерти, осталось не больше месяца. Он заглядывает к нам довольно часто, раз-два в неделю, благо живёт в соседней квартире. Хорошо бы понять, что ему нужно!» В соседней квартире, чёрт меня побери! Так значит, дядя Миша был хорошо знаком с дедом, настолько хорошо, что именно ему Василий Александрович поручил позаботится о жене и сыне? Вот откуда взялось знакомство. А я-то гадала, что общего было между светским львом – настройщиком роялей и суровой старухой – врачом! Оказывается, это было общее прошлое, вот только совсем не такое, о котором мне рассказывали… Ну что же, теперь я знаю, кому задавать интересующие меня вопросы. Конечно, он ответит не на все, история Долгаловых и их – наших! – семейных способностей остаётся пока загадкой, но я буду копать. И докопаюсь. * * * В какой-то момент мне показалось, что я сейчас свихнусь от этих мыслей. Надо было немедленно переключиться, и я вскочила. Выйти на улицу, пойти куда-нибудь посмотреть картины – что-то срочно нужно сделать, чтобы перестать думать. Одевшись, я вышла из дома, глубоко вдохнула морозный воздух и пошла к метро. Картины? Отлично. Будут картины. Два часа в Пушкинском, среди импрессионистов, не полностью привели в порядок мои мысли, но всё же достаточно, чтобы привнести в них логику. Я поняла, что мне необходимо с кем-нибудь поговорить, и стала перебирать знакомых и друзей, чтобы найти жертву. Мама отпала в полуфинале, отвлекать Розалию от санаторных радостей было бы негуманно, Стас на работе… Вспомнив Эсфирь, я поморщилась: точно не тот случай. Даже когда мы были более или менее подругами, и то я бы не стала делиться с ней всеми этими сомнительными подробностями, а уж сейчас!.. Перебрала в телефоне знакомых – не так их и много, я, оказывается, вполне себе интраверт, смешно. И, наткнувшись на полузабытое имя, Анастасия Леонидовна, неожиданно даже для себя набрала номер бывшей директрисы моей бывшей музыкальной школы. Она удивилась, конечно. Я и сама несколько обалдела от своего выбора… – Таточка, а приезжай-ка ко мне! – предложила внезапно Анастасия Леонидовна. – Домой? – спросила я без восторга; кажется, жила она где-то далеко на Юго-Западе… – Да зачем же? Я сейчас на работе, сюда и приезжай. Ты же знаешь, где Большой зал консерватории? – поинтересовалась она со смешком. – Да вроде бы, если только он не переехал за время моего отсутствия… – Ну вот, правое крыло здания, крайний подъезд. Нотная библиотека, скажешь на вахте, что идёшь в отдел рукописей ко мне. Пропуск я тебе закажу. – На третий этаж идите, – буркнула тётка-вахтёрша, и вслед мне добавила, – ходят и ходят, покою нет. В ответ я только хмыкнула и взлетела по лестнице на третий этаж. Анастасия Леонидовна совсем не изменилась. Хотя о чём я, прошло всего-то полгода! Это мне кажется, что солидный кусок жизни пролетел, проскочил мимо, столько всего со мной и вокруг меня происходило.