Август девяносто первого. «Лена с ребёнком, слава богу, на даче, в Жаворонках, а Костя, разумеется, отправился на баррикады. Ничего не поделаешь, что выросло, то выросло. Хорошо бы вернулся живым и здоровым». Четвёртое апреля девяносто четвёртого. «Пришла телеграмма от Веры: сегодня ночью умер отец. Надо ехать». Тремя днями позже. «На похоронах было неожиданно много народу. Ну, родня, понятное дело, но были и соседи, и с завода кто-то пришёл. Отпевали в соборе, поминки – в горисполкомовской столовой. Вера постарела как-то разом лет на двадцать, а ведь она не так и намного меня старше. Думаю, она пыталась удержать отца на краю и выложилась. Полина решила уйти в монастырь. Что за глупость? Молодая женщина, красавица… Конечно, потерять почти разом мужа и ребёнка невыносимо тяжело, но стоит ли хоронить себя за монастырскими стенами? Впрочем, кто б меня спрашивал… Ладно, есть в семье целители тела, будет и целительница духа, сестра Евпраксия. Вера решила, что тетрадь оставит в монастыре, под Полиным присмотром. И впервые за много лет я с сестрой согласилась. Если будет среди младшего поколения кто-то, кто получит способности, Евпраксия отдаст наследство. Может, среди Лидиных внуков кто? На Таточку надежды мало, девочка хорошая, но слишком уж спокойная, огня в ней нет». Я? Я слишком спокойная? Ну, знаете! Ладно, предположим я и в самом деле до бабушкиной смерти жила несколько сонно, без драйва. Но это ведь дело такое, кому-то драйв нужен, чтобы вот прямо на первой странице убийство, на третьей – ещё одно, драки, погони, взболтать и не размешивать, меня зовут Бонд, Джеймс Бонд. А кому-то хорошо в тихом сонном городке, где всё и все рядом, где из конца в конец города можно дойти за час прогулочным шагом, и каждая продавщица знает тебя по имени. А где хорошо мне? Вот бы знать… Так, прекратила бесполезные рефлексии. Читаем дальше! И я перевернула страницу. Вот только записей дальше не было. Чистый разворот, ещё один, а на следующем запись явно более позднего времени: другая ручка, гелевая – не уверена, что они были в девяностых, и почерк здесь менее чёткий, даже чуть расхлябанный, разъезжающийся. «Сегодня мне исполнилось восемьдесят девять лет. Не знаю, сколько суждено ещё прожить, поэтому оставляю запись о важном. Если ты, Таточка, станешь читать мой дневник, значит уже заслуживаешь шанса на то, чтобы попробовать. Чтобы пройти испытание. Чтобы управлять силой, данной тебе от семейных корней, тебе – моей внучке, праправнучке Анастасии Илларионовны и так далее. Итак: через поколение в нашей семье рождаются женщины, обладающие особыми способностями. Чаще всего это способности к целительству, иногда – к чтению эмоций или образов. Несколько раз были те, кому досталось повелевать огнём или водой, из них мало кто дожил до взрослых лет. Вполне возможно, что и тебе досталось это наказание. Потому что я говорю: нет в этом ни радости, ни удовольствия, только ответственность и тяготы. Но если уж так вышло, неси свою ношу достойно. Помимо всего, что сказано выше, добавлю две вещи, самые важные. Во-первых, в родном моём городе Бежицы есть Рождественский монастырь, в нём настоятельницей матушка Евпраксия. Она наша дальняя родственница. У Евпраксии хранится старинная семейная Книга, там ты найдёшь записи всех своих предшественниц, последней из которых была моя старшая сестра Вера Михайловна. Прежде чем попытаться использовать проснувшиеся в тебе силы, прочти хотя бы её записи; с более ранними тебе сложно будет сразу справиться, там тяжёлый и местами совсем непонятный язык. Ну, разберёшься. Чужих к Книге не допускай! Во-вторых, для того, чтобы дать толчок имеющейся в тебе силе, заставить её тебе подчиняться, нужно сделать вот что…» Дальше шло описание несложного ритуала и две строки совершенно непонятных слов. Записаны они были кириллицей, но даже сочетания букв отдавали какой-то дикой древностью. От греха подальше я захлопнула тетрадь – плавали, знаем; читали про попаданцев. Так вот прочтёшь эту абракадабру, и окажешься где-нибудь в параллельной реальности, не имея ничего, кроме заношенных джинсов, футболки и меховых тапочек. Не то чтобы я прямо сразу и безоговорочно поверила в написанное, нет. Но почерк был определённо бабушкин, да и манера изъясняться её. В конце концов, проверить – проще пареной репы. Схожу завтра к матушке Евпраксии и попрошу вернуть семейное имущество. Ночь я провела в просмотре странных снов, несколько пугающих своей реалистичностью. Не виденная мною ни разу Вера что-то говорила неслышное, качала головой и снова повторяла, подчёркнуто артикулируя. Но увы, мне никак не удавалось прочесть по губам, что же говорит моя двоюродная бабка. Наконец она махнула рукой, повернулась к зеркалу – вот тому самому, кстати, которое я вижу каждый день в дверце своего платяного шкафа. Из зеркала вышла бабушка, ровно такая же, какую я помню в предпоследний день её жизни: с короной белоснежных волос, в нарядном серебристо-лиловом платье, с жемчугом на шее. Она вгляделась в меня. покачала головой и сказала, повернувшись к Вере: – Рано ещё, девочка просто не готова. Таточка, мы вернёмся. Читай тетрадь. И они растаяли в воздухе. Я проснулась, открыла глаза: тьма за окном. Конец декабря, конечно, чего и ждать, день начинается и почти сразу же заканчивается. У кельтов это время называлось Думанниос, темнейшие глубины. Вон они, эти глубины, прямо во дворе, заглядывают в окно. Экран телефона показал половину восьмого. Спать, спать, спать! Я повернулась на правый бок. Потом на левый. Потом… Короче говоря, после примерно пятого цикла переворачиваний стало понятно, что Морфей и его родственники покинули меня. Надо вставать и начинать жить дальше. Хуже всего было то, что в голову сразу полезли все те мысли, которые я старательно отгоняла. Например, о том, как странно, вроде бы и в шутку сделал мне предложение Бекетов. Нет, я же помню, как это было у меня в прошлый раз: Кирилл привёл меня в ресторан, заказал какой-то шикарный ужин, за десертом встал на одно колено и протянул коробочку с кольцом… Правда, брак начал заканчиваться практически сразу после свадьбы, не дожидаясь окончания медового месяца, но зато ведь красиво было! Нет, к чёрту, такие воспоминания следует выкорчёвывать, словно особо злостные сорняки. Надо вставать. Кофе и слегка зачерствевший кусок капустного пирога примирили меня с ранним подъёмом. Осмотрев дом взглядом военачальника, готовящегося к решительному сражению, я постановила: уборка, потом душ, потом поход в монастырь. Если Евпраксия меня не примет – кто её знает, какие там правила, во время рождественского поста – значит, пошлю ей записочку. Записочку нужно написать заранее, чтобы не суетиться возле ворот монастыря. Хорошо, а как я докажу, что именно мне нужно отдать тетрадь Веры? Показать бабушкины дневники? Вот уж дудки! Я их из дому не вынесу, да и в доме надо спрятать понадёжнее… Тут я остановилась со шваброй в руках и начал оглядывать всё вокруг, прикидывая, где бы устроить тайник. Бельё, банки с крупами и мешок с картошкой отпали в полуфинале, вон, и господин Каменцев говорил, что все женщины именно так прячут ценности. За книгами? Ну, была б тут библиотека как в Москве, можно бы было и за книгами, но у меня жалких три полки. Платяной шкаф? Шляпная коробка? Дно ящика в письменном столе? Мой взгляд вернулся к письменному столу. Нет, приклеивать к ящику или к тумбочке сзади идея плохая. Но вот тут, в левой тумбе, у меня лежат мои собственные записи институтских лекций, материалов, конспектов и прочего. Два десятка тетрадей. Да, я ими пользуюсь, когда готовлюсь к урокам, и ни разу не пожалела, что притащила за собой эту тяжесть. Стащив резиновые перчатки, я открыла дверцу и выдвинула ящик. Вот они, тетради, синие, грязно-зелёные, серые, коричневые. Я добавила дневники в середину стопки, полюбовалась – ну, красота же! Поди отличи историю музыки за первый курс от записок Александры Михайловны Голубевой. * * * К моему удивлению, мне удалось без каких-либо объяснений пройти не только на территорию монастыря, но и в апартаменты матушки настоятельницы. Апартаменты – громко сказано, конечно; небольшая приёмная, в которой сегодня никого не было, оттуда две двери. Направо открытая, в кабинет, налево закрытая, надо полагать, в личные комнаты. Я остановилась на пороге кабинета и постучала в створку распахнутой двери. – Можно? Настоятельница оторвалась от бумаг, которые перебирала, секунду на меня смотрела. Потом кивнула: – Проходите. «Не узнала? Или дорогая Розалия ей обо мне не говорила? Да быть такого не может, у тётушки же что на уме, то и на языке» – думала я, пристраивая пуховик на рогатую вешалку у входа и усаживаясь на жёсткий стул. На стол перед Евпраксией лёг листок бумаги, распечатанное фото той самой страницы из бабушкиного дневника, где она пишет о книге, что хранится здесь. Монахиня прочитала написанное и подняла на меня неласковый взгляд. – И что? – Я – Тата Голубева. Татьяна. Внучка Александры Михайловны. Эти… инструкции адресованы мне, и я выполняю указания. Пришла к вам, чтобы получить книгу. Настоятельница пожевала губами, потом сказала: – Н-ну… предположим. И что вы будете с ней делать? – Читать, конечно. Что ещё делают с книгами? – Вы, милая моя, не совсем понимаете, что желаете получить. Это не просто книга, это многовековая история семьи… – она говорила, нисколько не стараясь смягчить голос, он скрипел, словно несмазанная дверь. Я чуть прикрыла глаза и постаралась от этого скрипа отрешиться. Ну-ка, какие эмоции испытывает сейчас почтенная матушка Евпраксия? Передо мной поплыли картинки: бабушка, ещё даже не поседевшая, рядом незнакомая, очень на неё похожая женщина, похороны, цветы. Повеяло горечью, обидой, сожалением и теплом, и вдруг всё отключилось. Взглянув на настоятельницу, я увидела, что она усмехается. – Проверяли? – Конечно. Значит, кое-что ты уже умеешь, молодец. Но ты же понимаешь, Тата, что это только капля в море, самое начало. – Понимаю. Для чего, по-вашему, мне книга? Я должна понять, как обращаться с этим даром, чтобы никому не навредить. – Хорошо, наследство твоё я сейчас принесу, а ты пока подумай вот о чём: где будешь держать Книгу? Вот прямо так, с заглавной буквы у неё это и прозвучало… Матушка Евпраксия вышла, а я и в самом деле задумалась – если я час металась по своим полутора комнатам, пытаясь спрятать бабушкины записки, так старинный фолиант, что, буду таскать, привязав под юбкой? Тут настоятельница вернулась со свёртком в руках. Положила на стол и аккуратно отогнула края льняного полотенца. Ой, мама! Это не книга, это книжища! Какое там «под юбкой», её и под кринолином не спрячешь. Форматом примерно, как какая-нибудь энциклопедия, толщиной с «Войну и мир» в одном томе, потёртая кожаная обложка… Я подняла взгляд на настоятельницу. – Матушка, а нельзя ли тут, в монастыре, выделить какую-нибудь комнатку и разрешить мне приходить время от времени? Мы бы это там припрятали, и я бы училась. И вы были бы поблизости, чтобы я глупостей не наделала, а? – Не смотри на меня так умильно, ты не кошка. Келью я тебе не дам, они не запираются, а вот при библиотеке нашей есть комната, там был когда-то скрипторий. Вот там можно и дверь закрыть, чтобы никто любопытный нос не сунул, и поработать. – Где умный человек прячет лист? – пробормотала я, и нимало не удивилась, когда услышала ответ. – В лесу! * * * Красивое слово – скрипторий[7]. Мне сразу представились какие-то кадры из давнишнего фильма «Имя Розы» с Шоном Коннери: готические своды, высокие стрельчатые окна, монахи в капюшонах. Действительность резко обломала киношные представления. В бежицком женском монастыре это гордое латинское имя носила не слишком большая комната, метров двадцать пять, в которой стояли пять столов и столько же стульев. Окна были обыкновенными, стулья – удобными, а столы отличались от обычных лишь тем, что столешница была наклонной. У четырёх. На пятом стоял компьютер, принтер, сканер и ещё какая-то техника, и это уже вовсе губило на корню последние остатки романтических мечтаний. Дверь в эту комнату вела из библиотеки, и она в самом деле запиралась на замок, даже на два: врезной и навесной. – Вот тебе ключи, – матушка Евпраксия брякнула ими о столешницу. – Можешь приходить в любое время с восьми утра до восьми вечера, на воротах, если кто спросит, скажешь, что в скрипторий. Я бываю у себя после обедни, с одиннадцати утра и до полудня, в это время можешь заходить и задавать вопросы. – А я думала, что обедня – это перед обедом, – ляпнула я. Евпраксия нахмурилась.