– Не серди меня! – Не буду. Всё поняла, если появляются вопросы, можно их задать с одиннадцати до двенадцати, но лучше этого не делать. Она чуть заметно улыбнулась. – В скриптории не ешь, нечего мышей приваживать. Если уж совсем некогда домой сбегать и пообедать, можешь присоединиться к сёстрам за трапезой, с двенадцати до двенадцати тридцати. Когда работу с книгой закончила, будь любезна её завернуть в плат, – она потрепала за угол льняную салфетку. – Убирать вот сюда. Длинный тонкий палец с коротко обрезанным ногтем ткнулся в какой-то сучок на полке. В полупустом книжном шкафу сами собой раздвинулись несколько томов, и за ними открылась неглубокая ниша. Рот у меня раскрылся сам собой. – Ух ты, здорово! – Всё поняла? – Да, матушка, спасибо. – То-то же. Сегодня читать будешь? – Конечно! – Целый день не сиди, для начала тебе двух часов за глаза хватит. Закончишь, уберёшь – зайди ко мне, это будет… – взлетел длинный рукав рясы, и на запястье женщины обнаружились маленькие золотые часики. – Это будет в половине второго, и прошу не опаздывать. Она резко развернулась и вышла, только полы длинного тёмного плаща прошуршали. – А без четверти два я вам уши на ходу отрежу, как говорил Атос д’Артаньяну… – пробормотала я, садясь за стол и раскрывая Книгу. Почтеннейшая матушка Евпраксия была права: двух часов мне хватило, и даже много оказалось. Как и было рекомендовано, начала я с конца, с записей Веры Михайловны. К счастью, моя двоюродная бабушка обладала хорошим чётким почерком. Крупным почерком! И всё равно к концу оговорённого срока у меня перед глазами чёрные пятна плавали. Почему? Да потому что текст был насыщен до предела. Это были не дневники, а рабочие записи по использованию дара, и каждое из описанных действий я должна была повторить. Ладно, всё равно рассказывать подробности я не могу, нельзя. В двадцать минут второго я потёрла глаза кулаками, закрыла гримуар и аккуратно завернула его в салфетку. Нашла нужный сучок, ткнула в него и чуть не взвизгнула, когда всё получилось: толстые кожаные тома с золотыми надписями на старославянском раздвинулись, ниша открылась, и туда я со всем почтением положила своё наследство. Нежданное-негаданное, но, хочу верить, полезное. * * * Конечно, работая в скриптории, телефон я отключила. И, само собой, забыла его вернуть. Так что, когда я пришла домой, на экране отражался десяток пропущенных вызовов. Розалии Львовне я перезвонила сразу же. Выяснилось, что через два дня, двадцать шестого декабря, она намерена вернуться к родным пенатам, приедет сама, встречать не надо, почётный караул можно не выставлять. Следующим в очереди был Стас, и вопросов у него было два: может ли он наведаться около восьми вечера, и какого чёрта я не отвечаю на телефон. Зачем мне звонила Эсфирь, я примерно догадывалась, но разговаривать с ней не хотела. Не сейчас. Не сегодня. И вообще не в этом году! А вот обнаружившиеся три пропущенных вызова от господина с «Ролексом» – да-да, тот самый Владимир Всеволодович, такое и спьяну не выговоришь! – это была загадка. Помедлив, я ткнула пальцем в номер настойчивого абонента. – Татьяна Константиновна, добрый день! – радостно сказал «Ролекс». – Спасибо, что перезвонили, Марк Михайлович очень просил непременно с вами связаться. – Слушаю вас. – Дело в том, что Марк Михайлович по делам едет в Тверь. Город, где вы живёте, ведь от Твери недалеко? – О да, каких-то двести километров! Мою тонкую иронию он пропустил, не заметив. – Вот и прекрасно. Может быть, вы не будете возражать, если он вас посетит послезавтра, примерно часа в три? Я поперхнулась. Послезавтра, между прочим, двадцать пятое декабря, католическое рождество, шесть дней до Нового года. Мороз уже подкатывает к пятнадцати градусам, и. по обещаниям синоптиков, будет только усиливаться. И мне говорят, что немолодой коллекционер, как я понимаю, сильно богатый дядька, потащится за четыре с лишним сотни километров от центрального отопления и унитаза с подогревом, вот сюда, на Кашинскую улицу, чтобы… чтобы что? Аккуратно я попыталась этот вопрос прояснить. – Простите, а в чём цель этого визита? – Марк Михайлович хотел бы своими глазами увидеть принадлежащие вам раритеты. Если вы не возражаете, Татьяна Константиновна. Угу, увидеть раритеты. А потом его личный охранник тюкнет меня по голове чем-нибудь тяжёлым, и прощай, Таточка… Надо потянуть время и посоветоваться со Бекетовым, вот что. Так, теперь надо не запнуться на его имени и отчестве, говорить медленно и почти по слогам. – Видите ли, Владимир Все-во-ло-до-вич, я пока ещё и сама не знаю, где я буду послезавтра в это время. Предпраздничные дни, так всё сложно… – Понимаю, понимаю! Но завтра к концу дня вы ведь уже определитесь? – Постараюсь. Да, всего доброго, ждите звонка. Непременно. Отложив телефон, я сделала глубокий вдох и долгий выдох. Ещё разок. И ещё… Отлично! А теперь будем думать. Инструмент работы Налимова и самоучитель с дарственной надписью, безусловно, предметы ценные. А среди коллекционеров попадаются форменные безумцы, готовые за редкой маркой или автографом кого-нибудь великого мчаться на другой край света. Но совсем недавно этот самый Марк Михайлович – как, кстати, его фамилия? – вполне готов был подождать месячишко-другой, пока я сама появлюсь в Москве. Что ж с тех пор изменилось? Стали известны имена и фамилии убитых. Нашлась сестра Феодосия. Я получила последнюю часть моего наследства. Прекрасно. И откуда бы обо всём этом узнать московскому барину-коллекционеру? Я стала рисовать на листе квадратики и линии, связывая одно с другим и другое с третьим, и в конце концов глазам своим не поверила: всё увязалось! Ни один хвостик не торчал. Этот самый листок с чертежом я и положила вечером перед появившимся ровно в восемь Стасом. Прямо сразу, как он пришёл, вопреки всем моим принципам, даже раньше, чем он успел поужинать. – Что это? – спросил Бекетов устало. – Схема примерно всего на свете, – ответила я с готовностью. – Таточка, у меня нет никаких сил, чтобы разгадывать загадки. Давай ты насыплешь мне в тарелку хоть какого-нибудь корма, а потом расшифруешь для тупого пользователя. – Давай. Только ведь ты поешь и сразу станешь засыпать, а мне нужен твой совет. – Клянусь, что не усну даже от тарелки супа! Кстати, чем это таким пахнет, неужели борщом? Разлив по чашкам чай, я села напротив и снова положила на стол свой драгоценный листок. – Вот смотри. После смерти бабушки я нашла в банковской ячейке оставленные ею предметы, балалайку-пикколо и самоучитель. Довольно скоро мне позвонил господин, интересующийся этой самой балалайкой. – Бывают же странные люди! – Не перебивай, я и сама собьюсь. Вот этого коллекционера и его представителя я обозначила тут квадратом и надписью «Ролекс». Потом я стала читать бабушкины дневники и узнала, что эта самая балалайка была частью ансамбля из пяти инструментов, все работы одного и того же мастера. Мой дед в шестидесятые-семидесятые был известным антикваром и, как я понимаю, довольно сильно преступал закон. Впрочем, в те времена уже сам интерес к антиквариату был незаконным. А дед занимался этим настолько серьёзно, что в какой-то момент вынужден был уехать… куда-то. В другую страну. Не знаю, куда, потом как-нибудь выясню. Но, уезжая, он оставил в Москве жену и сына. – Твоего отца, – сказал Стас, внимательно следивший за моими рассуждениями. – Точно! Жить только на бабушкину зарплату было затруднительно, она тогда работала врачом в больнице. И дед оставил ей деньги, а ещё некий… ну, скажем, клад. Пиастры. – Настоящие? – глаза у Бекетова загорелись. – Фигуральные! – я дёрнула его за ухо. – Не отвлекайся. Условные пиастры, которые принадлежали пятерым… э-э-э… концессионерам. Вот этот круг, разделённый на пять частей – наш клад. Каждый из концессионеров получил в качестве опознавательного знака один из музыкальных инструментов. Балалайка-пикколо осталась у бабушки, а где-то гуляли ещё балалайка-бас, домра, гусли и свирель. Обладатель домры появился в восьмидесятом году, и бабушка отдала ему пятую часть пиастров. Владелец гуслей – в восемьдесят третьем. В восемьдесят седьмом дед сообщил, что у него рак и осталось недолго, и что бас и свирель не придут никогда. Это означало, что бабушка получила три пятых части клада. – А что это было, так и не известно? – Пока нет. Но я, кажется, знаю, как это выяснить. Подожди, это позже. Тогда же, в конце восемьдесят седьмого, они с отцом переехали из двушки на окраине в хорошую четырёхкомнатную в центре. И ещё вместе с письмом и переездом в нашей семье появился хорошо тебе знакомый Михаил Николаевич Каменцев. И я ткнула ручкой в квадратик, обозначающий нашего бывшего соседа. – У-гу, – протянул Стас, разглядывая мой рисунок с новым интересом. – Слушай, но ему же тогда было совсем немного лет? – Лет тридцать пять – тридцать восемь, я думаю. Не помню, какого он года рождения. – А твоему деду – за семьдесят. – Да, он был намного старше бабушки. – И как они могут быть связаны, эти двое мужчин, если один старше другого вдвое? – Антиквар и его подручный, – пожала я плечами. – Учитель и ученик. Босс и личный помощник.