Они повернулись к долговязому полицейскому, указывавшему пальцем на один рисунок высоко на стене. – Откуда у вас это? – Из тюрьмы Ила, – ответил бородач. – Это один из рисунков, оставленных заключенным Рико Хэрремом, который делал татуировки. Он умер в Паттайе, в Таиланде, сразу после того, как вышел из тюрьмы два-три года назад. От сибирской язвы. – Вы кому-нибудь делали такую татуировку? – спросил Харри и почувствовал, как кричащий рот на лице демона притягивает к себе его взгляд. – Никогда. Никто об этом и не просил, это не совсем то, что хочется носить на себе. – Никто? – Я, по крайней мере, таких не видел. Но когда вы спрашиваете, я вспоминаю, что был на самом деле один парень, который работал здесь какое-то время. Он обмолвился, что видел эту татуировку. Он называл ее cin. Я помню, потому что cin и seytan[26] – это два турецких слова, которые я помню до сих пор. Cin значит демон. – А он говорил, где ее видел? – Нет, и он уехал обратно в Турцию. Но если это важно, то у меня есть его телефонный номер. Харри и Виллер подождали, пока мужчина принесет им из служебного помещения бумажку с записанным от руки телефонным номером. – Но предупреждаю, он едва говорит по-английски. – Как… – Язык жестов, мой лепешечно-турецкий и его кебаб-норвежский, который он наверняка тоже забыл. Я бы посоветовал воспользоваться переводчиком. – Спасибо, – сказал Харри. – И я боюсь, нам придется забрать этот рисунок. Он огляделся в поисках стула, чтобы дотянуться до рисунка, но увидел, что Виллер уже подставил ему стул. Харри посмотрел на своего улыбающегося молодого коллегу, а потом залез на стул. – Что делаем теперь? – спросил Виллер, когда они стояли на улице Стургата и мимо них мчался трамвай. Харри спрятал рисунок во внутренний карман пиджака и посмотрел на эмблему Синего креста, расположенную над ними на фасаде здания. – Теперь мы идем в бар. Он шел по больничному коридору, держа перед собой букет цветов так, чтобы он скрывал часть лица. Никто из встреченных им посетителей и людей в белом не обратил на него внимания. У него был пульс как в спокойном состоянии. Когда ему было тринадцать, он упал со стремянки, когда собирался подсматривать через забор за соседкой. Он ударился головой о цементный пол террасы и потерял сознание. Когда он очнулся, мама лежала, прижимая ухо к его груди, и он ощутил ее запах – запах лавандовых духов. Она сказала, что подумала, будто он умер, потому что не слышала его сердца и не могла нащупать пульс. Трудно было понять, чего в ее голосе было больше – облегчения или разочарования. Во всяком случае, она отвела его к молодому врачу, который после длительных поисков нашел у него пульс и сказал, что он на удивление медленный, а при сотрясении мозга пульс, как правило, учащается. Его все равно положили в больницу, и он неделю пролежал в белой кровати, где ему снились ослепительно-белые сны, похожие на передержанные фотографии, почти как в кино показывают жизнь после смерти. Белые, как ангелы. Ничто в больнице не подготавливает к тому, что впереди тебя ожидает чернота. Чернота, которая сейчас ожидала ту, что лежала в палате, номер которой ему назвали. Чернота, которая ожидает полицейского с тем взглядом, когда он узнает, что произошло. Чернота, которая ожидает всех нас. Харри рассматривал бутылки на зеркальной полке. Смотрел, как желтое содержимое тепло мерцает в отблесках света. Ракель спит. Она сейчас спит. Сорок пять процентов. Шанс на выживание и процент содержания алкоголя почти одинаковые. Спать. Он мог бы быть там, с ней. Он посмотрел в другую сторону, на губы Мехмета, на губы, формирующие непонятные слова. Харри где-то читал, что турецкая грамматика считается третьей по сложности в мире. Телефон, по которому он разговаривал, принадлежал Харри. – Sag olun[27], – сказал Мехмет и вернул телефон Харри. – Он говорит, что видел лицо cin на груди у мужчины в турецкой бане «Кагалоглу-хамам» в районе Сагене. Он говорит, что видел того мужчину несколько раз, последний раз меньше года назад, прямо перед тем, как вернулся домой, в Турцию. Этот мужчина обычно ходил в халате, даже в парной. Единственный раз он видел его без халата в hararet. – Хара-что? – В турецкой парной. Дверь открылась, пар на несколько секунд ушел в сторону, и он увидел его. Он говорит, что такую татуировку не забудешь, это как увидеть, что сам seytan пытается вырваться наружу. – Мм… А вы спросили его об особых приметах? – Да. Он не обратил внимания ни на шрамы под подбородком, о которых вы говорили, ни на что-то другое. Харри задумчиво кивнул. Мехмет отошел, чтобы сварить им еще кофе. – Установить наблюдение за баней? – спросил Виллер, сидевший на барном стуле рядом с Харри. Харри покачал головой: – Мы не знаем, когда он появится и появится ли вообще, а если появится, то мы даже не знаем, как в настоящее время выглядит Валентин Йертсен. И он достаточно умен, чтобы прикрывать свою татуировку. Мехмет вернулся и поставил на стойку перед ними чашки с кофе. – Спасибо за помощь, Мехмет, – произнес Харри. – Мы бы потратили целый день на то, чтобы найти переводчика с турецким языком. Мехмет пожал плечами: – Я чувствую, что должен помочь. Ведь Элиса приходила сюда перед смертью. – Мм… – Харри уставился в чашку с кофе. – Андерс? – Да? – Голос Андерса Виллера прозвучал радостно, возможно оттого, что Харри впервые назвал его по имени. – Можешь пойти взять машину и подогнать ее к входу? – Да, но она ведь стоит… – А я подойду. Когда Виллер вышел за дверь, Харри сделал глоток кофе. – Это не мое дело, но у вас что, проблемы, Мехмет? – Проблемы? – У вас нет криминального прошлого, я проверял. А вот у парня, который был здесь и убрался, как только заметил нас, есть. И хотя он со мной не поздоровался, мы с Даниалом Бэнксом старые знакомые. Вы у него в когтях? – Что вы имеете в виду? – Я имею в виду, что вы недавно открыли бар и в вашей декларации написано, что ваше состояние равно нулю. Бэнкс специализируется на одалживании денег таким, как вы. – Таким, как я? – Тем, кому отказали в банке. То, чем он занимается, незаконно, вы знаете это? Ростовщичество, статья двести девяносто пятая Уголовного кодекса. Вы можете подать на него заявление и избавиться от него. Позвольте мне помочь вам. Мехмет посмотрел на голубоглазого полицейского. Потом кивнул: – Вы правы, Харри… – Хорошо. – …это не ваше дело. Кажется, ваш коллега уже ждет вас. Он закрыл за собой дверь больничной палаты. Жалюзи были опущены, и внутрь попадало совсем немного света. Он положил букет цветов на тумбочку у изголовья и посмотрел на спящую женщину. Она казалась такой одинокой в своей кровати. Он задвинул шторы, сел на стул у кровати, достал из кармана пиджака шприц и снял колпачок с острия. Он взял ее руку. Посмотрел на кожу. Настоящая кожа. Он обожал настоящую кожу. Ему захотелось поцеловать ее, но он знал, что должен держать себя в руках. План. Держаться плана. И он воткнул острие шприца в руку женщины. Почувствовал, как жидкость потекла, не встречая сопротивления. – Вот так, – тихо прошептал он. – Теперь я заберу тебя у него. Теперь ты моя. Только моя. Он до конца продвинул поршень, глядя, как темное содержимое исчезает, вливаясь в женщину. Наполняя ее чернотой. И сном. – В Полицейское управление? – спросил Виллер. Харри посмотрел на часы. Два. Он договорился встретиться с Олегом в больнице через час. – В больницу «Уллевол», – сказал он. – Вам плохо? – Нет. Виллер подождал, но, поскольку продолжения не последовало, включил двигатель и поехал. Харри смотрел в окно, размышляя, почему он никому ничего не сказал. Он должен был рассказать Катрине, конечно из практических соображений. Помимо всего остального. Нет, почему? – Я вчера загрузил Отца Джона Мисти, – сказал Виллер.