— Ожидаемая реакция. Бойцы Громова разнесут дом. Они думают, что лидер умер и ничего им не сделает. Ох, Вероника, добром это не кончится. Помог отвар? — Она ждет ответа и похвалу. Я искренне благодарна бабке за помощь. Она сделала что могла, но все впустую. Громов, выпив отвар, не исцелился и не пошел по воде. А я почти поверила в чудо… Бабка Замута поправляет свое откровенное платье с декольте, у нее размазалась помада. — Помог, — вру. — И еще, Глафира, я запрещаю тебе подниматься на второй этаж. Бабка сводит брови и морщится: — Тёмушка разрешал. И как мне приглядывать за Ариной? Перед бабкой Замута объясняться не собираюсь. Тем более сейчас. Огибаю ее сбоку и захожу в соседнюю комнату, ту, где осталась наша с дочерью одежда. Скидываю с себя трикотажную кофточку и шорты, надеваю черный брючный костюм с приталенным пиджаком и длинными рукавами. Обуваю лакированные лодочки в тон. У ростового зеркала собираю растрепанные локоны в тугую балетную шишку. Влажными салфетками стираю растекшийся макияж. По ту сторону отражения на меня больше не смотрит Вероника-учительница. Я узнаю в себе Фортуну. С озлобленным взглядом, бледным лицом и темными впадинами под глазами. Я надеваю черный костюм не потому что опустила руки и приняла траур. Я надеваю черный костюм, чтобы надрать задницы бунтовщикам! Никто не посмеет причинить вред моей семье! Особенно — дочери. Я же мать! Уверенно иду, хлопаю дверью и понятия не имею, что ждет меня внизу. Стук моих каблуков не заглушает яростных возмущений и криков, усиливающихся с каждой минутой все сильнее. Но мне не страшно. Перед глазами мои любимые человечки, а на остальное плевать. Останавливаюсь у лестницы. Бабка слилась с краской на стене и глазеет внимательно. Замут и Касым на первой ступени, словно два стража, пытаются усмирить озверевшую свору и не пустить наверх. В комнату Громова. А напротив Они. И у меня мороз по телу от лютых рож наемников. Сейчас их гораздо больше. Мужчины заполнили собой почти всю гостиную. Некоторые лица я вижу впервые. Но было бы лучше не видеть вообще. Даже воздух какой-то спертый. Запахи с трех десятков мужчин смешались. Мне тошно. И энергетика конфликта давит морально. Собираюсь. Выпрямляю осанку. Скрещиваю пальцы за спиной. У меня в запасе только одна попытка. Облажаться нельзя. — Молчать! Заткнулись все! Быстро! Мои крики четко разлетаются в пространстве и привлекают всеобщий интерес. Я скольжу ладонью по перилам, медленно спускаюсь в самое пекло. — Что с Громом? — хрипит наемник из толпы. — Захлопни пасть, гнида подзаборная! — Вспоминаю коронное ругательство Громова. У него все гниды подзаборные, если они ведут себя не так, как Артёму надобно. На знакомое ругательство у бандитов срабатывает рефлекс — они смолкают. На меня смотрят все, а у Замута дергается левый глаз. — Касым и вы трое, — наобум тычу пальцем в мужиков, импровизирую, — прямо сейчас едут в город за врачом. И только посмейте сказать, что он тоже помер! Лично бошки поотрываю! — Приподнимаю высокомерно бровь. — «Низы» возвращаются на позиции. Бойцы идут в столовую и рассаживаются. Я лично проведу собрание. Остальные занимаются своими делами. — Наблюдаю, как действуют мои слова, и еще громче добавляю: — Замут, а ты следуешь за мной! Мы поднимаемся на второй этаж, и там я чуть не падаю в обморок. Наемник успевает меня подхватить. — Сергеевна, ну ты мать даешь. Достойно уважения, блядь… Замут в шоке, я тем более. — Подожди, мне нужно в уборную… — А! Испугалась все-таки! Как смешно. Это нервное. Скидываю на ходу туфли и бегу в туалет. У меня две причины и два решения, что родились в голове, как только я взглянула на остервенелых наемников. Во-первых, Касым влюблен в меня. Его служба и тесная связь со мной продолжаться не может. Я не хочу травить ему душу. Во-вторых, держи друзей близко, а врагов еще ближе. Деловито возвращаюсь к черному Варвару. — Что говорить на собрании? Наемник дает мне указания и вводит в курс дел. Я слушаю вдумчиво, осмысливая каждое слово. Все проходит гладко. Кажется, мне удалось навести порядок в адовом царстве Громова. Артём обязательно поправится. У него выбора не остается, ведь Касым вернулся непросто с врачом, а с целой бригадой. Они заносят капельницы, какие-то приборы. Много-много всего. Горжусь собой и с наслаждением любуюсь исходом этой ночи. Все не зря. *** Неделю спустя Сегодня ясно, на небе не облачка. Пришла весна, пусть не за окно, но в мое сердце. Я достаю из духовки запеканку — точно такую же, как делают в детских садиках. А бабка Замута коршуном нависла рядом. Злит меня со своим корнем женьшеня для поднятия силы Громову. — Не нужно, Глафира. Лидер и так сегодня спустится к вам. Бабка ворчит, ссылаясь на мою неопытность. Хотя признаться себе в том, что из нее знахарка как из меня мыловар, она не желает. Арина наряжена в бальное платье и пушистый бант. Словно принцесса. Как любит Артём. Я делаю праздничный завтрак лично и жду не дождусь, когда мой мужчина проснется. Замут с шести утра уже недоволен. Ему как серпом по яйцам служить мне, и наемник намеревается вернуть свой статус, как только встретится с Громовым. С Касымом я стараюсь не пересекаться, но каждый раз обжигаюсь его взглядом, проходя мимо. Встречаюсь лишь на собраниях, что стали неотъемлемой частью за эти долгие семь дней. Безымянные наемники теперь в авторитет меня ставят и даже слушаются. Замут мне очень помог этого добиться. А я просто хочу счастья. И тихих семейных посиделок без посторонних людей. Глава 21. Громов. Я открываю глаза и вижу растрескавшийся от извести потолок. Закопченную лампочку, что болтается на проводе. У меня кишки крутит — так хочется есть. Я постоянно испытываю голод, и вот бы сейчас снова напроситься в гости к соседке Антонине Петровне. Живет с нами на одной лестничной площадке. Старуха часто парит кукурузу. И пахнет ей же. Но для меня это лучшее лакомство после карамели. Оглядываюсь по сторонам и узнаю те самые пожелтевшие обои. Я ворочаюсь, мне неудобно от металлических пружин на койке, и пролежанный матрас комфорта не добавляет. Поднимаюсь. Смотрю на свои тощие ноги. До корок содранные коленки. У меня грязные ногти и еще маленькие руки. С кухни доносится плач. Мать опять ноет. Она, как обычно, проклинает все, в том числе и меня, за то, какая у нее тяжелая участь. Заочницы. Нет, моя мать не пошла учиться, она ждет отца с очередной отсидки. Я иду по темному коридору, и к нытью добавляется лязг бутылок. Заглядываю на кухню и морщусь — здесь опять накурено. Надо бы открыть форточку. Мать в застиранном до дыр халате стоит у стола и собирает передачку. Я знаю, как она ползала на коленях перед той же сердобольной старухой Антониной и просила заем для продуктов на зону. Мать слишком подавлена, чтобы устроиться на работу и отправить меня в сад. Она суетится, и я наблюдаю в ней особую нервозность. Плевать. Мне бы «Мерина», как у дяди Паши. Черного, с рычащим мотором. Был бы самым крутым во дворе, и не пришлось драться. Оборачиваюсь и вжимаюсь в дверной косяк. Мать снова забыла запереть двери, и в нашу двушку приперлись «друзья» отца. Эти страшные особи — постоянные гости в нашем доме. Особенно мне не нравится лысый — у него вся рожа изъедена оспой, а взгляд замутненный. — Артём, не путайся под ногами! Иди отсюда! — кричит мать и насильно выпихивает меня прочь. У нее жесткие объятья, и моим детским костям больно от ее рук. Но будет больнее, если ослушаюсь. Мать как талисман хранит армейский ремень отца с большой металлической бляшкой. Я возвращаюсь в комнату и достаю из-под подушки без наволочки свой деревянный пистолет. Для надежности. Прижимаю его к груди и вздрагиваю. Я слышу вой. Надрывный. Нечеловеческий. Мужскую брань и хлопок двери на прощание. Ушли, стало быть, гости. Осторожно выглядываю. Мать сидит в коридоре на коленях, ногтями царапает свои щеки. Это она выла и от горя, драла на себе волосы. — Не успела. Не успела Виталику собачий жир передать… — у матери несвойственный голос. Она всхлипывает и оборачивается на меня. — Папка твой умер. От болезни. Туберкулез. А я стою, пятилетний, и крепко держу свой пистолет. Мне не жалко ни отца, ни эту женщину. Я вообще не понимаю, что делаю в этом жестоком мире. Молча разворачиваюсь и ухожу обратно. Успеваю скрыться из вида, как входная дверь снова распахивается, но уже с грохотом. Прячусь под кровать и забиваюсь в угол. Раньше я не понимал, но теперь догадываюсь. Это был последний день моего нахождения в родном доме, потому что к нам ворвались Они. Точно такие же бойцы, подобные тем, что сейчас окружают меня. Они пришли, чтобы забрать свое — общак, собранный для бандитов. Но, к моему стыду, отец решил не делиться и оставить награбленное себе. Наверное, думал разбогатеть. Подняться. А моя мать просто оказалась идиоткой. Отец не нашел места лучше, как спрятать пакет в вентиляционное отверстие в кухне, подставив нас под угрозу расправы. Мать до последнего отнекивалась перед бойцами, а после была ликвидирована. Ничего удивительного, так со всеми поступали. Из-под кровати я вижу огромную пару черных берцев, что бесшумно крадутся по моей комнате. Обходят ее по периметру. Я, затаив дыхание, молчу, даже когда слышу в коридоре выстрел. Пару раз моргаю и будто проваливаюсь в темноту. Не чувствую своего тела. Очень хочу увидеть Фортуну. Открываю глаза и вижу такой же известковый потолок, только чистый. Я нахожусь в просторной комнате, и вокруг меня стоят десять одинаковых кроватей. Нет, это не тюрьма, а интернат. Я почти совершеннолетний и вот-вот выйду в свободную жизнь. Хотя, чего скрывать, эти стены никогда не были мне преградой. Воспитатели предпочитают не связываться со мной и остальными проживающими в этой комнате. Они называют нас отморозками и пророчат скорые нары. Они считают нас отбросами и будущими уголовниками. Я поднимаюсь с постели и рассматриваю свою правую руку. На ней появились первые татуировки. Синюшные и расплывчатые. Зато со смыслом. Позже я забью их другими, но это потом. А сейчас мне нужно тренироваться. Упорно. До кровяных мозолей на ладонях. Я должен быть сильным, ведь в группировку Давыдова дрищей не берут. Большую часть времени я провожу во дворе интерната и занимаюсь на турниках. А кто-то нюхает клей. Но у меня есть четко поставленная цель и, я пойду к ней напролом. И я добился своего. Я идеальный кандидат для шестерок Давыдова. Я высок и физически складен, вынослив. У меня нет жалости, сострадания. Я не знаю, что такое любовь, и мне похрен на общепринятые стандарты. Я вырос в среде криминала и другой жизни не знал. Мне и остальным шестеркам приходилось выполнять самую грязную работу. Сутками охранять лидера при любой погоде. Что делают сейчас мои парни. В редких промежутках я пил крепкий алкоголь и ебал женщин. А мне всего лишь двадцать лет.