Не хотела таять, не хотела шептать слов-признаний, не хотела болтать всей той милой чуши, которую потом говорят женщины. Не хотела заботиться о нем, показывая себя с наилучшей стороны, не хотела нравиться ему еще больше… Имя «Том», произнесенное ею в пылу ссоры, больно уязвило его самолюбие. После ночи, в течение которой она кричала от наслаждения столько раз, она еще может думать об этом слюнявом щенке?! Если не так, то как заставить ее смотреть на себя глазами, полными восторга? Как сделать ее такой же, как все прочие, понятной, скучной, как сделать так. Чтобы она надоела?! — Как надо с тобой поступать, сладкая моя, подскажи мне? Уже от самого себя трудно было скрыть нетерпение и дикое, неконтролируемое желание. От одного прикосновения к ее мокренькой щелочке от возбуждения в висках шумит. Язык, еще помнящий ее вкус, щекочет острый сосок на красивой девичьей груди, пальцы нащупывают другой и массируют его, слегка вдавливая в мягкую грудь, и девчонка начинает извиваться, словно змея, медленно двигаясь, противясь нарастающему удовольствию. — Как ты хотела в первую брачную ночь, ммм? Задыхаясь от возбуждения, он оторвался от ее груди и снова глянул в ее глаза, туманные от наступающего возбуждения. — Как сделал бы твой Том. Мм? Услышав любимое имя, девчонка вздрогнула, как от удара током, ее расслабленное лицо стало злым, светлые глаза потемнели от расширившихся зрачков. — Не смейте произносить его имя! — взвизгнула она, мгновенно натянувшись струной, взбрыкнув. От усилий ее лицо покраснело, но он с удовольствием и очень легко подавил ее бунт, прижав ее всем телом. Строптивая; непокорная; вырывается, словно не знает, что он может доставить ей наслаждение. Не хочет никакого наслаждения. Не хочет его — хочет своего сопляка, это полное ничтожество. И Гранчестер ощутил то, что раньше, наверное, ощущал лишь в ранней юности. Жгучее и отвратительное чувство, грызущее его острыми зубами Ревность, которая хохочет и издевается, шепча в уши — ты никто, ты не нужен и никогда не заменишь того, другого. — Не смейте… Его губы накрыли ее протестующий рот, его ладони перехватили ее сопротивляющиеся руки, крепко сжали запястья, прижав их к шуршащей постели. — Что ты сказала, повтори? Он мягко поцеловал ее нижнюю губу, прихватив ее губами вместе с ее мягким языком, затем провел языком по ее верхней губе, тревожа атласную гладкость. От этой простой, страстной ласки у нее дыхание перехватило, она смешно ойкнула, дрогнула, подтягивая коленки к груди, и его ладонь осторожно накрыла ее треугольничек, чуть поглаживая влажную кожу. Том никогда не целовал ее… так. В вечерней темноте, под трепещущими ветвями дерева, скрывающими их от света фонарей, он пылко, смачно прижимался губами к ее губам, прижимая девушку к себе, и этого достаточно было, чтобы страсть и желание разгорелись в нем настолько, чтоб его начинало колотить. Но никогда его поцелуи не были изощренной лаской, никогда его язык не вылизывал жадно ее губы, не ласкал ее язык, не проникал в ее рот. Никогда от его поцелуев она не начинала тонко постанывать, извиваясь змеей от непонятного томления, желая избавиться от слабости, разливающейся по телу. — Как с тобой надо было, ммм? Соперники (2) Он осторожно опустился на нее, прижавшись животом к ее животу, и она послушно, с готовностью развела под ним ноги, несмело обняла его коленями. И тотчас покраснела, застеснялась, задохнулась, когда почувствовала его возбуждение. Даже губы заалели. Невозможно! Со стоном он вновь прижался к ее губам, целуя, запуская в ее рот свой язык, чувствуя ее неумелый, неловкий ответ, ее разгорающуюся страсть. Стиснул ладонью ее грудь, наслаждаясь мягкой податливостью ее тела, и она нетерпеливо завозилась под ним, обнимая его коленями смелее, настойчивее. Его возбужденный член коснулся ее лона, и ему показалось, что хитрая девчонка вильнула бедрами, пытаясь сама надеться на него. Подлая девчонка! Хочет его, знает, как будет сладко, а думает все равно о нем, о своем сопляке Томе?! Хотелось войти в нее одним толчком, грубо, жестко, навалиться всей тяжестью, разодрать, оттрахать так, чтобы вытрахать все мысли обо всех, о ком она вообще могла думать. Но вместо этого его первое проникновение было осторожным, медленным, таким неспешным, что она почувствовала каждый сантиметр проникающей в нее плоти, замерла, не дышала, пока он не вошел в нее полностью, достав до чувствительных точек в трепещущей глубине и не толкнулся мелкими толчками несколько раз, до сладких спазмов, до бессильного стона, до легкой приятной боли. — Так нужно? Так хочешь? И следующий толчок был таким же — очень неспешным, зато глубоким, максимально глубоким. Гранчестер подался вперед всем своим телом, прижимаясь к Алилессе бедрами, нависая над нею, и она застонала бы — громко, протяжно, когда почувствовала, как в ее животе загорается желание от этого проникновения, — если бы его губы не ласкали жадно ее рот, не пили ее дыхание, если б его язык не вылизывал каждый ее стон, всхлип. — Так надо? Так, девочка моя? Он двигался осторожно, вжимаясь в ее тело сильнее и сильнее, проникая в нее глубоко, заполняя ее так, что у Алилессы дыхание перехватывало и она всхлипывала, извиваясь. Ей казалось, что ее медленно покачивает на волнах, и тяжесть его тела накатывает на нее волнами вместе с медленно нарастающим удовольствием. Она несмело скользнула ладонью по его напряженной спине, и он вздрогнул, как настороженное животное, не доверяя чужому прикосновению. Ее коготки прочертили розовые полосы на его влажной коже, она, не отдавая себе отчета, вдруг положила свою ладонь на его поясницу и словно проводила и направила своей рукой очередной его толчок в свое тело. — Так, да? Ты хочешь так? Она не ответила, дыша горячо, то и дело облизывая чуть припухшие от его поцелуев губы, закрыв глаза и чуть заметно двигая бедрами, прижимаясь к нему плотнее и плотнее. Ее руки смелее обняли его тело, ноготки чувствительно вцепились в кожу, словно она направляла его, заставляла проникать в ее тело снова и снова. Эта была почти ответная ласка, почти покорность, почти приятие… Проникая в ее тело еще и еще, неторопливо, раз за разом, он чувствовал ее нетерпеливую дрожь, слышал умоляющие постанывания, но нарочно растягивал удовольствие. Сама попросишь продолжить. Сама попросишь быстрее. — И не смей никогда больше вспоминать его имени. Никогда! Ее блаженно закрытые глаза мгновенно раскрылись, губы исказились, как от сильной боли, ладони, до того момента блаженно ласкающие его поясницу, мгновенно стали жесткими, она забилась под ним почти в истерике, царапаясь, как маленький зверек, отталкивая его. Она сжалась, словно выталкивая, изгоняя его из своего тела, стала узкой, нестерпимо узкой и тесной, до болезненного жжения. — Это вы!.. — кричала она. — Это вы никогда не говорите о нем!.. И эти крики были такими же унизительными, как хлесткие пощечины. Не отказывается от этого щенка… Она была под ним. Она млела от его ласк, но стоило ему только коснуться, только напомнить, произнести имя Тома, как она становилась яростной, злобной!.. — Ах ты, маленькая дрянь… Он перехватил ее руки, заломил над ее головой, над разметавшимися по подушкам волосами, прижал к постели, его движения стали резкими, грубыми. Вытрахать все мысли, все воспоминания. Ты будешь покорна. От резких частых толчков в ее тело Алилесса вскрикивала, извиваясь, — от желания вывернуться, освободиться, — отворачивая свое лицо от его поцелуев, и Гранчестер зверел от мысли, что он ей не нужен, что она не хочет его. Ты будешь покорна, черт тебя дери! Он прижался к ней плотно, крепко, просунул руки под ее круглую попочку, сжал ее и теперь толкался в ее тело так сильно и так часто, что ее дыхание снова стало неровным, неглубоким. Удовольствие затопило ее, и как бы она не напрягалась, сопротивляясь, наслаждение все равно приближалось, мягкими толчками наполняя тело. — Ты моя, — рычал он, содрогаясь от подступающего оргазма. — Моя! — Нет! Нет! — шептала она задыхающимися губами, не в силах уже противиться накатывающему на нее удовольствию. — Моя… — Нет! Ее крик прервал протестующие слова, она забилась под ним. Жадно стискивая его коленями, жадно вбирая его в себя, жадно впитывая его ласку и наслаждение, которое зажигалось в ее теле с последними толчками, с выплесками горячего семени, и шептала — «нет, нет!», отвечая на его поцелуи, чертя ногтями красные полосы на его спине, скрестив ноги на его талии… Соперники (3) Том уже пожалел о том, что так опрометчиво пообещал Алилессе явиться к Гранчестеру и решить все проблемы. В своих мечтах он видел себя суровым мстителем с пылающим праведным гневом взором, а на деле… На деле он даже не знал, где искать встречи с лордом. Розовые очки снял с него отец, к которому Том обратился за помощью. Преуспевающий адвокат, мистер Фелч, или Великий Фелч, как уважительно называли и друзья, и противники, был не последним лицом в городе. Он имел вес в обществе и водил полезные знакомства со всеми — и с мэром, и с полицией, и, разумеется, с судьями. Он мог попросить, замолвить словечко, и проблема любого человека, обратившегося к нему за помощью, решалась волшебным образом, как будто сама собой. Фелч-старший точно знал, на какие рычаги нажать, кому и когда пожать руку с вложенной в нее нужной суммой, чтобы механизм правосудия начал вращаться в нужную ему сторону. У него практически не было проигрышных дел, потому что своим цепким взглядом н мог увидеть даже крохотную щель, такую мелкую лазейку, что, казалось, и мышь туда не проскользнет. На деле же через эти ничтожные щели с помощью Фелча уходили такие сомы, что судья, выносящий оправдательный вердикт, только головой изумленно качал. На это-то волшебство, на эту кажущуюся легкость и надеялся наивный Том, поутру явившийся в кабинет отца. — Ты же можешь!.. — выкрикнул Том, горячась, и отец задумчиво потер подбородок, качая головой. — Ты в своем уме? — сухо произнес старик, дождавшись, когда Том утихнет и, обессилевший, усядется в кресло для посетителей. — Ты — в своем уме?! Том с удивлением глянул в лицо отца и встретился с его внимательным. Немигающим взглядом. — Но отец, — прошептал он, потрясенный. — Да как же ты не понимаешь, он взял ее насильно!.. Она не хотела, она теперь плачет, и… — Я повторяю, — прогремел адвокат, поднимаясь с места и одергивая жилет, расправляя на нем все складки. Обычно так он начинал свою разгромную речь в суде, этим вот жестом, указывающим на то, что старый адвокат во всем любил порядок. Том невольно втянул голову в плечи, съежился, и затих, ожидая выволочки. — Когда молодая девушка, — проговорил Фелч-старший, мягко и почти бесшумно обходя свой стол, заложив руки в карманы брюк, — выходит замуж и ставит свою подпись под брачным договором, это автоматически делает ее законной супругой того человека, за которого она выходит, не так ли? — Ну да, — промямлил Том, ощущая себя сидящим на месте свидетеля в суде. — Затем у них что-то происходит, — продолжил старый адвокат, удовлетворенно кивнув головой, — например, они ссорятся. Молодая новоиспеченная супруга в порыве гнева, истерики и в расстроенных чувствах звонит тебе, с просьбой ее… забрать, я правильно тебя понял? — Да, — еще тише ответил Том. Фелч-старший еще раз удовлетворенно кивнул, складывая слова сына в воображаемую копилку фактов. — Отлично, — произнес он. — Итак, ты, подобно рыцарю на белом коне, являешься и защищаешь обиженную деву. Ты ее забираешь, увозишь в некое место — например, снимаешь номер в отеле, она благодарит тебя самым щедрым и самым естественным способом… — Отец! — Не перебивай, — жестко пресек выкрик Тома Фелч-старший, грозно ткнув в его сторону пальцем, и подскочивший было с места Том снова стушевался под гневным взглядом отца и послушно опустился в кресло, сложив руки на коленях. — Вы там предаетесь любви, той самой, о которой ты мне тут толкуешь, воркуете, подобно голубкам, но тут вдруг раскрываются двери, в них вваливается разозленный Гранчестер, и знаешь что?