Черт меня попутал. Дьявол! Гордость оскорбленная взыграла! Самолюбие, эго отвергнутое жаждало отмщения. По-хорошему хотел! Но Серафима от меня в сторону свой носик воротила усердно, и я… в какой-то момент решил, что отплачу ей той же монетой. Она меня опоила ядом, от которого я сдохнуть мог, а я ей в воду добавил кое-что другое. От которого любая девушка бы поплыла и стала в мужских объятиях ласковой, горячей, открытой. Немного ослабил ее барьеры, помог раскрепоститься и все… Утонул в этой ласковой, в этой девочке, которая должна быть моей и стала! Вся… Немного стремно было потом смотреть ей в глаза. Она же ничего не запомнила, в памяти не отложилось. В таком состоянии это кажется лишь фантазией, сном. Сладким, приятным, очень взрослым сном. Позднее мне удалось ей головку задурить, запудрить. При повторной близости она была удивлена, что лишаться невинности было совсем небольно, чуточку дискомфорт. Врал безбожно, поцелуями и лаской стер сомнения, такой чуши нагородил. Умом понимал, что моя деликатная ни с кем близко не общается, все держит в себе, о первом опыте никому не расскажет и детали выяснять не станет. Максимум, на форум тайком залезет почитать, а там такие басни расскажут, что возможно многое, и ее случай точно не будет из ряда вон: еще с десяток девиц подтвердили, что и девственной крови не было, и неприятных ощущений тоже. — Серафима, это… Пытаюсь привлечь внимание жены. Она в мою сторону даже не смотрит, взгляд прикован к полу. Мне становится стыдно. Так стыдно не было еще ни разу… Вообще! Внутренности как будто в кипяток окунули. Скворчащий, булькающий кипяток. Как мне теперь отмыться?! Я сейчас на нее молиться готов и лоб расшибить от признания своей вины, а жена на меня даже не смотрит. — Мышонок, я тогда сам был не свой, накосячил, признаю. Сглупил… Веришь? Скоро сорок стукнет, а иногда с тобой туплю, как мелкий. — Возможно, — пожимает плечами. — Хоть посмотри на меня, а? — с отчаянием. — Почему ты на меня даже не смотришь? — Не на что смотреть. Путаюсь в словах. — Сад? Сад видела? Наверное, нет. Уже поздно. Хочешь, скажу, чтобы там свет зажгли, утром пройдешься, тебе должно понравиться… Звоню, прошу дать свет. Серафима подходит к окну, внимательно смотрит, как огоньки зажигаются волной, разбегаются по всему саду. Осторожно приближаюсь к ней, опустив ладонь на талию. Едва дышу. Почему-то спугнуть боюсь… Задерживаю дыхание. Серафима не отстраняется, но и не приникает ко мне, как это было раньше! Стоило тогда ее только приобнять, она сама ко мне ластилась, целовала долго-долго, сводя с ума. Сейчас она меня не отталкивает, но и не пускает. В себя не пускает. Я внезапно ощутил эту стену — прозрачную, незримую и крепкую. В себя не пустит, в душу заглянуть не позволить, а мне, оказывается, от нее нужна не только откровенна близость, но и что-то еще. Другое. То, что только она мне могла дать — горящим взглядом, нежным взмахом ресниц, острым словом или даже одним обиженным “фыррр” в мою сторону. — Мышонок, я все могу объяснить, — слова путаются, в груди расползается ужасное чернильное пятно пустоты. Ее ничем другим не заполнить. Она глубокая, жадная и засасывает. Все хорошее засасывает, пожирает живьем. Я ничего не могу поделать сам. Без нее — без Серафимы — точно не смогу. — Мышонок, ну, пожалуйста… Впечатываю нежнейший поцелуй в тонкую шейку. Должно же ее хоть что-то порадовать! Глава 26 Багратов Серафима разглядывает сад, но как-то безразлично, без азарта и любопытства. Я хотел ее порадовать, но вышло все с точностью до наоборот! Передвигаю губы по ее шее, балдея от запаха — сладкого и обожаемого — не надышаться. — Прости дурака, — выдаю признание. — Мышонок, чем тебя порадовать? Скажи, я все сделаю. Мне всегда было тяжело извиняться, а я перед ней уже не раз извинился. Только на колени встать осталось. Может, сработает? Мысль не успела превратиться в действие, Серафима говорит задумчиво: — А ты знаешь, что мышки долго не живут? Вернее, мышата. Тем более, какой-то глупой мышонок… — Опять книжек начиталась? Там все врут, путают. — Нет, думаю, там все правда. Тем более, книга была серьезная, по биологии. Не романчик какой-то сопливый, не бурда сентиментальная. Голые факты, Тимур. — Ну что ты такое говоришь? Глупости. Я же люблю тебя! — выдаю признание. — Больше жизни люблю. Больше всех… Дьявол, я всем рисковать готов. Ради тебя! Люблю. Пьянею от признаний. От собственных слов. Коротнуло меня на этой девочке, ничего больше не надо. Только ее жажду. Признаю поражение. — У меня в детстве был хомячок. Хрумка… Такой маленький, персикового цвета. Милашка! — улыбается Серафима. — Я его всюду с собой таскала. В кармане. Папа… Не тот, что Баженов, а тот, что меня воспитывал, сказал, что нельзя хомячка с собой таскать, он может повредиться. Как-то я столкнулась в коридоре с кем-то из прислуги. Хомячок был у меня в кармане. Я только шишку набила при падении, а хомячку не повезло. В тот же день мама достала небольшую коробку, я обклеила ее цветами, вырезанными из открыток. Потом мы пошли в сад, нашли самый дальний угол, вырыли могилку и закопали коробку с хомячком. Я до сих пор могу с закрытыми глазами по памяти найти это место в саду Баженова. — Хомячка хочешь? Да хоть целый выводок. Или котейку? Кого тебе подарить? — обнимаю осторожно. — Может быть, ты какого-нибудь особенного питомца хочешь? — Подари мне коробочку. — Какую коробочку, Серафима? — Обыкновенную коробочку, Тимур. Пора взять коробочку и закопать сдохшего мышонка в дальнем углу сада. И больше ни слова. Мы молчим. Смотрим через окно на сад, подсвеченный уличными фонариками. В саду цветы, но я знаю, что они — отравленные. Я сам это сделал. — Я устала и хочу спать. Завтра обсудим развод, — говорит едва слышно. — Я его тебе не дам. — Тогда я с собой что-нибудь сделаю. — Не смей даже думать о таком! — встряхиваю за плечи, злясь. — Я виноват, признаю. Дай мне время доказать, что я не шутил, говоря о любви к тебе! — А ты говорил? Прости, всерьез не восприняла. Ножик мне дай, — смеется. — Помнишь свою клятву? — И я ее не нарушил! Тебе верен остался. Ни с одной бабой не путался! Ни с одной, как тебя повстречал! Финиш! Даже в самом слабом признался, что другую даже на причинном месте вертеть не хотелось. Желание отбило напрочь! Серафима оборачивается и тычет меня пальчиком в лоб. — Для меня вот здесь теперь всегда горит красным надпись «балабол». — Развод не получишь! — говорю жестким тоном, чтобы сдержать эмоции. — Багратовы не разводятся, и я разводиться не собираюсь. Завтра тебя врач осмотрит, ты похудела сильно. — Нет! — оборачивается на меня со странным блеском в глазах. — На обследования не пойду. — В чем дело, Серафима? Тебе есть что от меня скрывать? — Не твое дело! — Мое, — отвечаю с холодным бешенством. — Я твой муж, и имею право знать. — Беременна! — выпаливает. — Доволен? Наверное, еще в ту ночь мне под действием наркотиков семенем накачал! — Нет. Я бы так здоровьем малышни рисковать не стал. Все было без презерватива, осечек не было. Уверен. Врач… все проверит в клинике. — Отпусти меня. — Хотела сказать, вас? — роняю ладонь на ее живот. — Ни за что. — Значит, война. — Ты — моя жена и будущая мать, будешь вести себя достойно. Ни в чем мой авторитет не испачкаешь. — Это все, что тебя заботит. Отойди, дышать тяжело рядом с тобой!