– Я просто предложил. – Не предлагай. – Ладно. – Следи за тем, как со мной разговариваешь. – Ладно, буду следить. Если ты станешь приветливее разговаривать с Ма. Леоне пренебрежительно помахал сигаретой в сторону сына. – Я с собственным сыном в сделки не вступаю. – Я ведь не собираюсь жить с вами всегда, чтобы ей было с кем перекинуться парой слов. Однажды вы с Ма останетесь одни, и вам придется общаться друг с другом. Говори с ней приветливо. Как я. Как миссис Фарино на рынке. Как миссис Руджьеро в лавке мясника. Как отец Импречато в церкви. – Священник-то всегда приветливый, потому что он хочет наших soldi[6]. – Леоне потер пальцы один о другой, намекая на сбор пожертвований в церкви. – Не все на свете хотят твоих денег, – возразил сын. – Это ты так думаешь. Твоих денег они тоже хотят, кстати. – Однажды я отсюда уеду. Леоне рассмеялся. – И куда же ты отправишься? – иронически спросил он. – Не знаю. – А чем займешься? – Я пока не решил, – солгал Саверио. Он знал в точности, чем хочет заниматься, но разумнее держать эти планы при себе. – Пустишь свою жизнь на ветер. – Понимаешь, Па, жизнь – такое дело, нам она достается только один раз. Можно гнуть спину на заводе «Руж», откладывать каждый цент, купить любимой девушке золотую цепочку, а в тот вечер, когда ты намерен ее подарить, узнать, что девушка собирается замуж за другого. И выходит, что все эти долгие часы на конвейере, когда ты думал, что трудишься ради воплощения своей мечты, чтобы устроить счастливую жизнь с хорошенькой девушкой, от которой ты без ума, ты ничего подобного не делал, а рвал жилы просто ради счастья крутить гаечный ключ для Генри Форда. – Тебе платят хорошие деньги. – Деньги имеют значение, только если с их помощью можно сделать кого-то счастливым. Так сказал коробейник, и я думаю, что он прав. – Цыган? Ты поверил цыгану? – Мне он показался довольно умным. – Подумай головой. Тебе же надо что-то есть. Еду надо на что-то покупать. За все, что не выросло в огороде, приходится платить. – Это просто основные потребности. Их я тоже подсчитал. Чтобы обеспечить себе еду, достаточно работать на конвейере пару часов в день, неделя за неделей, всю жизнь. А что делать с оставшимися восемью часами? Куда уходит эта зарплата? На что тратится? – Государство забирает. – Часть. А остальное? – Откладываешь. Под матрац. Только не в банк. Потому что никогда не знаешь, что может случиться. – Это мне неинтересно. Я хотел увидеть свою зарплату отлитой в золоте вокруг прекрасной шеи Черил Домброски. – Она тебя отвергла? – Да, отвергла. – Саверио было нелегко признать это вслух. – Тогда ну ее к черту. – Справедливо. Если бы она меня любила, я бы отдал ей все, что у меня есть. – Ты от нее глаз оторвать не можешь, – улыбнулся отец. – Вот будь у меня девушка, уж я бы хорошо с ней обращался. Потому я тебя и ругаю, Па. У тебя же есть девушка. Надо хорошо с ней обращаться. – Ты ничего не знаешь. – Кое-что я все-таки знаю. Например, что грех любить девушку и не показывать ей этого. – Ай, оставь, – отмахнулся Леоне. – Ты даже не понимаешь, как тебе повезло. Однажды поймешь, но будет слишком поздно, – выпалил сын напоследок и оставил отца одного на кухне. По пути к себе на второй этаж он увидел, что мать сидит в гостиной у радио. Розарии было сорок лет, и седина только начинала пробиваться в ее черных волосах. Она сохранила стройную фигуру, а черты лица выдавали коренную венецианку – точеный нос, прекрасные карие глаза. Розария украсила их скромный дом как смогла: покрасила стены в веселый желтый цвет, то и дело до блеска натирала воском серый линолеум, сшила муслиновые занавески – вроде простые, но по-своему изящные, с оборочками по низу. Украшения для рождественской елки она тоже изготовила своими руками, и теперь эти невесомые, будто сотканные из паутинок кружевные звездочки эффектно свисали с колючих ветвей. Саверио не раз замечал, что мать изо всех сил старается привнести хоть немного красоты в их жизнь. – С тобой все хорошо, Ма? – заботливо спросил он. – Да, да. – Она отмахнулась от сына тем же жестом, который только что сделал ее муж. – Мне очень жаль, что так вышло. – Стул починить не получится, – вздохнула она. – По-моему, с этим не справится и десяток столяров. Дерево уже никуда не годится. Пойдет на розжиг. – Я куплю тебе новый стул. – Лучше отложи деньги. – Я так и сделал, Ма. Они наверху, под матрацем. Когда я наконец-то потратил деньги на что-то красивое, ничего хорошего из этого не вышло. – Очень жаль, – сказала мать. – Может, в следующий раз получится, – улыбнулся Саверио. – Мне нравится наша елка, – заметила Розария, разглядывая елку от пола до макушки. – Будет грустно ее разбирать после Богоявления. – Ты здорово ее украсила. – Спасибо, Сав. – Ты купила мне шляпу? – Саверио поднял стоявшую под елкой большую круглую коробку в оберточной бумаге. – Да ты подглядел! – Не-а, просто догадался по коробке, она ведь круглая. – Я ее плохо завернула, – сказала мать извиняющимся тоном. – Все отлично, Ма. – Надеюсь, она тебе понравится. – Шляпа мне нужна. – Я знаю. – Она понизила голос: – В кепке ты не произведешь впечатления на руководителей оркестра. А я хочу, чтобы ты пошел на то прослушивание. – Мне бы тоже хотелось, Ма. – Ты всю душу вкладываешь в пение. – Я верю в то, о чем пою, – признался он. – Вот потому это так трогает людей. Саверио сел рядом с матерью. – Например, слова «В яслях дремлет дитя», – сказал он. Розария обняла сына. – Их написал человек, который держал на руках младенца, – улыбнулась она. Саверио попытался отстраниться, но мать не отпускала и только крепче сжала его в объятиях.