– Ты навсегда останешься моим малышом. – Ма! – смутился он. – Я вырастила хорошего сына. Настоящего артиста. Я хочу, чтобы ты им стал. Помнишь, ты раньше писал стихи. Ты ведь мог бы сочинять песни – такие, как эта. – Наверное, можно попробовать, – согласился он. – Надо пробовать. Надо использовать свой талант. Грех этого не делать. – Мне нравится петь в церкви. – Ты ведь знаешь, когда в семье Пепаретти режут свинью, миссис Пепаретти всегда приносит мне кусок лопатки. А я люблю потушить ее в горшке, под соусом. В один год она принесла мясо, а оно не влезло в мой горшок. Кость оказалась слишком велика для моего несчастного горшка. Не было никакой возможности приготовить это мясо. Так что мне пришлось вернуть ей лопатку, иначе свинина так бы и пропала. Мне кажется, у тебя похожий случай: ты перерос свой горшок. Тебе тесно в хоре церкви Святого Семейства, а летний фестиваль в Дирборне всего лишь для любителей. Пора найти нечто побольше и получше, – заключила Розария. – А как я узнаю, что мне это по зубам? – Это проще всего. Если ты будешь нравиться людям, они тебе это покажут. А не понравишься, всегда сможешь вернуться на конвейер. – Ты говорила об этом с Па? – Нет. Он бы только обиделся. Твой отец не видит картин и не слышит музыки. Он человек ответственный. – Вот как ты это называешь? – Он твой отец, – напомнила ему Розария, хотя в этом не было нужды. Леоне был светилом в их маленькой солнечной системе; помимо них, больше ни для кого там не оставалось места. – Папа у нас практичный. – А практичные люди не мечтают, – кивнул Саверио. – Мечтают, просто о другом. Его мечта – сохранять за собой рабочее место, работать неделя за неделей, год за годом. Время от времени получать прибавку к зарплате. И чтобы хватало на аренду дома и можно было купить пальто, когда оно нужно ему, тебе или мне. Его мечта – обеспечить наши жизненные потребности. Он вырос в такой нищете, что для него еда, одежда, крыша над головой, даже самые простые, уже роскошь. – Как и дети. – О чем это ты? – удивилась Розария. – Ма, почему у вас только один ребенок? Почему у вас не родилось больше детей? – Я молилась: «Боже, пошли мне, что Тебе будет угодно». Он послал мне тебя, и все. – Я хочу, чтобы у меня когда-нибудь было восемь детей. – Целых восемь? – просияла Розария. – Я хочу, чтобы у меня был дом, полный гомона, смеха, музыки, игр и детей. Здесь я один, и у нас слишком тихо. Хочу большой обеденный стол, за которым будут собираться все, кого я люблю. Хочу быть отцом, ответственным человеком. Но я не превращусь в такого, как он. Я буду доволен своей судьбой. Если мне достанется хорошая жена, уж я-то точно не стану ходить с унылым лицом. Я сделаю так, чтобы меня постоянно окружали люди. Хочу столько детей, чтобы мне трудно было их всех пересчитать и запомнить. Хочу быть таким, как мистер Дереа, – когда он зовет своих ребят домой, то путается, потому что не может припомнить всех имен. Хочу быть таким же озадаченным и не помнить, кто есть кто. Хочу, чтобы Рождество проходило шумно и все пели песни. – В моем детстве дома у нас все было именно так. Только мы праздновали еще и Богоявление, после Рождества. Семья Мараско любила отмечать Рождество с толком и без спешки. Мы пели все рождественские гимны, шли на полночную мессу, а потом каждый обязательно получал что-нибудь особенное – пирог со смоквами, конфетку. На подарки нам не очень-то хватало. – Как, у вас не было подарков? – удивился Саверио. – У нас не было ничего, кроме друг друга. – И этого вам хватало? Мать ненадолго задумалась. – Тогда я считала, что да. – Может быть, потому Па такой несчастный. Кто знает – родись у него больше детей, он бы чувствовал себя на равных с другими мужчинам в нашей церкви. Ты же понимаешь, о чем я. Все они окружены детьми. – Мне было достаточно тебя одного. Если Господь пожелал послать мне тебя и только тебя, хватило и этого. Большего я и желать не могла. Саверио, попробуй понять папу. Ему ведь пришлось оставить свой дом. – Это не оправдание. – Но оно тебе поможет его понять. Только представь себе: английскому его научила я. Когда я с ним познакомилась, мне показалось, что он такой застенчивый и милый. Наверное, вначале он мне настолько понравился, потому что будто испытывал благоговение перед всем, что встречал, и я решила, что он, наверное, ценит мир и людей так, как здешние итальянцы уже не способны, они ко всему уже привыкли. – Ма, но он не ценит тебя. – Это уж моя забота. Саверио поднялся на ноги. – Я снял соус с плиты и выключил огонь, – сказал он. – Ты мой славный мальчик. Сын поцеловал мать в щеку, прежде чем подняться к себе в спальню. Саверио повесил в шкаф свою воскресную одежду – единственную приличную пару шерстяных брюк и белую рубашку. Натянув фланелевые штаны от пижамы, он поежился от холода, застегнул до самого горла пижамную куртку и надел сверху свитер. Затем заполз в свою двуспальную кровать и свернулся там калачиком. Он уже начал засыпать, когда в дверь неожиданно постучали. На пороге стоял отец, освещенный слабым светом коридорной лампочки. – Па? – Ты должен покинуть этот дом. Отец говорил ровным, спокойным голосом. Значит, он не был в ярости, дело обстояло куда хуже – он принял решение. Да, он выпил, да, очень устал в конце рабочей недели, но в его приказе не было ничего туманного. – Что? – выдавил наконец Саверио. Юноша сел на кровати, но не сбросил одеяла, а закутался в него поплотней, как будто этот отрез шерсти мог защитить его от человека, который собирался изгнать из дома своего единственного ребенка. – Уходи, – проговорил отец. – В каком смысле? – Ты недоволен своей работой. Я тебя больше кормить не намерен. Уходи и ищи собственную дорогу. Саверио задрожал, несмотря на свитер, пижаму и одеяло, – задрожал так сильно, что зубы заклацали. Он знал своего отца. Отец слов на ветер не бросал. – Но, Па… – Глаза Саверио наполнились слезами. – Не хнычь! Мне было двенадцать, когда я покинул Италию. А я не хныкал. Ни тогда. Ни сейчас. У меня не было ничего. Я добрался сюда, не зная английского, всего с парой монет в кармане. У меня ничего не было. У тебя есть все, а ты не благодарен за это. Ни мне. Ни Богу. Ни матери. Ты узнаешь, что такое жизнь, когда поживешь. Сам увидишь. – Ты хочешь, чтобы я ушел прямо сейчас? – спросил Саверио. – Утром, – сказал отец. – И вернешься, когда на коленях вымолишь у меня прощение. Он закрыл за собой дверь. Саверио выбрался из кровати и застыл на полу, будто на островке безысходности. Не к кому было обратиться, никто не мог прийти ему на помощь. Он не знал, что ему делать – двигаться или стоять. Нужно было хорошенько подумать, но мысли, казалось, тоже застыли. Он понимал, что наутро все будет только хуже. К утру мать успеет за него заступиться, и ему, возможно, дадут отсрочку, но вскоре все снова повторится. Он поссорится с отцом, и тот выгонит его из дома. Для Саверио не оставалось здесь места. Это больше не был его дом – да и был ли он его домом когда-нибудь? Саверио подошел к платяному шкафу и стал изучать содержимое. Две пары рабочих брюк. Две рубашки. Пара хороших брюк (для церкви), одна хорошая рубашка (для церкви), один пиджак от костюма, доставшийся ему от отца, – серый, твидовый, лацканы узкие, такие уже давно вышли из моды. Он терпеть не мог этот пиджак, оставит его здесь. Обувь – пара рабочих ботинок на каучуковой подошве. Он сунул в них ноги. Пара черных ботинок (для церкви), он уложил каждый в отдельный полотняный мешочек. Воскресный галстук, шелковый, в черно-белую полоску. Черная шерстяная кепка-восьмиклинка. Ни шляпы, ни костюма, ни жилета, ни пиджака. Три пары белых хлопчатобумажных трусов, три белые хлопчатобумажные майки, три пары черных шерстяных носков. Он достал брезентовую сумку оливкового цвета, с которой когда-то ходил в школу Святого Семейства, и аккуратно сложил в нее одежду. Туда же отправились четки, фотография матери, книга «Три газовых рожка» Рональда Нокса, которой его премировали на Дирборнском фестивале, и папка с нотами из церковного хора. Присев на край кровати, Саверио вывернул свой бумажник. Семнадцать долларов и пропуск на «Ривер Руж». Он вытянул из-под матраца конверт со сбережениями. На заводе ему платили двадцать пять долларов в неделю. На этот момент Саверио успел потратить сто восемьдесят семь долларов из своего жалованья. Деньги пошли на половину стоимости новой кровли над родительским домом, трамвай на работу и обратно, обувь, рабочую одежду (фартук и перчатки, которые он надевал у конвейера) и, конечно, Рождество. Он спрятал коробочку с цепочкой для Черил в сумку, прежде чем одеться. Казалось, сто лет прошло с тех пор, как он мечтал увидеть ее с этой цепочкой на шее. Поистине, миг отчаяния убивает человека скорее, чем счастливый миг спасает от гибели. Он аккуратно сложил свою единственную пижаму поверх остальной одежды и застегнул сумку. Потом сел и написал матери письмо. 24 декабря 1932 Милая мама, С Рождеством, моя дорогая матушка. Па велел мне покинуть дом. Я тебе напишу, когда устроюсь. Не волнуйся обо мне. Как ты сама мне сказала – не волнуйся, лучше молись. С любовью, Саверио