Василиса забралась с ногами в кресло у окна, вынула из большой сумки планшет, открыла очередную закладку, вставила наушник и погрузилась в просмотр старой передачи одного из московских телеканалов, где как раз и рассказывалось о деле Бегущего со смертью: одна серия – одна жертва. Она смотрела этот цикл уже несколько дней, делая перерывы в просмотрах – настолько ей было не по себе после этих программ. О журналисте Колесникове Васёна, разумеется, много слышала, даже видела пару его современных передач, но он никогда не нравился ей как профессионал – слишком уж много времени в его программах отводилось лично ему, его мнению, а гости являлись как бы дополнением, призванным оттенить свет «звезды». Васёне при просмотре показалось даже, что Колесникову вообще все равно, кто сидит перед ним в кресле гостя, о чем говорит, – ему важно только то, как он сам выглядит в кадре, как звучит его бархатный голос, какие слова он выбирает для формулировки своего мнения. – Фу таким быть, – сказала она однажды, когда они смотрели какую-то программу вместе с отцом, и тот машинально отозвался: – Да, раньше он таким не был. Скромный мальчик в синей курточке, хоть и из столицы… Тогда Васёна не придала значения этим словам, а сейчас, когда лицо Колесникова возникло на экране планшета, вдруг вспомнила их и задумалась. В связи с категоричным требованием прекратить «копаться в этом деле» и оговоркой, демонстрировавшей большую, чем бы он хотел, осведомленность отца, получалось, что Владимир Михайлович давно что-то от нее скрывает. Возможно, он был знаком с Колесниковым, явившимся сюда снимать серию репортажей, а до этого написавшим большую статью о расследовании дела Бегущего со смертью. Это показалось Василисе вполне годной версией: отец уже в то время был довольно известен в городе, да и в столичной прессе его статьи и репортажи из горячих точек появлялись нередко, потому молодой репортер Колесников вполне мог обратиться к нему за советом, например, или за помощью. – Т-ты чего зависла? – Роман заглянул ей через плечо, и Васёна машинально прижала планшет к груди: – Напугал! Ты закончил уже? – «Уже»! – передразнил он весело. – Да я минут д-двадцать за тобой н-наблюдаю. Нет, с-серьезно – что с-смотрела? – Рома… я могу попросить тебя не передавать наш разговор папе? Василиса, не выпуская планшет из рук, серьезно посмотрела на Васильева, и тот тоже стер с губ улыбку: – А к-когда я ему п-передавал? – Ну, я не про то… я на будущее, – смешалась Василиса. – Понимаешь… мне кажется, что он меня обманывает. Нет, ты не перебивай, выслушай! – предвосхитила она следующую реплику, и Роман сделал жест рукой, словно закрыл рот на «молнию». – Я сегодня с ним решила переговорить и попросить помощи. Вдруг у него есть кто-то в архиве УВД, кто мог бы мне дать возможность прочитать дело Вознесенского… А он так разозлился, аж кричал… ну, не совсем кричал, конечно, но очень жестко сказал: запрещаю, мол, тебе в этом копаться, представляешь? Он мне никогда ничего не запрещал, кроме прогулок в парке, ничего и никогда! А тут вдруг… – Она поежилась. – Знаешь, что еще странно? Я попыталась объяснить, что меня не Вознесенский вовсе интересует, а как он связан с Тиханевичем, его братом, пистолетом и фотороботом. А папа вдруг сказал, что такая фамилия в деле вообще не фигурировала. Откуда ему это знать? Он, выходит, видел дело? Или, что вероятнее, писал о нем и я ошибалась, когда думала, что такого не могло быть? А сейчас я смотрела репортаж Колесникова о ходе расследования – старый, почти двадцатилетней давности, – и вдруг вспомнила, как папа однажды сказал: мол, Колесников раньше не был таким, как сейчас. Откуда он мог знать, каким он был? Выходит, общался? Такое-то ведь точно могло быть – папа в то время уже был именитый, а Колесников этот только начал, сюда приехал за сенсацией – мог ведь обратиться, правда? Роман слушал ее и мрачнел, это не укрылось от взгляда Васёны: – Рома… а что у тебя с лицом? Только не говори… не говори, пожалуйста, что мне не надо влезать в это дело! Ты-то видел, сколько я уже сил и времени потратила! – Д-да я не об этом… п-просто… если Вовка п-против, может, на самом д-деле не надо, а? К-как ты ему объяснять б-будешь? – А почему я должна объяснять? – возмутилась Васёна, чувствуя, что единственный союзник, казавшийся ей надежным, похоже, начинает колебаться. – Он же не спрашивает моего мнения, когда улетает куда-то, где вообще-то стреляют? Он же не спрашивает, как я тут живу с мыслями о том, что его могут и… – Она не смогла произнести слово «убить», оно казалось ей слишком ужасным, чтобы выговаривать его вслух, да еще и применительно к собственному отцу. – В-васёна, ты погоди… у-успокойся. – Роман подошел к креслу и сел перед ним на корточки, взял руку Василисы в свою. – Я не д-думаю, что Вовка х-хочет тебя ограничить в в-выборе… – Ну конечно! – Она выдернула руку. – Конечно, какое же это ограничение, это просто прямой запрет! Ладно, не хочет помогать – не надо, сама справлюсь! «Ну, ничем хорошим это не закончится, – вздохнул про себя Роман. – А уж если Васька что-то решила, ее с пути не собьешь. И мне придется ей помогать, потому что сама она наверняка куда-то вляпается. Не хочу, чтобы потом Вовка меня виноватым считал». Город Вольск, наши дни – Ты какая-то опрокинутая, – заметила Елена Фридриховна, когда они с Евой расставляли по полкам новые книги. – Что-то случилось? Ева неопределенно мотнула головой. Конечно, соблазн поделиться страхами с Еленой Фридриховной был велик, но она не знала, как старушка отреагирует на одно только имя Вознесенского, поэтому молчала. Да и объяснять причину своего страха тоже не хотелось – Ева не говорила об этом с библиотекарем, объяснив той свои прошлые злоключения просто сильным стрессом, вспоминать о котором было до сих пор больно. – Нет, это не сюда. – Елена Фридриховна мягко забрала из ее рук книгу и переставила на другую полку. – Ты точно хорошо себя чувствуешь? – Да… все в порядке, просто у нас тут душно… Елена Фридриховна внимательно посмотрела на нее, но ничего больше не спросила. Они разобрали все новинки, расставили на места, и Ева огляделась по сторонам, ища, чем бы еще занять руки до конца рабочего дня. Идти домой не хотелось совершенно: в последние дни даже собственная квартира перестала казаться безопасным местом. Умом Ева понимала, что возможное освобождение Вознесенского – дело не двух недель и даже не двух месяцев, это долгий процесс, который наверняка займет очень много времени, но ничего не могла поделать с собственным страхом. Ей казалось, что в любой момент, из-за любого угла, в любом из магазинов или на остановке вдруг появится Вознесенский – и она не сможет ни убежать, ни спрятаться. Доводы Вадима ее не убеждали. Легко ему было говорить, ведь это не с ним случилось все это, не он провел в психиатрических лечебницах большую часть жизни. Он врач, а она потерпевшая, превратившаяся в пациентку. И этот груз никогда и никуда не исчезнет, как бы ни старался Резников. Еве порой даже было жаль его: Вадим столько усилий прикладывал к тому, чтобы вернуть ее к нормальной жизни, но случалось какое-то событие – и все его труды шли прахом. Но она не могла не признать, что при помощи Вадима научилась, пусть и не всегда, справляться со своими страхами. И только то, что происходило – или еще не происходило – сейчас, никак не поддавалось контролю. – Ева, ты протрешь дыру в подоконнике, – заметила Елена Фридриховна. – Что? – не сразу поняла Ева, продолжая возить тряпкой туда-сюда, и пожилая библиотекарь мягко отняла у нее мокрый лоскут, бросила в ведро: – Хватит, говорю, тереть, там и так все уже блестит. Да что с тобой сегодня? Ева зажмурилась и замотала головой: – Правда, все в порядке… С утра голова болела, а сейчас никак не могу ни на чем сосредоточиться… – А что твой доктор об этом думает? – А что – доктор? – не поняла она. – Ну, ты ему рассказываешь о таких состояниях? Он ведь должен как-то тебе помогать. – Ну почему сразу – должен… Он и так для меня сделал больше, чем вообще смог кто-то из его предшественников… Странно, – вдруг произнесла Ева, посмотрев на Елену Фридриховну и снова отвернувшись к окну. – Странно, а ведь я совершенно не помню лиц тех врачей, что были до Вадима. Они как будто слились у меня в одно расплывчатое пятно. Знаете, такой многорукий монстр – тянет ко мне свои конечности в белых рукавах, а в каждой зажаты или таблетки, или шприцы с лекарствами… А лица у этого монстра нет совсем… – Она вдруг умолкла и, сорвавшись с места, кинулась за книжные стеллажи, где на стуле висела ее сумка. Вытащив из нее блокнот и карандаш, Ева села прямо на пол и, заправив за ухо прядь волос, принялась быстро-быстро водить карандашом по листу. Елена Фридриховна, слегка напуганная таким поведением своей помощницы, почти на цыпочках подошла к ней и осторожно заглянула в блокнот. На белом листе штрих за штрихом возникал многорукий монстр в белом халате, вместо лица – расплывчатое пятно с неровными контурами, несколько пар глаз… в руках, как и говорила Ева только что, были зажаты блистеры с таблетками или шприцы, а в одной четко угадывался контур пистолета. Елене Фридриховне стало не по себе. Нет, она не думала, что Ева сумасшедшая в том смысле, что обычно вкладывают в это слово, но вот этот ужасный рисунок четко свидетельствовал, что в ее голове все-таки происходят какие-то странные процессы. «Интересно, что сказал бы этот Вадим, глядя на подобное творчество?» – подумала старушка, тихонько отходя от стеллажа, у которого, раскинув ноги и положив между ними на пол блокнот, сидела Ева. Город Вольск, наши дни В номере гостиницы было прохладно, и Тимофей поежился: холод не любил, а осенью его всегда пробирало до костей, даже если светило солнце. Это осталось у него как раз после работы здесь много лет назад. Он все время мерз на съемках, не сообразил взять с собой достаточно теплых вещей, каждый вечер сушил на батарее промокшие за день кроссовки, из пижонских быстро превратившиеся в бомжатские. Осень в тот год выдалась дождливая, местные жители говорили, что несколько десятков лет такого не было – как будто природа тоже пришла в ужас от того, что случилось в относительно тихом городе. Здесь даже в разгар девяностых не помнили преступлений, совершенных с такой жестокостью. С тех пор у Тимофея осталось стойкое отвращение к этому времени года и постоянное ощущение холода во всем теле, едва на календаре появлялось слово «сентябрь». – Надо попросить обогреватель, – пробормотал он, трогая рукой довольно горячую батарею. – Хорошо, что здесь отопление дают рано… Он вынул из чемодана пару термоносков и такое же белье, переоделся в ванной и забрался под одеяло, пытаясь согреться. Зазвонил мобильный, но Тимофей, бросив взгляд на экран, не стал отвечать – звонила Мила, а он пока не был готов с ней разговаривать. И дело было даже не в круглой сумме, снова спущенной на какую-то сумку. Он просто не хотел слышать ее голос. Мила предприняла еще две попытки дозвониться и прекратила трезвонить, а Тимофей, плотнее завернувшись в одеяло, уснул. Глаза он открыл, когда за окном совсем стемнело. «Надо же, как меня сморило, – удивился Колесников, посмотрев на часы и обнаружив, что уже восьмой час. – Надо бы поужинать спуститься, ночью-то совсем ничего работать не будет». В ресторане, сделав заказ, он взялся за телефон, наскоро просмотрел все новости, которые пропустил за сутки, ничего интересного не нашел и в ожидании ужина ввел в поисковик: «Василиса Стожникова». Послужной список у этой мышки в очках оказался ничем не примечательный, писала она в основном о мелких криминальных событиях, и только статья о деле Бегущего со смертью выделялась на этом фоне. Просмотры были такие, что у Колесникова что-то завистливо заныло. – Нет, ну, какова мышь, – пробормотал он, смахивая с экрана начавшую раздражать его фамилию. – Интересно только, с чего она вообще решила вдруг взяться за эту тему. В то время ей было лет семь-восемь, что она могла знать? Так почему сейчас заинтересовалась? А фамилия, кстати, очень знакомая, как я сразу-то не подумал? Нет, правда… Я ее слышал, и не раз…» Но тут рядом со столиком возник официант и поставил перед Тимофеем большую тарелку с идеально розовыми ломтиками утки в апельсиновом соусе. Рядом лежали аккуратные, словно подобранные по специальной мерке, кусочки овощей, глазированных в карамели, а соус под уткой благоухал так, что Тимофей зажмурился и даже чуть наклонился вперед, чтобы убедиться, что обоняние его не обмануло. Такую утку он ел, кажется, только где-то за границей. Здесь же к ней подавался бокал красного вина, которое с первого же глотка убедило Колесникова в том, что за пределами МКАД тоже существует жизнь, и не просто, а весьма даже приличная и комфортная. Поужинал он с удовольствием, выпил чаю с какими-то местными травами, который ему порекомендовал официант, расплатился и решил выйти на улицу, выкурить сигарету перед тем, как вернуться в номер. Машин на улице стало заметно меньше, горели фонари, была включена подсветка на деревьях, высаженных вдоль проезжей части. Ему даже показалось, что стало чуть теплее, чем днем, – или это вино настолько согрело изнутри. «Стожникова, Стожникова… мне некогда было думать об этом, а сейчас я точно могу сказать, что слышал эту фамилию раньше, я практически уверен в этом, – думал Тимофей, спустившись с крыльца и прогуливаясь по тротуару. – Девчонку эту я точно не знаю, если судить по фото в редакции, но фамилия…»