— Не хочу больше, хватит ужасов. Как явственно снится Илька! Глаза круглые, как у совёнка-детёныша, когда лицо ещё не выросло, а глаза уже даны — на жизнь. И сам он не пятидесятилетний дядька, а удивлённый мальчишка, подросток со стоящими дыбом волосами, абсолютно такой же, как в юности. А каким он и может прийти в сон? Илька слушает его так, будто каждое слово, произнесённое им, и каждое событие, случившееся с ним, — его собственная жизнь. И в его взгляде снова проявляются переводными картинками дни детства, освещённые солнцем и залитые дождём, только более яркие, чем раньше. Какое дело, снится или не снится Илька, Илька вытягивает из него пласты страстей, спёкшейся крови… Но какая связь между детством и Еленой? Елене он рассказывал про Венгрию. И слушала она так же, как Илька сейчас. — Что ты молчишь? Давай что-нибудь повеселее! Ты говорил что-то о костёле. Зачем тебе приспичило чинить в нём орган? — Это дед-венгр, — Евгений удивляется самому себе, что он вслух — голосом — обозначает, фиксирует Прошлое, которое столько лет лежало в нём нетронутое. — Сидит дед один, чинит орган в костёле. Костёл изрешечён. И орган изрешечён, не звучит, вся конструкция разбита. Ну я стал помогать ему. Тайком приносил трубы в мастерскую, где ремонтировали танки — просил солдат заваривать дыры. Притащу назад к деду, а какая-то всё равно не звучит, потому что солдаты заварили не тем металлом. Нужны только медь и бронза, потому что трубы медные и бронзовые. А бронзу надо было ещё где-то уворовать! Не девятилетним мальчишкой, сейчас он суёт солдату в карман пачку папирос и бутылку водки за то, что тот и на его долю заказывает листы бронзы и меди. — С твоим боевым прошлым всё ясно. А что ещё было интересного в детстве? — сталкивает Илька его с этой картинки. Он же всё ещё слушает, как звучат залатанные трубы, всё ещё лезет на крышу, чтобы через неё проникнуть в склад и стащить патроны и порох, всё ещё стреляет из самодельных обрезов, а из гигантских брёвен вырезает с Сашей корабли, оснащает их пушками, по-настоящему стреляющими, и устраивает на озере войну… — Выбирайся из пушек и ружей и валяй дальше. Впрочем, я забыл о времени. — Илька вскочил. — Как незаметно проскочили два дня! У меня же автобус, завтра на работу. Приеду в пятницу вечером, жди! И повыбрось из башки глупости. Ты будешь жить, слышишь, чучело? Я без тебя не хочу. 2 Сеется тусклый свет из коридора. Не прямо попадает к глазам, он стоит мутными сумерками в дверях и заползает в его бокс исподтишка, куснёт тьму, откатится, снова вползёт. Ему предложили радиацию и химию… Завтра первая сессия, как называют эту процедуру здесь. Зачем ему бороться с раком? Илька требует, чтобы он жил, да ещё воображал, что Елена жива. Зачем ему это? Он хочет скорее увидеться с Еленой — навсегда. Страха нет. Дети выросли, проживут свою жизнь. А больше его ничто не держит на этой земле. Илька не знает, как он живёт. И Америка оказалась вовсе не такой заботливой мамочкой, какой виделась из России. И без стихии родного языка, без Мишки с Илькой… кому он нужен здесь?! Под подушкой Мишкины письма. В них полная жизнь, в них Мишка — богач: общая судьба у него с детьми! А у него что впереди? Вадька рано или поздно сбежит из дома. Совсем один останется… Но даже если представить себе, что Вадька всегда будет с ним, если даже изо всех сил захотеть лечиться, чем платить? В вене — игла, через неё идёт раствор из колбы. Как остановить его? В носу — дыхательный аппарат. Евгений зажигает свет, и, тусклый, из коридора, отшатывается от его бокса. В стакане клюквенный морс, Евгений пьёт его. Выдёргивает иглу из вены, суёт в пустой стакан, зажимает вену. Вроде всё в порядке. Крови нет. Выдёргивает из носа дыхательные трубки кислородного аппарата и сползает к краю кровати. Сколько времени будет действовать обезболивающее? Сдавленная грудь очень скоро заявит о себе. Сбрасывает ноги с кровати и сидит, слушает свою голову — шумит, шуршит в ней, и она плывёт от него. Ничего, он привыкнет к шуршанию и шуму, и пусть она плывёт. Он ведь плывёт в своё последнее плавание. И очень удивляется трезвой клетке: «Как ты доберёшься до дома? Из Бостона во Фраменгам пешком не дойдёшь, тем более с твоими ногами!» Надо позвонить Олегу. Олег так и не пришёл в госпиталь. Зол, как пёс. И плевать ему на здоровье работника. Гремит в палате Олегов голос: «Летят к чёрту бабки! Где выручка?» Пусть выльет ушат проклятий на него, но кого же ещё просить приехать за ним? Разговор с Олегом разбудит больного в соседнем боксе. А для автомата нужна мелочь — где он возьмёт её ночью? У него только бумажки, если ещё не забрали их. Да и услышать могут врач или сестра. Не выпустят его, пока не оплатит пребывание здесь. Сосед же глубоко спит, продолжает храпеть даже тогда, когда он кашляет своим сдавленным кашлем на весь госпиталь. Может, пронесёт? И рука тянется к трубке, набирает номер. Он накидывает на голову одеяло. Гудки — из другого мира, живого, в котором — «бабки» и бабы. Олег любит менять баб и меняет их мастерски. Только сегодня вешал лапшу на уши одной — как любит её и как собирается строить с ней жизнь, а утром уже «ланчует» с другой и ей повторяет все свои байки. Где он берёт женщин в таком изобилии, тайна. В юности бросил жену с сыном, ещё в Киеве, и не вспоминает, живы ли они, не голодают ли? Ходок. Деньги любит до страсти. Плешь проест за любую неисправность в машине, хотя машина повидала виды, за любую недостачу, хотя великолепно знает наперечёт пустые дни, когда выручки не жди. Сколько раз случалось: отдаёшь ему всё, до последнего доллара, а сам без копейки тащишься домой. — Привет, — говорит Евгений встрёпанному голосу Олега. То ли крепко спал Олег, то ли от бабы не вовремя оторвался. — Приезжай за мной сейчас же, мне надо отсюда сбежать. Евгений ожидает взрыва — Олег лезет в бутылку по любому поводу и сыплет матерными словами без роздыху, пока не иссякнет. Неожиданно Олег сразу соглашается: — Буду у центрального входа через сорок минут. Стекает по спине пот, плывёт голова, его качает из стороны в сторону, скорее лечь, пока ещё он не стоит даже, а спокойно сидит на кровати. Как же добраться до машины? Хватит ли ему сорока минут? До шкафа полтора метра. Евгений встаёт и снова садится, буквально падает, сбитый с ног грохотом в голове. Секунды стучат в голове — тук, тук. Это сердце. У него всегда было здоровое сердце. Откуда взялся инфаркт? И почему всё сразу? Рак и инфаркт? Не много ли для одного дурака? Заставляет себя встать, дышит, как рыба на берегу — хватает воздух ртом. Кислород через трубку в носу поступал прямо к лёгким, а теперь душно. И от безвоздушья поднимается рвота и грохочет в голове. Шаг, ещё шаг. Евгений держится за кровать. Но вот между кроватью и шкафом — пространство, которое надо преодолеть без подпорки. — Ну же! — понукает себя Евгений. — Ты шёл на Кольском, замёрзший, фактически без ног, да ещё нёс Елену! И шёл. Ну же! Он делает шаг и не рушится на пол. Сердце выскочило, долбит его птицей по голове и шурует болью. И в груди шурует, долбит в сломанные рёбра. — Ну же! Ещё шаг. Под стук сердца, под злое «ну же!» — ещё шаг. Как раньше он одевался? Руки не подвластны ему. На Кольском было это. С трудом вынимает одежду. Прижимается к стене шкафа. — Ну же! Прошли или не прошли сорок минут? Часы остались на тумбочке. Дойти до них нет сил. А как же без часов? Путь к тумбочке занимает, наверное, ещё больше времени, чем к шкафу. Наконец часы зажаты в руке. Стены палаты, край раковины… Лишь бы не соскользнуть на пол, тогда уж он не поднимется! Шершавая стена коридора, тишина спящего госпиталя… На его счастье, ни один больной не стонет, не кричит, храп — музыка покоя. И сёстры дрыхнут без задних ног. Слава богу, лифт. Не сорок минут, неизвестно сколько их, стучавших кувалдой в голове, проскочило, пока он буквально волоком не вытащил себя на улицу, и рухнул бы, если бы в последнюю минуту Олег не подхватил его. Подхватил и поволок к машине: — Совсем обалдел, в таком состоянии… чего не лежится? Устроил себе курорт и пользовался бы! — А ты за меня, жопа, будешь там платить? Я знаю, какие там счета! — Сам едва расслышал с трудом слепленные слова. Евгений никогда не ругался, хотя часто оказывался среди мата и грубости. И терпеть не мог, когда при нём ругались. Вырвавшееся сейчас слово «жопа» совсем не было ему свойственно, но за годы совместной работы с Олегом в Евгении скопилось столько негативных эмоций, что они потребовали выхода и вырвались грубым словом. Олег драл с него три шкуры. Ни малые дети, ни больная, неработающая жена, ни изнуряющая усталость не окорачивали Олега. «Дай!» — главное его слово. «Дай во что бы то ни стало!» Слово «жопа» для Евгения означало бунт. Слово «жопа» для Евгения означало конец зависимости от Олега и конец такси. Единственная услуга, которую Олег оказывает ему за все их общие годы сотрудничества, — эта: помогает бежать из госпиталя. Единственная услуга, которую Евгений принимает в первый и в последний раз от Олега, — эта: помощь в бегстве из госпиталя. — Или ты мне, жопа, расстарался на страховку? — едва шевелит губами Евгений, каждое слово — преодоление всё более наглеющей боли. — Чем я буду платить за лечение? — Не ври, Женька, платить за лечение вовсе не обязательно. Очень даже бесплатно они лечат бедняков. Он мог ответить Олегу: «А ты попробуй, добейся этого!» Он мог обрушиться на Олега: «Все соки выдавил из меня! Обобрал меня за мою работу. Как надо, не платил! Много ли было твоей заботы обо мне?» Но пот заливал его всего, в голове шумело. И даже на недоумение, почему Олег не кроет его в хвост и гриву за то, что выволок его из тёплой кровати, сил не было.