— Да. — Других могил тоже прибавится. — От истории не убежишь, — процитировал Берни Линкольна. — Вы коммунист? — вдруг спросила Барбара. Он улыбнулся и поднял бокал: — Из центрального лондонского отделения. — Глаза его озорно сияли. — Вы в шоке? — Я здесь два месяца, меня уже ничем не удивить, — рассмеялась Барбара. Через два дня они пошли на прогулку в парк Ретиро. Над воротами висел транспарант с лозунгом: «NO PASARÁN». Борьба становилась все более ожесточенной. Войска Франко прорвались к университету на севере города, но были там остановлены. Прибывало все больше оружия из России, Барбара видела колонну танков на Гран-Виа, их гусеницы вырывали камни из мостовой, люди приветствовали танкистов радостными криками. В темное время суток улицы не освещали, чтобы затруднить работу ночным бомбардировщикам, но над Каса-де-Кампо постоянно появлялись белые вспышки — работала артиллерия, слышался грохот канонады, будто беспрерывно гремел гром. — Мне всегда была ненавистна сама идея войны, с раннего детства, — сказала Барбара Берни. — Мой дядя погиб на Сомме. — Мой отец тоже был там и с тех пор сильно изменился. — В детстве я не раз встречалась с людьми, которые, понимаете, прошли через это. С виду они были вроде бы совершенно нормальными, но на них лежал какой-то отпечаток. Берни склонил голову набок: — Не слишком ли много мрачных мыслей занимало маленькую девочку? — О, я всегда любила поразмышлять. — И Барбара вновь горько усмехнулась, иронизируя над собой. — Я много времени проводила одна. — Вы, как и я, единственный ребенок в семье? — Нет, у меня есть сестра, она на четыре года старше, замужем, тихо-мирно живет в Бирмингеме. — У вас сохранился легкий акцент. — О боже, не надо об этом! — Это мило, — сказал он, подражая ее произношению. — Мои родители — лондонцы из рабочей среды. Трудно быть единственным ребенком в семье. От меня многого ждали, особенно после того, как я получил стипендию на учебу в Руквуде. — От меня никто ничего не ждал. Берни с любопытством посмотрел на нее, потом вдруг поморщился и обхватил больную руку здоровой. — Вам больно? — Немного. Не возражаете, если мы присядем? Барбара подвела его к скамье. Сквозь грубую ткань шинели она почувствовала, какое крепкое у него тело. Это ее взволновало. Они закурили. Перед ними было озеро, но его осушили: вода, мерцающая в лунном свете, стала бы хорошим ориентиром для бомбардировщиков. От грязной жижи на дне исходил слабый запах гнили. На берегу свалили дерево, и несколько мужчин рубили его топорами; наступали холода, а топлива в городе не было. На противоположной стороне пустой чаши озера стояла в огромной мраморной арке статуя Альфонсо XII, рядом с ней, создавая резкий контраст, из кустов торчало дуло зенитной установки. — Если вы ненавидите войну, — сказал Берни, возвращаясь к беседе, — то должны быть антифашисткой. — Мне отвратительны националистические бредни по части высшей расы. Но коммунисты тоже сумасшедшие. Люди не хотят, чтобы все было общим, это неестественно. У моего отца свое небольшое дело, но он не богат и никого не эксплуатирует. — Как и мой, он управляет магазином, но не владеет им. Тут есть разница. Партия не против хозяев магазинов и других мелких предпринимателей. Мы понимаем, что переход к коммунизму будет долгим. Вот почему мы пресекли то, что творили здесь революционеры-радикалы. Мы противостоим крупным капиталистам, тем, кто поддерживает фашизм. Людям вроде Хуана Марча. — Кто он такой? — Главный кредитор Франко. Нечистый на руку делец с Майорки, который сколотил миллионы на труде других людей. Коррупционер высшей степени. Барбара затушила сигарету. — Вы не можете утверждать, что вся грязь в этой войне на одной стороне, — возразила она. — А как насчет всех тех, кто исчез? Людей забрала Seguridad[28], и их больше никто не видел. И не говорите, что этого не происходит. К нам в контору постоянно обращаются отчаявшиеся женщины, чьи мужья пропали, и нет никакой возможности добиться ответа, где они. Берни и глазом не моргнул: — Невинные люди тоже страдают во время войны. — Вот именно. Тысячами. Барбара отвернулась. Ей не хотелось с ним спорить, совсем не хотелось. Она почувствовала, как на ее руку легла теплая ладонь Берни. — Не будем ссориться, — сказал он. Его прикосновение ударило как электрический заряд, однако Барбара убрала свою руку и спрятала в карман. Она такого не ожидала, считая, что Берни пригласил ее снова встретиться, так как ему было одиноко и он больше не знал здесь никого из англичан. Теперь она подумала, что ему нужна женщина-англичанка, иначе зачем бы он обратил на нее внимание? Сердце у нее застучало. — Барбара? Берни нагнулся, пытаясь поймать ее взгляд, а потом неожиданно скорчил рожу — скосил глаза и высунул язык. Она засмеялась и оттолкнула его. — Я не хотел вас расстраивать, — сказал он. — Простите. — Нет… просто… не берите меня за руку. Я буду вам другом, только не делайте этого. — Хорошо. Простите меня. — Наверное, нам лучше не говорить о политике. Вы считаете, я глупая? — Нет, — покачал он головой. — Это мой первый настоящий разговор с девушкой за очень долгое время. — Знайте: вам не обратить меня в свою веру. — Дайте срок, — снова улыбнулся Берни, теперь с вызовом. Через некоторое время они встали и пошли дальше. Берни рассказал Барбаре о семье Мера, у которых жил. — Педро, отец, он прораб на стройке. Зарабатывает десять песет в день. У них трое детей, все живут в квартире с двумя спальнями. Но в тридцать первом, когда мы с моим другом Гарри сюда приезжали, они принимали нас с таким гостеприимством, какого я никогда не встречал. Инес, сеньора Мера, заботилась обо мне, когда я вышел из госпиталя, она и слышать не хотела, чтобы я искал себе другое пристанище. Она упрямая, одна из тех маленьких испанок, которые будто сделаны из огня. — Он посмотрел на Барбару своими большими глазами и улыбнулся. — Я могу сводить вас к ним, если хотите. Им будет интересно с вами познакомиться. — Знаете, я так и не сошлась ни с одной испанской семьей. — Барбара вздохнула. — Бывает, люди на улицах смотрят на меня так, словно им что-то во мне не нравится. Не знаю что. Может, у меня развивается паранойя. — Вы слишком хорошо одеты. Барбара в недоумении осмотрела свое старое пальтишко: — Я? — Да. Это отличное теплое пальто с брошью. — Это старье. Просто цветное стекло. Я купила ее в Женеве. — Ну и что? Любая такая вещь воспринимается здесь как стремление выделиться. Люди проходят через ад. Сплоченность имеет теперь огромное значение, так и должно быть. Барбара сняла с пальто брошь: — Вот, так лучше? — Отлично, — улыбнулся Берни. — Теперь вы своя. — Конечно, с вами все любезны, вы ведь в форме. — Я солдат. — Казалось, он был задет. — Я ношу форму из солидарности. — Простите. Барбара проклинала себя за то, что снова ступила на зыбкую почву. С какой стати он вообще с ней возится? — Расскажите о вашей частной школе, — попросила она. — Руквуд слепил из меня коммуниста, — пожал плечами Берни. — Сперва мне там очень понравилось. Сыновья лучших семейств империи, крикет — игра джентльменов, старый школьный гимн. Но скоро я разобрался, что к чему. — Вам там было плохо? — Я научился скрывать свои чувства. Эту науку там преподают хорошо. Когда я ушел оттуда и вернулся в Лондон, это было для меня… как освобождение. — У вас совсем не осталось лондонского акцента. — Да, это одна из тех вещей, которые Руквуд стирает навсегда. Если я теперь попытаюсь заговорить на кокни, это прозвучит глупо.