– Разве в жизни нет смысла? – ехидно вставил свое слово Арнольд Шнобелынтейн. – В этом мире вы всего лишь перерождаетесь, поэтому все, что с вами происходит, не имеет истинной ценности! – гордо сказал Яковлев. – Мой же сын спасет этот мир от идиотизма и бессмысленности. – А у вас есть смысл? – крикнул Эдвард Полонски. – Нет, конечно, раз я рожаю… – ухмыльнулся Яковлев. Публика одобрительно загудела, довольная последним ответом. Особенно были довольны активистки женских организаций. Одна из них вышла вперед, чтобы что-то сказать, но тут большой и сильный телохранитель громко объявил: – Пресс-конференция окончена! Очистите то место, где вы сейчас находитесь. Полицейские стали отталкивать народ прочь. Яковлев стоял и смотрел куда-то вдаль – наверное, позируя фотокорреспондентам. Его опять куда-то увели, и там его встретили президент с супругой. – Я счастлив видеть вас здесь! – сказал президент, беря Яковлева под руку. – Получите свою премию. Некий специальный человек тут же подскочил к Яковлеву и вручил ему один миллион долларов. – Ура! – крикнул Яковлев, пытаясь подпрыгнуть. – Теперь я богат! – Не так чтобы очень, но все же… – сказал специальный человек. – Поздравляю, парень! – Примите мои поздравления тоже, – присоединился сияющий президент. Яковлев сказал в ответ длинную витиеватую речь, которая далеко выходила за рамки проблем мужской беременности. – А что теперь? – спросил он у сопровождающих его десятерых телохранителей. – Мы не знаем, – отвечали они. – Поезжайте куда-нибудь, отдохните. Ведь впереди роды! – Это точно, – сказал Яковлев и громко рассмеялся. Он взял свои деньги, купил всяких хороших вещей и уехал на необитаемый остров. Там, в тиши и глуши, он сидел на берегу океана, поглаживал свой живот и ел банан. – Я вам еще покажу! – говорил он, обращаясь в пустоту. – Вы еще не понимаете, что все это значит. Я вам рожу такое существо, после которого будет… Жалко, конечно. Но ведь скучно жить без злых действий и мистерий. Я так люблю видеть гибель и знать смысл! После этой речи Яковлев доел банан и выкинул кожуру вдаль. Наступил вечер, звезда светила над островом, предвещая новую эру. Ничто не нарушало ожидание великих родов. Яковлев был готов к борьбе. Лао, обращенный в зародыш, существовал где-то там. Н. Николайчик ничего не ведал про это. После всего солнечное утро началось радостно, словно начало новой эры. Иаковлев блаженствовал на сносях, опустив ноги в прохладный ручей, и пребывал в грезах, похожих на опиумные. Его беременность достигла предельного срока и была готова удачно завершиться, превратившись в собственную цель. Ласковое одиночество было как нельзя кстати; остров вокруг цвел пальмами и бананами и белел гордыми длинными колоннами, стоящими то там, то здесь. Иаковлев с тщательной осторожностью гулял по берегу океана, опасаясь упасть, поскольку в этом случае мог родить раньше времени. Иногда он ел какой-нибудь вкусный плод и хмурил брови. Он был здесь один и был как царь и бог. Завернувшись в некий хитон, Иаковлев делал на столбе зарубку, свидетельствующую о том, что начался еще один день. После этого он шел в хижину и переставлял там настенный календарь, который у него тоже был. Потом он говорил себе: – Доброе утро, – и сразу же шел на охоту. На охоте он долго выслеживал зверя, используя бинокль, потом расстреливал его из автомата, а после этого, крича разные заумные звуки, подбегал к поверженному зверю и кидал в нею камни и копья. – У-лю-лю! – радовался Иаковлев, наступая на кровавую тушу своей кривой ногой. Потом наступали минуты блаженства, во время которых Иаковлев ел зверя. Кровь капала с его подбородка прямо в желтый островной песок (Иаковлев обожал сырое мясо), и ребенок внутри утробы одобрительно шевелился, словно желая уже выйти наружу к тоже присоединиться к поеданию этой пищи. Но Иаковлев думал о чем-то другом. Однажды он съел большую ящерицу и отбросил ее скелет далеко прочь от себя. Тут же он ощутил умиротворенную усталость, лег прямо на песок, закрыл глаза и сладко заснул. (Сон Иаковлева) «Эй, Ты, Сын Мой, – Я говорю тебе; слушай и внимай Слову, чтобы сделать так, как надлежит, и Верить». Эти звуки – там, где лиловый конец Одного и лиловое начало Другого. В грустной, пустой и бесконечной пещере был водопад, какие-то цвета, почти никого, кроме кого-то, кто говорил; и собственно Ты, в этом случае 1 сын; и отец, наверное, тоже. Сядь на стул, вытяни ноги, расслабь мозг, слушай меня. – Кто это?! Я есмь один и только, все, что было моим Богом, есть мой Друг; Все, что было моим Другом, есть мой Сын. Никого больше не может быть там и здесь. Разгневанный Иаковлев пытается застрелить собственную персону. «Не ставь себе предел там, где есть дальнейший путь; если двигаясь вверх ты нашел свой низ (ха-ха-ха!), если стремясь направо ты достигаешь левой своей стороны, то иди вбок, или скажи, хрясь“». – Хрясь! Мать твою! «Моя мать – твоя тайна, сын ты мой, Яков. Смерть ее – тайна, слушай меня, Сын, и твоего Сына ждут великие дела. Я же с тобой, мой храбрый Яки». – Кто ты, еще более верхний, нежели Я? «Кто-то зовет меня Кибальчиш, другие говорят, что я – Женщина. Не слушай их, ты узнаешь меня сам. Я ничего не хочу, открой глаза и смотри сюда; твой Сын действительно нужен, это будет ясно. Он убьет их всех и спасет». – Мой сын – мой друг, я сам знаю все, что я знаю. – Это клево! Ошарашенный Иаковлев через сорок лет после Победы находит своего Отца. «Тебе повезло, ты будешь видеть. Завтра ты произведешь на свет великую личность, она не представляет из себя ничего. У Сына нет привязанностей – он убьет, не задумываясь. Так хочешь Ты, чтобы есть мясо. Ты мне противен и страшен, сынок». – Я сделаю, как ты велишь, – сказал Иаковлев, встав на одно колено перед Этим. – Я буду любить тебя! В этой пещере можно видеть что-то другое. Здесь, на глубине, все имеет иной смысл и цвет. И Ты пытаешься видеть, Ты смотришь туда, пытаешься открыть глаза, хочешь знать, в чем дело, пробуешь разговаривать или зажечь огонь. И что означает этот лиловый цвет наверху. «Завтра ты родишь нечто. Ты, может быть, умрешь; прощай, Иаковлев. Но твое дело будет иметь свой конец. Помнишь ли ты начало?» – Кольцо? Два кольца, два конца, посредине… «Прощай, Сын. Уничтожь весь этот отпавший от Нас мир. Они не хотят Высшего, они хотят бесконечного. Ты станешь таким же, но Ты есть Я». – До свидания, я готов стать Отцом. Все было именно так, и никто не может отрицать Истину. Истина может быть только такой, все остальное есть Ложь. Тот, кто идет ложным путем, не следует святым заповедям, – тот поклоняется всякой шушере. Других путей нет. И он проснулся ночью в значительном настроении, чувствуя себя готовым к еще более великим вещам, чем его собственные дела. Он был Яковлевым, и все только начиналось – не было причин для грусти и любви. Огромный живот пробуждал в остальном теле нежность, словно любовница. Ребенок бушевал там внутри, желая покинуть этот рай, совершив путь, обратный пути, который производят те, которые делают нечто, называемое грехом или грешком. – Я счастлив, – объявлял Яковлев всему остальному. Он уже одиннадцать месяцев носил свое бремя, ибо высшие существа могут носить это так долго, поскольку все, что не принадлежит общему, устанавливает свои собственные законы и следует им, нарушая в то же время другие, управляющие Вселенной и большинством. Но как же произвести роды, если половая принадлежность мешает появлению чего-то нового, и врачей тоже нет рядом, а они могли бы взрезать любой индивид для получения из него интересных научных данных и высшей жизни? Америка оставила Яковлева, откупившись ненужным сейчас миллионом, – она была самодостаточна и была, в общем, любой на выбор; и запотелые кока-колы классик, как и прочие sodas, всегда исправно вылетали из автоматов в руки довольных многонациональных людей, но там не нашлось места для Бога и для его сына. Яковлев мучился, шагая по поверхности острова, и у него болел живот. – Это сын мой болит, вы слышите, существа! – кричал Яковлев, страдая невозможностью родить. – Я сейчас лопну и, может быть, воскресну, но мой отпрыск, мое любимое продолжение покарает вас всех, ибо я был здесь, умирая от тоски, а вы не подали мне руки, не вкололи наркоз или морфий, чтобы не было так мучительно больно, не заняли меня затейливой беседой о целях существования, не укрыли меня одеялом и не спели мне песню. Я проклинаю вас, гады!!! Яковлев потом засмеялся, потому что, в принципе, ему было наплевать на то, что он сказал, но это было интересно. Наконец ему надоело ходить, наблюдая пальмы и джунгли, и он лег на песок около океана и решил отдаться своей судьбе. – Я выпью свою чашу до дна, – сказал Яковлев, скрестив руки на животе. Он расслабился, начал считать до десяти, но потом перестал; начал думать о своем одиночестве, но стало скучно. Ребенок внутри замер на миг, заразившись спокойствием среды обитания, но затем как будто проснулся впервые и своей свежеобразованной головой так сильно уперся в верхнюю часть неизвестного органа Яковлева, служащего аналогом матки, словно его час уже пробил и время пришло, но он не хочет обычных путей и греховных падений вниз – в этот мир, но желает вознестись куда-то в высшие сферы божественного отца и продемонстрировать некое непорочное рождение, начав свою многообещающую жизнь славно и смело. «Что это?» – подумал бедный Яковлев, раздираемый восстающей в нем силой. Он сел, подняв руки вверх, и ждал дальнейших событий. Стало везде темно, загремел гром, начали бурлить какие-то воды, стекающие с гор, пошел сильный дождь с градом, и молнии гордо озаряли вздымаемую ширь океана. «Что это?» – подумал жалкий одинокий Яковлев, дрожа от холода и ужаса перед гневом окружающей его стихии. Он встал, опустив руки вниз, и даже закрыл глаза, не желая принимать участие во всем, что происходило сейчас. Но ребенок очень сильно активизировался и, извиваясь, как уж, полз все выше и выше, словно самолет или Икар, желающий достичь черной дыры. Организм Яковлева вибрировал, будто токарный станок, ужасная боль готова была уже отключить божественное сознание, оставив реальность без присмотра, но тут случилось что-то очень важное, и Яковлев преобразился. Вдруг он встал на этом острове, огромный, как гора: он был бородат, статен и полугол и мог убить любого, кого хотел. От головы его шло красное сияние, как от фонаря, висящего над дверью публичного дома, руки его были волосаты и могучи, а ребенок внутри его мускулистого тела клокотал, словно лава, и рвался наружу, как пробка в бутылке шампанского. Когда Яковлев издал клич, все остальное прекратилось; воссияло солнце, приятная погода и тепло, стало все тихо и замечательно, и только ребенок все еще рвался куда-то. – Чего же ты хочешь, парень?! – крикнул Яковлев, обращаясь внутрь себя. Молчание было лучшим ответом. – Еще раз спрашиваю тебя: ответь, чего же ты хочешь? И опять ничего, и потом вдруг какой-то ужасающий рывок, импульс, резкое устремление в самый что ни на есть верх, невероятные перемещения в теле, дрожь, взрыв всех существующих чувств – и ребенок вылез через ухо. Он вылез и шмякнулся на песок, мокрый, голый и умный, и сделал свой вдох, и песчинки облепили его тельце, словно это была рыба, выброшенная штормом на берег. – Здравствуй, сын! – сказал ошарашенный Яковлев, истекая мозговой кровью. – Здравствуй, отец, – ответил ребенок, отряхивая песок, – меня зовут Миша Оно. Яковлев умер.