«Та-Дам-Та-Там-Там! Та-Дам-Та-Там!» — звучало в голове, даже когда под утро барабаны умолкли. Этот ритм плотно укоренился в памяти испанцев и ещё долго стоял в ушах, не позволяя забыть ужасы прошедшей ночи. Рассвет конкистадоры встречали с молитвами. Просили об одном — какая угодно смерть, но только не на теокалли. *** Утром на военном совете было позволено участвовать всем, кто желал высказаться, в том числе и индейским вельможами, что показали свою верность и не покинули конкистадоров после недавнего поражения. На всеобщем собрании прежде всего звучали укоры и слова недовольства — разочарование капитаном было очень велико. Больше ошибок допускать было нельзя, но и бездействовать опасно — ацтеки, воодушевлённые победой, попытаются со всем присущим им остервенением отбросить врага ещё дальше и укрепить позиции. Толковых решений, как таковых, звучало мало, а если они и звучали, то терялись во всеобщем галдеже и споре. Тогда благородный вождь Ауашпицокцин, брат правителя Тескоко, обратился к Кортесу с поклоном и произнёс: — Господин Малинцин, не стоит сокрушаться о содеянном. Мы потерпели поражение, но наша борьба ещё не окончена, наши воины сильны и полны отваги, а орудия всё ещё при нас. Необходимо на эти несколько дней полностью блокировать столицу при помощи бригантин и взять под контроль все три дамбы. В этом огромном городе теперь, ввиду успеха, прибавилось еще больше воинов. Куаутемоку всех их необходимо кормить, но припасы стремительно уменьшаются, а пить приходится дождевую или полусолёную воду из колодцев. Поверьте, господин Малинцин, бороться с голодом труднее, чем с врагом. С этого момента активное наступление испанцев прекратилось. Бригантины курсировали вокруг города, захватывая или уничтожая лодки с провиантом. Три корпуса испанцев, расположенные на трёх главных дамбах продвигались медленно до тех пор, пока окончательно не закрепились на подступах к столице. Кортес отправлял к Куаутемоку гонцов с предложением мира — зачем уничтожать такой красивый прогрессивный город и морить голодом его жителей, если можно сдаться на милость теулям? Но ответом ему следовала лишь яростная атака неприятеля. В столице свирепствовала оспа, погибали воины, мучительно умирали женщины и дети, а бесконечные вереницы мёртвых тел ацтеки были вынуждены складывать друг на друга, образуя жуткие смердящие горы на окраинах города. Ослабленные голодом и жаждой жители не могли противостоять болезни, они были слабы и беспомощны, но по велению своего тлатоани не прекращали борьбу. Так не смотря на мор и голод, воины защищались отчаянно, наступали нескончаемыми толпами — их по-прежнему были тысячи. Испанцам начинало казаться, что некоторых индейцев приходилось убивать несколько раз подряд — в усталом воспаленном воображении теулей восставали покойники, а иначе как объяснить нескончаемый поток галдящих, свирепых, похожих друг на друга ацтекских солдат? В то же время ацтекские женщины проявляли стойкость и героизм, самоотверженно сражаясь вместе с мужчинами — заготавливали камни для пращей, подбирали стрелы и оружие, лечили и укрывали раненых. — Обопрись на меня, господин, — хрупкая индианка тащила к баррикадам раненого воина, — Скорее! Я перевяжу тебя. Ты ещё убьёшь много чужеземцев прежде чем отправиться в чертоги Тонатиу! И тем не менее конкистадоры и их союзники медленно, но верно продвигались вглубь города, поджигали жилища, разрушали укрепления, баррикады и брустверы, засыпали колодцы. Битва продолжалась с явным успехом на стороне испанцев. Всё чаще ночью в лагерь теулей приходили дезертиры, приводили свои семьи и, кланяясь Кортесу в ноги, просили пощады и укрытия. Великий Теночтитлан бился в агонии, стенал и плакал, предвещая скорую гибель. Когда положение ацтеков оказалось совсем отчаянным, десятки индейских лодок лёгких и маневренных вышли из укрытий, стараясь улизнуть от испанских бригантин в попытках пересечь Тескоко, чтобы добраться до союзных племён. В этот день удача оказалась на стороне теулей — богато украшенное каноэ нагнал один из испанских кораблей. Среди пленных оказался и сам Куаутемок. Какое невероятное облегчение подниматься по ступеням главного теокалли из последних сил, но лишь для того, чтобы с высоты этой громадины смотреть на побеждённый народ. На этой расплавляющей жаре тело нестерпимо зудело под плотными слоями одежды, пот стекал по шее и затылку, а если смахнуть, то становилось только хуже — кровь и грязь противно размазывались по коже. Алехандро едва перевёл дыхание, забравшись на самую вершину, и, наконец, поднял глаза, чтобы оглядеть масштаб разрушений. Знал, что зрелище не из приятных, но всё равно страшно ужаснулся — великий Теночтитлан, упорядоченное инженерное чудо погибло вместе с его сынами. Руины и горы трупов, зловоние и разложение под палящим зноем, а вдалеке — вереницы людей, что медленно плелись по насыпи дамб, покидая город. Кортес смилостивился над жителями, позволяя им уйти, но, Господь праведный, как они выглядели! Живые скелеты, покрытые оспинами и шрамами, едва передвигали ноги, а женщины из последних сил несли на руках своих детей, таких же тощих и слабых, но всё ещё живых. Пугающее зрелище. Испанец почувствовал разочарование в самом себе и всей их проклятой экспедиции. Ненависть к идолопоклонникам и кровавым ритуалам перемежалась с уважением к их храбрости и восхищением воистину великими инженерными решениями. Разумеется, храм Тлалока и Уицилопочтли будет неизбежно разрушен, потому как слишком много испанской крови было пролито здесь во славу проклятых идолов, но где-то глубоко в душе закралась предательская мысль — испанцы сами вторглись во владения ацтеков, сами и нарвались на гнев их Богов. Так что же в этом случае послужит оправданием гибели этих отважных людей? Победа над ацтеками не радовала, не вдохновляла, не рождала ликования, лишь давала ощущение облегчения — больше не придётся воевать. Тлатоани был вынужден сдаться, а на вершине главной пирамиды Теночтитлана гордо зарделось знамя Кастилии. *** Несколько дней спустя гарнизон испанцев пировал и бражничал в честь великого триумфа. Вино из Испании и свинина с Кубы — сегодняшний банкет был особенно щедрым. В Мешико находиться было невозможно из-за отвратительнейшего смрада и разрухи, потому теули расположились лагерем в поселении Койоакан, а сегодня имели свой законный отдых и разрешение на всякого рода непотребства. Присоединились к празднеству солдаты из других гарнизонов, а с ними прибыли и ауианиме победителям для услады. Прикрыв веки, Алехандро сидел у костра и наслаждался отголосками прошлого, медленно опустошая флягу. Терпкий, кисловатый напиток, напоминающий о родной Кастилии, растекался приятным вкусом и медленно затуманивал разум. Не самое лучшее вино, но привередничать не приходилось. И хотя Алехандро понятия не имел как вообще происходит разведение винограда, но, сделав очередной глоток, позволил себе предаться мечтам о своём собственном винограднике и вине крепком, терпком, с лёгкой горчинкой и дурманящим ароматом. — Тебе письмо, Ортега, — товарищ протянул свиток, возвращая разомлевшего Алехандро в реальность, — От супруги. Передали из гарнизона в Тескоко. — Раз пишет, значит скучает, — весело пожал плечами испанец, — Спасибо, Диего. Когда сослуживец удалился, Алехандро развернулся ближе к костру и тотчас принялся читать. Пробегая по строкам, иногда, однако, с трудом разбирая слова, в душе неистово дивился и ликовал — супруга писала сама, своей рукой, со всей присущей ей нежностью и любовью. От этих строк становилось легче, хотелось в одночасье оказаться в соломенном домишке рядом с ней, обнять, услышать её голос и бесконечно смотреть в озорные глаза цвета шокоатля. Осталось немного. Едва он разделается со служебными обязанностями, как тотчас же отправится в Веракрус при первой же оказии. В конце послания красовалось стихотворение, вероятно, её авторства. Замысловатый текст на науатле, обладающий собственным стилем и ритмом. Испанец уловил лишь суть, дословно не понял, но про себя отметил, что при случае нужно обязательно восхититься её талантом. Кому, как не ему надлежит поддерживать творческие порывы супруги? Быть может когда-нибудь и Алехандро поймёт всю прелесть индейской поэзии. — Какая же это всё дрянь! — Себастьян бесцеремонно плюхнулся на землю рядом с товарищем и откупорил свой сосуд с драгоценным напитком. Неясно, что именно имел ввиду товарищ — банкет или всё предприятие в целом, но Алехандро тут же огляделся, подмечая как в большинстве своём непристойно ведут себя пьяные сослуживцы. — У меня есть то, что тебя порадует, дружище — отхлебнув вина, заявил Алехандро. — Если ты об этом, — Себастьян потряс флягой, — То у меня ещё полная. Товарищ хитро усмехнулся, извлёк из-за пазухи потрёпанный лист бумаги и вручил другу. — Что это? — нахмурился Себастьян, саркастически ухмыляясь, — Благодарность Его Величества? — Лучше, — лукаво подмигнул Алехандро, — Читай. Испанец поднёс письмо ближе к костру. Вначале хмурится и щурился, разбирая слова, но вскоре его недовольство быстро сменилось изумлением. — Как она смогла? Это же... — Себастьян потерял дар речи. — Да, дружище, Федерика писала письмо сама. Сегодня из Тескоко доставили. — Невероятно! Но как она отправила? А если бы оно попало к Альварадо? — Не попало бы. Письмо было вложено сюда, — Алехандро показал послание от Майи, — И адресовано мне. Так что, прости, я прочитал половину прежде чем сообразил что к чему. А вообще стоило бы догадаться. Твоё послание написано аккуратно, символ к символу, знак к знаку, а моё кривое и с кляксой сбоку. — Очень на них похоже, — кивнул товарищ, — Но я повторю — это невероятно! Святой отец, наверное, диву даётся этой их неуёмной прыти. — Всё может быть, — усмехнулся друг, — Ты мне скажи, что теперь делать будешь? Себастьян крепко задумался, посмотрел в сторону командирского лагеря и тяжело вздохнул: — Попытаюсь выкупить. — Альварадо жаден, — Алехандро недовольно фыркнул, — Слишком много захочет. — Что поделать? У меня нет других вариантов. — Дам тебе совет, — Алехандро сделал очередной глоток, — Говори с Альварадо в присутствии капитана. Дон Эрнандо сейчас особенно воодушевлен победой, так, возможно, поможет сторговать, а то и уговорит просто отдать. — Федерику, может и отдаст, но дочь... — Себастьян удручённо покачал головой, — Даже не представляю. Сейчас я не хочу гадать об этом. Будет, как будет. Сам то что намерен делать? — Напиваться! — торжественно заявил товарищ, демонстрируя флягу с вином. — А после напиваться? — сощурился друг. — Понятия не имею. Как там пели камрады? «Плох обманутый воитель: не ликует, больше тужит. Побежденный победитель, кто Кортесу верно служит»*, — Алехандро скривился, — Над моим заработком во всём этом предприятии можно лишь посмеяться. И ведь какая ирония! Воевал на Кубе — получил горстку земли, где ни черта нет. Веласкес не преминул потом всё это отобрать. В Мешико тоже остаюсь нищим — всё золото внезапно исчезло из города. Прямо колдовство какое, не находишь? — Командиры считают, что все сокровища Мешико спрятаны по приказу Куаутемока. Его будут пытать. — Пусть пытают, но я тебя уверяю — Куаутемок скорее умрёт под пытками, чем выдаст местонахождение своих сокровищ. Это народ крепкий, самоотверженный. — Сандоваль говорил, нашли какие-то списки, где упоминались поселения, поставлявшие в Мешико золото и жемчуг. Можно наведаться к ним. — О, нет, — Алехандро мотнул головой, — Хватит с меня экспедиций. Везде обещают несметные богатства, а на деле окажешься распятым на жертвенном камне. Позади нас множество захваченных земель. Везде требуется контроль, подчинение и управление, а значит без дела и без жалованья я не останусь. И вообще, — испанец тряхнул флягой, — Давай пить и предаваться праздным разговорам, а там, глядишь, и песни душевные затянем. Я не желаю сегодня ни о чём думать. — Думать будем завтра, — хмыкнул Себастьян. — Завтра поплохеет, — рассмеялся Алехандро и, оглядев лагерь, полный галдящих соотечественников в хмельном забытьи, лаконично подытожил — Полагаю, всем. ---------------- * В главе «После победы» в хронике «Правдивая история завоевания Новой Испании» Берналь Диас повествует, как испанцы, удручённые слишком скудной добычей, писали на стене дворца, в котором проживал Кортес, всякого рода хулительные надписи, в том числе и фрагмент, что озвучил Алехандро. Глава 32 - Госпожа-теуль Богатая Вилла Истинного Креста — именно так высокопарно Кортес величал прибрежный Веракрус. Возможно, истинным крестом капитан теулей именовал две деревянные палки, перекрещенные между собой и водружённые на вершину холма у самого побережья. Аккурат на этом самом холме ранним утром падре Франсиско проводил торжественную мессу, а две индейские женщины наравне с толпой теулей внимали молитвам святого отца. Раннее утро, что испанцы называли мелодичным словом la madrugada, прекрасно подходило для богослужения на берегу залива в лучах золотого рассвета под ласковым морским бризом. Шум волн и шелест листвы аккомпанировали монотонной речи падре, а в унисон ему вторила стая наглых крикливых бакланов. Порой в воздухе зависали яркие длиннохвостые попугаи и мелькали, подобно самоцветам, маленькие юркие колибри, добавляя святой мессе волшебных радужных красок. Сегодня Майя слушала молитвы святого отца с благодарностью и облегчением — наконец-то она могла глубоко дышать и не чувствовала более удушающего кома в груди. Вчера вечером дочь вождя получила ответное письмо от Алехандро. Трепетное, чувственное, полное надежды и, самое главное — подтверждающее, что её супруг жив и скоро надлежит ждать его прибытия. «Не могу дождаться, когда ворота моего влюблённого сердца будут заперты твоими руками, чтобы никогда уже больше не открываться», — писал он в своём послании, заставляя супругу краснеть и перечитывать строки, вожделенно закусив губу, — «Лишь войдя в замок моей души, ты поможешь мне, беспутному, познать покой и безмятежность». В своём письме среди прочих трепетных строк испанец уведомил дочь вождя и том, что её близкие покинули Сочимилько, и сейчас, вероятно, находятся в безопасном для них месте. Передавал поклон Чимальме и её дочери, и несколько вскользь упомянул, что и его товарищ тоже их сердечно приветствует и прибудет вместе с ним к побережью при первой же возможности. Но ещё несколько дней назад Майя была похожа на дымящийся вулкан Попокатепетль. Месяцы жила в неведении, беспокоясь ежечасно, не способная вздохнуть из-за панической тревоги. Никто не мог дать ей гарантированного ответа, неясен был исход всей экспедиции. Она сама была на распутье — ей не хотелось гибели своих соотечественников, не хотелось, чтобы проклятый Малинцин оказался у власти, но она всё равно молилась об успехе капитана теулей и просила Бога сохранить Алехандро жизнь. Её смятение копилось, закипая, подобно вулканической лаве, пока однажды отец Франсиско не явился с вестями. — Возрадуйтесь! — говорил он, — В благословенный день тринадцатого августа с позволения Господа и Сеньоры нашей Святой Девы Марии, Мешико пал! «Мешико пал!» — эта новость пронзила её обсидиановым копьём. Да, Теночтитлан был тяжело болен, медленно умирал, но никогда невозможно быть абсолютно готовым к гибели тяжелобольного. Сердце понимает неизбежность этого, но печальная весть всё равно становится ударом. В тот день Майя отправилась в свои покои, упала на циновку, покрытую шкурами, и пронзительно завыла от тоски и боли. Её вулкан извергался, выплёскивал наружу кипящую магму, неспособный более сдерживать огонь внутри себя. Дочь вождя скорбела. Она имела право горевать. Мир, в котором она жила, погиб, а в голове возникали жуткие картины, самые наихудшие сценарии мучений и гибели её близких. Сегодня, стоя на коленях перед двумя деревянными палками, Майя совершенно не думала о молитвах отца Франсиско. Застыв в лёгкой полуулыбке, она позволила утреннему солнцу приветливо целовать её лицо, дышала облегчённо, обдаваемая солёным ветром, и лишь едва уловимая слеза говорила Богу теулей, как кровоточит сердце маленькой индейской женщины, горюя о родной отчизне. После мессы жизнь вернулась к привычному течению. Девушки вернулись в дом, где уже аппетитно тянуло стряпнёй Люсии, вошли на задний двор, застав негритянку за попытками накормить Мануэлу толчёным авокадо, сели по обе стороны от служанки и одновременно обняли. — Отдохни, Люсия. Я сама её покормлю, — улыбнувшись, обратилась Чимальма к негритянке. Мануэла уже, едва завидев мать, сразу потеряла интерес к авокадо и тут же потянулась руками к шалтоканке, жадно задирая тунику в надежде угоститься сладким молоком.