Все мальчишки — дикари, это признанный факт. Рамзес, прозванный в честь фараона, столь же целеустремлённого и высокомерного, как и он сам, обладал всеми недостатками своего пола и возраста: непреодолимым влечением к грязи, мертвецам и разнообразным зловонным предметам, высокомерным пренебрежением к собственному выживанию и полным игнорированием правил цивилизованного поведения. Определённые черты характера, свойственные Рамзесу, ещё более затрудняли общение с ним. Его интеллект (и не удивительно) был исключительно высок, но проявлялся образом, который мог смутить любого. Его арабский язык был невероятно беглым (не могу себе представить, как он узнавал новые слова, которые, конечно, никогда не слышал от меня). Его знание египетских иероглифов не уступало знаниям многих взрослых учёных. Он владел почти сверхъестественной способностью общаться с животными всех видов (кроме человека). Он… Но для описания странностей Рамзеса моих литературных навыков явно недостаточно. За последний год поведение Рамзеса несколько улучшилось. Он больше не бросался очертя голову навстречу опасности, его кошмарная болтливость стала уменьшаться. Появилось и некоторое сходство со статным отцом и повелителем, хотя цвет кожи был больше присущ древнему египтянину, нежели английскому подростку. (Я не могу объяснить этот факт, равно как и наши постоянные столкновения с преступным элементом. Некоторые вещи находятся вне понимания ограниченных человеческих способностей, и, скорее всего, это и к лучшему.) Недавние события оказали глубокое, хотя и не вполне ясное влияние на моего сына[9]. Наше последнее и, возможно, самое замечательное приключение случилось прошлой зимой, когда призыв о помощи, пришедший от старого друга Эмерсона, привёл нас в западные пустыни Нубии к отдалённому оазису, где сохранились умирающие остатки древней Мероитической цивилизации. Мы столкнулись с обычными катастрофами: угроза смерти от жажды после кончины нашего последнего верблюда, попытки похищения людей, насильственные нападения — в общем, ничего необычного. Но когда мы достигли своей цели, то обнаружили, что тех, к кому мы спешили на помощь, уже не было в живых. У злополучной четы, однако, остался ребёнок — юная девушка, которую с помощью рыцарственного приёмного брата-принца нам удалось спасти от ужасной судьбы, угрожавшей ей. Покойный отец назвал её «Нефрет» — исключительно удачно, поскольку это древнеегипетское слово означает «красавица». Впервые увидав её, Рамзес онемел — я и не надеялась дожить до подобного зрелища — и с тех пор он оставался в таком состоянии, а я терзалась мрачными предчувствиями. Рамзесу было десять лет, Нефрет — тринадцать, но по достижении совершеннолетия разница в возрасте являлась бы несущественной, а я слишком хорошо знала своего сына, чтобы отмахнуться от его чувств, считая их мальчишеским романтизмом. Его чувства были сильны, его характер (мягко говоря) полностью сложился. Любая мысль, появившаяся у Рамзеса, своей твёрдостью могла поспорить с цементом. Он рос среди египтян, которые физически и эмоционально созревают раньше, чем холодные англичане; некоторые из его друзей уже в подростковом возрасте стали родителями. Добавьте к этому драматические обстоятельства, при которых он впервые бросил взгляд на девушку… Мы даже не знали о её существовании до тех пор, пока не вошли в скудно меблированную комнату, где она ждала нас при свете лампы. И увидели её во всём сиянии молодости. Волосы цвета червонного золота стекали по белым одеждам, на губах играла смелая улыбка, бросавшая вызов окружавшим опасностям… Что тут говорить?.. Даже я была поражена до глубины души. Мы вернулись в Англию вместе с девушкой и поселили её в нашем доме. Эта идея принадлежала Эмерсону. Должна признаться, что выбора у нас не было. Дед Нефрет, единственный оставшийся в живых родственник, был человеком настолько порочным, что не годился в опекуны даже для кошки, а тем более для невинной молодой девушки. Как Эмерсон убедил лорда Блэктауэра отказаться от неё, я не спрашивала. И сомневаюсь, что «убедил» является подходящим словом. Блэктауэр умирал (и, действительно, через несколько месяцев завершил свой земной путь), так что исключительный ораторский дар Эмерсона мог на него и не подействовать. Нефрет льнула к нам — образно говоря, ибо демонстративности в ней не было ни на грош — поскольку единственные знакомые предметы в мире, чуждом ей, как марсианское общество (если предположить, что такое существует), принадлежали мне. Все знания о современном мире она получила от нас и из книг её отца, и в этом мире она была не Верховной жрицей Исиды[10], живым воплощением богини, но чем-то неизмеримо меньшим: даже не женщиной, которую Бог знает почему считают низшим сортом, но девочкой-подростком, находящейся на общественной лестнице немного выше, чем домашнее животное, но значительно ниже, чем мужчина любого возраста. Эмерсону не нужно было ничего объяснять (хотя он и продолжал заниматься ужасающе детальными разъяснениями); мы были подготовлены к тому, чтобы иметь дело с молодой девушкой, воспитанной в таких необычайных обстоятельствах. Эмерсон — замечательный человек, но он — мужчина. Сказанного достаточно: приняв решение и убедив меня согласиться с ним, он не допустил существование предчувствий. Эмерсон никогда не допускает предчувствий, и возмущается, когда я упоминаю о своих. А в этом случае у меня их было порядочно. Один из вопросов, вызывавших серьёзную озабоченность, заключался в необходимости объяснить, где находилась Нефрет в течение последних тринадцати лет. По крайней мере, это беспокоило меня. Эмерсон пытался преодолеть эту трудность точно так же, как он поступает в подобных случаях: — Почему мы должны что-либо объяснять? Если у кого-то хватит нахальства лезть с вопросами, пошли его ко всем чертям. К счастью, Эмерсон более разумен, чем выглядит из-за собственных реплик, и ещё до того, как мы покинули Египет, ему пришлось признать, что нам необходимо придумать какую-нибудь историю. Наше возвращение из пустыни с молодой девушкой явно английского происхождения привлекло бы любопытство самого тупого создания. И потом, необходимо было удостоверить её настоящую личность, коль скоро она намеревалась заявить о том, что является законной наследницей состояния своего деда. Поэтому выдуманная история содержала всё то, что сводит с ума журналистов: красоту юности, тайну, аристократию и огромное богатство. Кроме того, как я уже не раз говорила Эмерсону, наша собственная деятельность постоянно привлекала внимание «шакалов прессы» (так с удовольствием именовал их он сам). Я предпочитаю говорить правду, когда это возможно. Не только потому, что честность предписывается нам высшим моральным кодексом общества, но и потому, что гораздо легче придерживаться фактов, чем связно и последовательно лгать. Но в нашем случае раскрыть истину было невозможно. Оставив Затерянный Оазис (или Город Святой Горы, как его называли тамошние жители), мы поклялись сохранить в тайне не только его местоположение, но и само существование. Люди этой умирающей цивилизации были немногочисленны и не знали об огнестрельном оружии, так что оказались бы лёгкой добычей для авантюристов и охотников за сокровищами, не говоря уже о недобросовестных археологах. Существовал также не столь насущный, но не менее важный вопрос — о репутации Нефрет. Если бы стало известно, что она воспитывалась среди так называемых первобытных народов, где была верховной жрицей языческой богини, грубые спекуляции и неприличные шутки, свойственные невежественному сброду, сделали бы её жизнь невыносимой. Нет, истинные факты не могли быть обнародованы. Необходимо было изобрести убедительную ложь, а когда мне приходится отказаться от обычных стандартов искренности, я могу лгать не хуже других. К счастью, нам пришли на помощь исторические события. Махдистское восстание в Судане[11], начавшееся в 1881 году и удерживавшее несчастную страну в состоянии суматохи на протяжении более десяти лет, было подавлено египетскими войсками (возглавляемыми, разумеется, британскими офицерами), отвоевавшими бо́льшую часть утраченной территории, и некоторые люди, которые, казалось, исчезли навсегда, чудесным образом возродились. Побег Слатин-паши[12], бывшего Слатин-бея, стал, пожалуй, самым удивительным примером граничащего с чудом выживания. Но были и другие примеры, в том числе — отец Орвальдер[13] и две монахини из его миссии, выдержавшие семь лет рабства и пыток, прежде чем совершить побег. Именно этот случай натолкнул меня на мысль изобрести семью добрых миссионеров в качестве приёмных родителей для Нефрет, чьи настоящие родители (по моей версии) вскоре после прибытия в Африку погибли от болезней и лишений. От зверств дервишей добрых священников защитили преданные новообращённые местные жители. Но миссионеры не осмелились покинуть свою отдалённую и бедную деревню, где находились в безопасности посреди бурлившей страны. Эмерсон заметил, что, по его наблюдениям, преданные новообращённые местные жители обычно были первыми, кто отправлял своих духовных лидеров на костёр, но я подумала, что это самая убедительная версия. И, судя по результатам, такое же мнение сложилось у прессы. Я всегда придерживалась правды, насколько могла — первостепенное правило, когда кто-то занимается фальсификацией — и не видела смысла в искажении деталей нашего путешествия. Затерянные в необозримой пустыне, брошенные слугами, рядом с умирающими верблюдами… Драматизм этих событий отвлёк прессу настолько, что они не придавали значения всяким мелочам. Для пущего эффекта я добавила песчаную бурю и нападение бедуинов-кочевников. От единственного журналиста, которого я боялась больше всех, нам удалось ускользнуть. Кевин О'Коннелл[14], талантливый и нахальный молодой репортёр «Дейли Йелл», отправился в Судан как раз в то время, когда мы его покинули, потому что кампания проходила быстро, и освобождение Хартума ожидалось со дня на день. Мне нравился Кевин (Эмерсону — ничуть), но когда его журналистские инстинкты брали верх, я бы не доверила ему и фальшивой монеты. И всё бы ничего. Но главнейшей проблемой была сама Нефрет. Я первой признаю, что не являюсь матерью в полном смысле этого слова. Хочу отметить, однако, что вряд ли сама Божественная Мать после длительного контакта с моим сыном сохранила бы хоть какие-то материнские чувства. Десять лет Рамзеса убедили меня в том, что моя неспособность к повторному деторождению была не печальным разочарованием, как я полагала вначале, а скорее любезным вмешательством всезнающего Провидения. Два Рамзеса, а то и большее число их, доконали бы меня. (Мне известно о ходивших дерзких и неуместных слухах по поводу того, что Рамзес — единственный ребёнок. Замечу только, что его рождение привело к определённым осложнениям, которые я не намерена подробно описывать, поскольку они касаются исключительно меня.) Теперь я оказалась с другим ребёнком на руках: не с податливым младенцем, но с девушкой на пороге взросления, чьё прошлое было ещё более необычным, чем у моего катастрофически преждевременно созревшего сына. Что же мне с ней делать? Как я могла научить её поведению в обществе и заполнить колоссальные пробелы в её образовании, что было необходимо для обретения счастья в новой жизни? Без сомнения, большинство женщин, отправили бы её в школу. Но я надеюсь, что знаю, к чему меня призывает долг. Отправить Нефрет в узкий женский мирок закрытой школы[15] — изысканная и исключительная жестокость. Мне легче было общаться с ней, нежели любому учителю потому, что я понимала мир, в котором она жила раньше, и потому, что я разделяла её презрение к абсурдным стандартам, налагаемым так называемым цивилизованным миром на женский пол. И… Девушка мне нравилась. Если бы я не была честной женщиной, то сказала бы, что люблю её. Без сомнения, именно так мне и полагалось чувствовать. Она обладала качествами, которые любая женщина хотела бы видеть у своей дочери — мягкостью характера, интеллектом, честностью и, конечно же, необычайной красотой. Последнее ценится обществом (в отличие от меня) прежде всего, но и я не могла оставаться равнодушной. Именно таким женщинам я всегда завидовала. Так не похожим на меня. Мои волосы — чёрные и грубые. Её — текли золотой рекой. Её кожа была кремовой, а глаза — васильковыми. Мои… нет. У её тонкой фигуры, вероятно, никогда не появятся выпуклости, отличающие моё телосложение. Эмерсон всегда заявлял, что именно они его устраивают больше всего, но я замечала, как его глаза внимательно следили за изящной фигуркой Нефрет. Мы вернулись в Англию в апреле и, как обычно, обосновались в нашем кентском доме, в Амарна-Хаусе[16]. Впрочем, не совсем так, как обычно. В другое время мы бы немедленно приступили к работе над ежегодными отчётами о раскопках, поскольку Эмерсон гордился тем, что публиковал их со всей возможной скоростью. В этом году объём письменной работы был меньше традиционного, ибо наша экспедиция в пустыню заняла бо́льшую часть зимнего сезона. Однако по возвращении в Нубию мы провели несколько плодотворных недель среди пирамид Напаты[17]. (И хочу добавить, что Нефрет оказалась просто находкой. Она проявила исключительную склонность к археологии.) Я не могла помочь Эмерсону, как в прошлые годы. Уверена — нет смысла объяснять, чем я была занята. На плечи Эмерсона легло немалое бремя, но на сей раз он не жаловался, отмахиваясь от моих извинений со зловещей любезностью. — Всё в порядке, Пибоди, потребности девочки — прежде всего. Дай мне знать, если понадобится моя помощь. — Эти нехарактерная приветливость и использование моей девичьей фамилии (Эмерсон употребляет её, когда испытывает ко мне особенно бурные чувства или же хочет в чём-то убедить меня вопреки моему мнению) вызвали мгновенные подозрения. — Ты ничем не можешь помочь, — ответила я. — Что знают мужчины о женских делах? — Хм, — поспешно отступил в библиотеку Эмерсон. Признаюсь, что мне нравилось обеспечивать девушку надлежащим гардеробом. Когда мы приехали в Лондон, у неё не было ничего подходящего, кроме ярко раскрашенных халатов, которые носят нубийки, и нескольких дешёвок из магазинов готового платья, купленных мной в Каире. Интерес к моде, я считаю, несовместим с умственным развитием, равным или превышающим интеллектуальные способности заурядного человека. Поэтому я щеголяла (стоит ли объяснять, что это — выражение Эмерсона?) в подоткнутых ночных рубашках и облегающих нижних юбках, цветастых панталонах и мятых блузках. Сюда же отнесём перчатки, шляпы и карманные носовые платки, купальные костюмы и велосипедные блумеры[18], халаты и сапоги с пуговицами, а также ассортимент радужных атласных поясов с соответствующими лентами. Я позволила себе несколько покупок, потому что зима в Египте всегда оказывает плачевное влияние на мой гардероб. Мода в этом году была менее смешной, чем в прошлом: исчезли турнюры, рукава с буфами уменьшились до разумного размера, а юбки стали мягкими и длинными вместо массы нижних юбок. Стиль, особенно подходящий лицам, не нуждающимся в «искусственных дополнениях», чтобы помочь в выделении отдельных областей тела. По крайней мере, мне казалось, что мода стала менее смешной, пока я не услышала комментарии Нефрет. Её развеселила сама идея купального костюма. — Какой смысл надевать одежду, которая промокнет? — спросила она (и не могу не согласиться с обоснованностью вопроса). — Разве здешние женщины принимают ванну в модных нарядах? Что касается её замечаний по поводу панталон… К счастью, она не высказывала их ни продавцу, ни Эмерсону, ни Рамзесу. (По крайней мере, надеюсь, что она этого не сделала. Эмерсона легко смутить подобными вещами, а Рамзес вообще никогда не бывает смущён). Она вписалась в нашу семью лучше, чем я ожидала, поскольку все наши слуги более или менее привыкли к эксцентричным посетителям. (Вернее — либо они привыкают, либо покидают службу у нас, как правило, по собственному желанию.) Гарджери, наш дворецкий, мгновенно поддался её очарованию; он следовал за ней так же преданно, как и Рамзес, и готов был до бесконечности слушать (исправленную) историю о том, как мы нашли Нефрет. Гарджери, к сожалению, романтик. (Романтизм — не то качество, которое я презираю, но крайне неудобное для дворецкого). Со сжатыми кулаками и пылающим взором он восклицал, забывая в волнении о дикции: — О, как бы я хотел быть с вами, м’м[19]! Я бы изувечил этих слуг-предателей! Я бы сражался с чудовищами-бедуинами! Я бы… — Уверена, что ваша помощь оказалась бы незаменимой, Гарджери, — отвечала я. — Возможно, в другой раз… (Я и помыслить не могла, что этот небрежный комментарий станет пророческим!) Единственным членом семьи, не ставшим жертвой Нефрет, была дорогая Роза, наша преданная горничная, по причине простой и откровенной ревности. В своё время Роза помогла воспитать Рамзеса, чувствуя совершенно необъяснимую привязанность к нему — привязанность, которая была взаимной. Теперь букетики цветов и интересные научные образцы (сорняки, кости и мумифицированные мыши) дарились другой. Я видела, что Роза чувствовала это. И отдыхала в её обществе всякий раз, когда всеобщая лесть мужчин-членов семьи становилась невыносимой. А вот кошка Бастет не отдыхала, хотя и была женщиной. Ей было нелегко обнаружить привлекательность противоположного пола, но она с таким энтузиазмом воспользовалась потерянным временем, что дом был переполнен её потомством. Последние роды состоялись в апреле, незадолго до нашего приезда, и Нефрет провела немало счастливейших часов, играя с котятами. Одной из её обязанностей как Верховной Жрицы Исиды была забота о священных кошках. Возможно, это объясняло не только любовь к кошачьим, но и почти сверхъестественные способности общения с ними. Путь к сердцу кота — относиться к нему, как к равному, а ещё лучше — к высшему существу, каким он и сам себя считает. Единственными, кто знал подлинную историю Нефрет, были младший брат Эмерсона Уолтер и его жена, моя дорогая подруга Эвелина. Было бы невозможно скрыть от них правду, даже если у нас не имелось полной уверенности в их осмотрительности. И я действительно рассчитывала на то, что Эвелина посоветует мне, как заботиться о молодой женщине и воспитывать её. У самой Эвелины был значительный опыт: мать шестерых детей, в том числе трёх девочек, обладала самым добрым сердцем в мире. Я хорошо помню тот прекрасный июньский день, когда мы, четверо взрослых, сидели на террасе в Амарна-Хаусе, наблюдая за детьми, игравшими на лужайке. Великий Констебль[20] мог передать идиллическую красоту пейзажа — синего неба и снежно-белых облаков, изумрудной травы и величественных деревьев — но таланты совсем другого живописца понадобились бы, чтобы запечатлеть смеющихся детей, украшавших сцену, будто живые цветы. Солнечный свет превращал их кудри в яркое золото и ласково играл на розовых и пухлых личиках, дышавших здоровьем. Моя тёзка, маленькая Амелия, с материнской заботой следила за ковыляющими шажками своей годовалой сестры. Рэдди, старший из выводка Эвелины, чьи черты были юношеской версией нежного отцовского лица, пытался сдержать буйство близнецов, швырявших мяч туда и сюда. Образ невинного молодого человека, благословлённого здоровьем, удачей и трогательной любовью, навсегда сохранится в моём сердце. Но, похоже, только мой взгляд был сосредоточен на племянницах и племянниках. Даже их мать, чей младший ребёнок лежал на груди, смотрела в другом направлении. Нефрет сидела отдельно, под одним из могучих дубов, скрестив ноги. Босые ступни выглядывали из-под края платья — одной из привычных нубийских одежд, в которые я её облачала за неимением чего-то лучшего, пока мы работали в Напате. Цвета напоминали раскраску попугая — кричаще-зелёный с большими алыми, горчично-жёлтыми и бирюзово-синими пятнами. На плече лежала коса из золотых волос, и девушка поддразнивала её кончиком котёнка, устроившегося на коленях. Рамзес, неизбежная тень Нефрет, присел на корточки рядом. Время от времени Нефрет поднимала глаза и, улыбаясь, наблюдала за детской игрой, но застывший тёмный взгляд Рамзеса не отрывался от лица девушки. Уолтер поставил чашку и потянулся за записной книжкой, с которой не расстался даже по такому поводу. Перелистывая страницы, он заметил: — По-моему, теперь я вижу, как развивалась функция неопределённой формы глагола. Я хотел бы спросить Нефрет… — Оставь девочку в покое. — Эвелина прервала мужа таким резким тоном, что я обернулась и изумлённо воззрилась на неё. Эвелина в жизни не позволяла себе подобного, а тем более — по отношению к мужу, к которому она, по-моему, относилась со слепым обожанием. Уолтер выглядел ошеломлённым. — Дорогая, я только хочу… — Мы знаем, что ты хочешь, — рассмеялся Эмерсон. — Добиться известности и почитания, как человек, расшифровавший древний мероитический. Общения с живым носителем этого якобы мёртвого языка достаточно, чтобы свести с ума любого учёного. — Она является Розеттским камнем[21] в человеческом облике, — пробормотал Уолтер. — Конечно, язык изменился почти до неузнаваемости за тысячи лет, но для опытного учёного она может стать… — Она не камень, — сказала Эвелина. — Она — молодая девушка. Снова перебила! Неслыханно! Эмерсон с удивлением и восхищением уставился на Эвелину, которую всегда считал безвольной и мягкой. Уолтер сглотнул, а затем смиренно произнёс: — Ты совершенно права, моя дорогая Эвелина. За все сокровища мира я не хотел бы… — Тогда уходите, — вновь прервала его жена, — убирайтесь в библиотеку, вы, оба, и погрузитесь в море мёртвых языков и пыльных книг. Это всё, что вас волнует, мужчины! — Пойдём, Уолтер, — поднялся Эмерсон. — Мы опозорены и должны воздержаться от попыток самозащиты. Женщина, убеждённая в своей правоте… Я швырнула в него булочкой. Он аккуратно поймал её на лету, усмехнулся и удалился, неохотно сопровождаемый Уолтером. — Прости, Амелия, — сказала Эвелина. — Если я испортила Рэдклиффу настроение… — Глупости, твоя критика гораздо мягче того, что он привык выслушивать от меня. Что касается плохого настроения — ты когда-нибудь видела его более довольным собой, более чертовски самодовольным, более раздражающе добродушным? — Большинству женщин совсем не пришло бы в голову жаловаться на это, — улыбнулась Эвелина. — Это не тот Эмерсон, которого я знаю. Почему, Эвелина, он сдерживает свой язык — ни одного-одинёшенького проклятия с тех пор, как мы вернулись из Египта! — Эвелина смеялась, а я продолжала возмущаться: — Истина заключается в том, что он просто отказывается признать — серьёзная проблема стоит непосредственно перед нами. — Вернее, под дубом. — Улыбка Эвелины исчезла, когда она вновь взглянула на грациозную фигурку девушки. Котёнок куда-то исчез, и Нефрет сидела совершенно неподвижно, положив руки на колени и глядя на лужайку. Солнечные лучи, просачивавшиеся сквозь листья, казалось, высекали искры из волос, а рассеянный свет окружал её золотой тенью. — Далёкая и красивая, как молодая богиня, — мягко сказала Эвелина, повторяя мои собственные мысли. — Что же с ней будет дальше? — Она сильна и умна, она будет приспосабливаться, — твёрдо ответила я. — И выглядит счастливой. Жалоб я от неё не слышала. — Она мужественно училась в суровой школе. Но тогда, моя дорогая Амелия, ей пока не на что жаловаться. Вы — по моему мнению, совершенно справедливо — предоставили ей относительную защиту от внешнего мира. Мы принимаем её и любим её такой, как она есть. Рано или поздно, однако, она должна занять своё достойное место в мире, к которому принадлежит по праву рождения, а этот мир безжалостно нетерпим ко всему инородному. — Думаешь, я не знаю об этом? — рассмеялась я. — Кое-кто действительно считает эксцентричной меня. Конечно, я не обращаю на них внимания, но… ну хорошо, я признаюсь, что задавалась вопросом, являюсь ли я лучшей наставницей для Нефрет, чем другие. — Самое лучшее для неё — это подражать тебе, — тепло отозвалась Эвелина. — И ты знаешь, что всегда можешь рассчитывать на любую помощь с моей стороны. — Надеюсь, я справлюсь, — поднял голову мой неизбывный оптимизм. — В конце концов, я пережила десять лет Рамзеса. С твоей помощью, а также помощью Уолтера… Кажется, тебе тяжеловато с ним, милая Эвелина. Расшифровка древних неизвестных языков — это не только его профессия, но и величайшая страсть в жизни. Конечно, рядом с ним ты… и дети… — Не знаю, не знаю… — Эвелина была похожа на Мадонну Рафаэля, златоволосую и миловидную, державшую на руках младенца. Но в её голосе появилась нотка, которую я никогда не слышала раньше. — Как странно годы изменяют нас, Амелия… Мне снится последняя ночь в Амарне[22]… Я совершенно не ожидала услышать от неё подобные слова, и они оказали на меня самое странное влияние. Перед глазами промелькнуло изображение настолько яркое, что полностью заменило собою реальность: палящие пустынные пески и хмурые скалы, безжизненные, как лунный пейзаж. Я почти ощутила кожей жаркий сухой воздух, мне снова почудились ужасные стонущие крики явления, угрожавшего и нашей жизни, и нашему здравомыслию…