Кажется, мне удалось достаточно точно передать общий смысл его лекции. Он на мгновение остановился перевести дыхание — что и не удивительно — а продолжение прозвучало гораздо конкретнее. — Память похожа на чудесное растение, gnadige Frau. Она не может сразу появиться в законченном виде, она должна расти медленно и естественно из семени. Семя в его рассудке сохранилось. Верните профессора на место, помнит которое он. Не навязывайте воспоминания ему. Не настаивайте на фактах, которые он искренне абсолютно ложными считает. Катастрофой это было бы в его случае, потому что, если правильно понял я его характер, он — человек, который настойчиво поступать прямо противоположно тому будет, что вы ему сказали. — Вы абсолютно правы, — согласился Сайрус. — Но ваши предложения слишком неопределённые, — пожаловалась я. — Вы говорите, что мы должны вернуть его в Амарну? — Nein, nein! Вы никуда не должны. Он сам отправляется туда, куда хочет, а вы его сопровождаете. Об Амарне он упоминал постоянно. Место раскопок археологических, да? — Всего лишь самая отдалённая и пустынная местность в Египте, — медленно произнёс Сайрус. — И мне это не кажется такой уж разумной мыслью — по разным причинам. Доктор сложил нежные руки на выпирающем животе и мягко улыбнулся нам: — У вас нет выбора, мой друг Вандергельт. За исключением тюремного заключения, которое закону противоречит, единственная альтернатива ваша заключается в том, чтобы объявить его недееспособным. Ни один авторитетный врач не подпишет документы такие. Как и я. Он не недееспособен. Он не сумасшедший, в рамках юридического определения слова этого. А что до недоступности медицинской помощи в этом месте — Амарне — беспокоиться не следует вам. Физически на пути к выздоровлению находится он и скоро снова собой станет. Нет никакой опасности повторения. Однако опасность сохранялась, хотя и не такого рода, о которой говорил этот милый доктор. После его ухода Сайруса прорвало: — Я горько разочарован в Шаденфрейде. Из всех оскорбительных теорий… Он никогда не называл меня хищным зверем. - Он энтузиаст. Энтузиасты склонны преувеличивать. Но я вынуждена согласиться с некоторыми из его теорий. То, как он назвал брак перемирием… — М-да. Это не соответствует моему представлению о брачном состоянии, однако думаю, вам больше известно об этом, чем жалкому старому холостяку вроде меня. Но я категорически против Амарны. Вы с Эмерсоном в этой пустыне окажетесь в роли уток в тире. — Я не согласна, Сайрус. Легче охранять любого в безлюдной пустыне, чем в битком набитом мегаполисе. — В некотором смысле, может быть. Но… — Сайрус, не стоит по-пустому тратить время на споры. Как сказал доктор, у нас нет выбора. И как здорово будет, — задумчиво промолвила я, — снова увидеть любимую Амарну. Суровое лицо Сайруса смягчилось: — Вы не обманете меня, Амелия. Вы — самая храбрая женщина из всех известных мне, и ваша невозмутимость делает честь всей британской нации, но абсолютно неправильно, дорогая моя, подобным образом подавлять свои чувства. У меня довольно крепкое плечо, если вы хотите выплакаться на нём. Я отклонила это предложение с должным выражением благодарности. Но если бы Сайрус увидел меня позже той же ночью, то не остался бы такого высокого мнения о моей храбрости. Съёжившись на полу в ванной комнате, крепко закрыв дверь и плотно прижав полотенце к лицу, чтобы заглушить рыдания, я плакала, пока слёзы полностью не иссякли. По-моему, после этого мне стало полегче. Наконец я поднялась и дрожащей походкой подошла к окну. Первые светлые полосы рассвета очертили горы на востоке. Измученная и изнеможённая, я оперлась о подоконник, взирая на восход. И, когда свет усилился, я почувствовала, как душу вновь медленно наполняют мужество и надежда, временно покинувшие меня. Я стиснула кулаки и сжала губы. Я выиграла первую схватку: несмотря ни на что, я нашла Эмерсона и вернула его себе. И если впереди меня ожидают новые сражения, я опять выйду на поле битвы и снова вернусь с победой. ГЛАВА 8 Когда человек смело шагает в будущее, он не в состоянии смотреть под ноги. Прошли годы с тех пор, как я в последний раз видела равнину Амарны, но в вечном Египте десятилетие — не более чем мгновение ока. Ничего не изменилось — те же самые жалкие деревни, та же узкая полоска зелёного цвета вдоль берега реки, та же пустая засушливая равнина, окружённая нахмурившимися скалами, будто пальцами чашевидной каменной руки. Казалось, я лишь вчера увидала этот пейзаж, и впечатление это ещё сильнее укрепилось из-за того, что зрелище открылось мне с палубы дахабии — не моей любимой «Филы»[158], на которой я путешествовала во время своего первого посещения Египта, но гораздо более грандиозного и роскошно оснащённого парусника. Эти изящные плавучие апартаменты, некогда самые популярные средства передвижения для состоятельных туристов, быстро исчезали. Пароходы Кука курсировали по реке, железная дорога предлагала быстрое, пусть даже не очень комфортабельное, сообщение между Каиром и Луксором. Дух нового века уже осенял нас, и, хотя современные изобретения были, без сомнения, более удобными, я размышляла, печально вздыхая, об утрате достоинства, досуга и очарования, которыми обладали дахабии. Часть традиционалистов цеплялась за старые обычаи. По-прежнему можно было увидеть знакомые очертания парусника преподобного мистера Сейса, плывущего по реке. Сайрус также предпочитал комфорт дахабии, когда путешествовал или посещал местности, где не хватало подходящих помещений. Вообще-то между Каиром и Луксором не существовало ни чистого, ни более-менее удобного отеля. Желавшие остаться в Амарне на ночь должны были разбивать палатки или просить гостеприимства у местного судьи. Судейский дом был не намного больше и не намного чище обычного жилища феллаха, поэтому я очень обрадовалась, когда Сайрус объявил, что приказал своим реисам доставить его дахабию в Луксор, чтобы мы могли отправиться в Амарну. Я раньше уже видела «Долину Царей» (так называлось судно), поэтому можете представить себе моё удивление, когда моим глазам предстал новый и удивительно красивый парусник, ожидавший нас в доке до дня отъезда из Луксора. В два раза длиннее любой другой дахабии, сверкающая свежей краской, она была украшена искусной позолоченной надписью на носу — именем «Нефертити». — Я подумал, что настало время избавиться от старой «Долины», — небрежно бросил Сайрус после того, как я выразила своё восхищение. — Надеюсь, что вы одобрите внутреннее убранство, моя дорогая. У меня имелся один комплект, подобранный в соответствии со вкусом дам, в надежде, что однажды вы окажете мне честь совершить плавание вместе со мной. Я скрыла улыбку, потому что сомневалась, что я — единственная женщина, которую Сайрус надеялся принимать у себя. Он был, как когда-то выразился, «знатоком женской привлекательности, в самом респектабельном смысле». Конечно, ни одна женщина не могла бы не восхититься «удобствами», предоставленными грубоватым, но галантным американцем: от обшитых кружевами занавесок в широких окнах до изящно обставленной гардеробной, примыкающей к ванной — всё отличалось наивысшим качеством и изысканным вкусом. Прочие комнаты для гостей — всего восемь — были не менее великолепны. После молчаливого, презрительного осмотра помещений Эмерсон выбрал самую маленькую из кают. Он согласился отправиться на этом транспортном средстве после серьёзного сопротивления. Аргументы доктора Уоллингфорда, настаивавшего на том, что целесообразно восстановление сил в течение нескольких дней, возымели действия, равно как и аргументы Сайруса, который предложил свои услуги Эмерсону в качестве финансиста для раскопок в этом сезоне. Именно в таких вопросах нам помогла его амнезия. Он сознавал наличие пробелов в своей памяти, но то, что седеющая борода Абдуллы за одну лишь ночь (по его мнению) стала снежно-белой, являлось достаточным доказательством, не требующим иных. Эмерсон справился с этой трудностью так, как я и ожидала — хладнокровно игнорируя её. Однако ему пришлось по аналогии принять некоторые утверждения как истинные, потому что он не мог утверждать, что они ложные. Финансирование археологических экспедиций среди богачей являлось заурядным делом. Эмерсон не одобрял эту практику, и выражался по этому поводу довольно решительно, но, не осознавая своего финансового положения, был вынужден в данном случае согласиться. Надеялась ли я, что спокойное плавание, мерцающий на воде лунный свет вернут воспоминания о нашем первом совместном путешествии — поездке, достигшей кульминации в тот романтический момент, когда Эмерсон попросил меня стать его женой? Нет, ничуть. И хорошо, что не надеялась, ибо моя мечта оказалась обречена на разочарование. Тщетно я выставляла напоказ малиновые воланы и платья с низким вырезом (полагая, что от попытки хуже не будет). Эмерсон бежал от них прочь, будто за ним гналась стая дворняг. Единственный раз он снизошёл до того, чтобы заметить моё существование — когда я, облачившись в брюки, заговорила об археологии. Я надела новый рабочий костюм к обеду на следующий день после того, как мы покинули Луксор (малиновое платье накануне вечером вызвало результат, о котором я уже упоминала). Я опоздала присоединиться к другим, потому что, скажу честно, перевернула весь свой гардероб, прежде чем решить, что выбрать. Когда я вошла, Сайрус немедленно встал. Эмерсон не спешил следовать его примеру — он долго разглядывал меня, переводя взор с ботинок на аккуратно забранные сеткой волосы, прежде чем подняться. — Это один из тех видов несообразности, против которых я возражаю, — заметил он Сайрусу. — Если она одевается, как мужчина, и настаивает на том, чтобы заниматься мужской работой, почему, к дьяволу, она должна ожидать, что я мгновенно вскочу, стоит ей войти в комнату? — И добавил, предвидя упрёк, готовый сорваться с губ Сайруса: — Почему, чёрт побери, я не могу разговаривать с ней так, как разговаривал бы с другим? — Можете говорить всё, что вам угодно, — ответила я, улыбкой поблагодарив Сайруса за пододвинутый стул. — Я тоже буду высказываться так, как считаю нужным, поэтому, если мой язык вас оскорбит, вам придётся смириться с этим. Времена изменились, профессор Эмерсон. Эмерсон усмехнулся. — Профессор, да? Никогда не обращайте внимания на академические титулы, они не заслуживают… м-м… внимания. Времена, конечно, изменились, если, как Вандергельт уверяет меня, несколько лет назад я нанял женщину работать вместе со мной. Вы художница, правильно? Археологи иногда принимали женщин на эту должность во время раскопок, поскольку традиционно считали их непригодными для более интеллектуальной деятельности. Я решила не напоминать Эмерсону о двух дамах, которые несколько лет назад раскопали храм богини Мут в Карнаке[159], пусть даже он постоянно и критиковал их методы. Но справедливости ради следует сказать, что он был столь же критически настроен по отношению к действиям большинства мужчин-археологов. Я хладнокровно отрезала: — Я занимаюсь раскопками, как и вы. Я добросовестно и качественно рисую, знакома с геодезическими приборами и умею читать иероглифы. Я говорю по-арабски. Мне известны принципы научных раскопок, и я в состоянии отличить черепок додинастической эпохи от обломка посуды из Мейдума. Короче говоря, я могу делать всё, на что вы… или любой другой археолог… способны. — А это мы ещё посмотрим, — прищурился Эмерсон. На мой любящий взгляд, он по-прежнему оставался болезненно худым, и на лицо не возвращался здоровый загар. Взору открывалось не так уж много — он с раздражением отказался подправить бороду, и она покрыла щёки, а вокруг рта и подбородка появились целые заросли. Это выглядело ещё хуже, чем при нашей первой встрече. Но глаза, вновь горевшие прежним сапфировым огнём, бросили на меня испытующий взгляд, после чего Эмерсон принялся за суп и опять погрузился в зловещее молчание. Никто не решился нарушить тишину. Пусть Эмерсон был не совсем таким, как раньше, но и этого было достаточно, чтобы доминировать над любой группой, частью которой он являлся, и двое молодых людей, сидевших за столом вместе с нами, в его присутствии пытались казаться невидимыми. Прошу разрешения представить Читателю мистера Чарльза Х. Холли и месье Рене д'Арси, двух помощников Сайруса. Если я не сделала этого раньше, то только потому, что никогда не встречала ни одного из них. Они принадлежали к новому поколению археологов, и для Чарли нынешний сезон в Египте был первым. Горный инженер по профессии, румяный весёлый юноша с волосами цвета египетского песка. По крайней мере, он оставался жизнерадостным, пока Эмерсон не добрался до него. Рене, бледный и сентиментальный, как поэт, был выпускником Сорбонны и квалифицированным рисовальщиком. Эбеново-чёрные локоны, изящно спускавшиеся на лоб, в сочетании с усами, грациозно свисавшими с верхней губы. У него была очень приятная улыбка. Которую я не видела с тех пор, как Эмерсон добрался и до него. Эмерсон гонял их, как студентов на экзамене viva-voce[160], критикуя их переводы иероглифических текстов, исправляя их арабский язык и высмеивая их спотыкающиеся описания техники раскопок. Вряд ли можно обвинять их в том, что они оказались не на высоте во время этого громоподобного опроса — мне приходилось слышать, как выдающиеся учёные заикались, будто школьники, когда Эмерсон оспаривал их теории. Бедняги не могли этого знать, поэтому приложили все усилия, чтобы впоследствии чуть ли не прятаться от моего мужа. Никто из них не знал ТАЙНУ, как назвал её Рамзес, но они осознавали тот факт, что опасность, которой избежал Эмерсон, по-прежнему может настигнуть нас. Сайрус заверил меня, что они преданы ему, и, как он выразился, многого стоят в схватке. Пока Эмерсон не закончил есть — с хорошим аппетитом, чему я была очень рада — он не произнёс ни слова. Бросив на пол салфетку, он поднялся и пристально посмотрел на меня: — Идёмте, мисс… э-э… Пибоди. Пора нам немного поговорить. Я последовала за ним, улыбаясь про себя. Если Эмерсон решил уличить или запугать меня, как бедных молодых людей, его ожидает целительное потрясение. Читатель может быть удивлён моим спокойствием в ситуации, которая должна была вызвать сильнейшие чувства тоски и страдания. Но стойкость перед лицом невзгод всегда являлась моим достоинством, а слёзы и истерия чужды моей природе. Разве смогу я когда-нибудь забыть ту высшую награду, которую когда-то получила от самого Эмерсона? «Одна из причин, по которой я тебя люблю, в том, что ты предпочитаешь бить людей зонтом по голове, а не бросаться с рыданиями на кровать, как другие женщины». Да, я помнила ночь рыданий, которую провела не на удобной кровати, а на твёрдом полу ванной Баскервиль-Хауса, свернувшись в уголке, будто побитая собака. Безусловно, бывали у меня и другие моменты боли и отчаяния. Но к чему описывать их? Ни один не был так мучителен, как тот первый неудержимый всплеск страданий. Той страшной ночью я избавилась от бесполезных эмоций, и теперь каждый нерв, каждое сухожилие, каждая мысль подчинялись единой цели. Как будто я заставила себя потерять те же годы, что и Эмерсон, и разумом вернуться в прошлое. В этом я следовала строгим предписаниям доктора Шаденфрейде: — Вы, — сказал он мне накануне нашего отъезда, — вы, фрау Эмерсон, главный вопрос есть. Моё первоначальное впечатление всем, что я видел с тех пор, подтвердилось. От уз брака убежища ищет память его. Во всём остальном восприимчив он, и с относительным спокойствием принимает то, что говорят ему. Только в этом вопросе упрямится по-прежнему он. Следуйте за ним в прошлое. Восстановите безразличие, с которым относились вы к нему тогда. Действуйте так. А потом… по появившимся обстоятельствам действуйте. Сайрус огорчительно разочаровался в докторе Шаденфрейде с тех пор, как сей выдающийся джентльмен высказал свои взгляды на брак и предосудительные привычки мужского пола. Как и большинство мужчин, Сайрус в глубине души был тайным романтиком и с безнадёжной наивностью судил о людях. Женщины более реалистичны — а я, смело могу утверждать, не впадая в противоречие, сверхреалистична. Совет доктора воззвал к определённым чертам моего характера. Вызов мне по душе, и чем сложнее задача, тем с большей охотой я примусь за её решение, засучив рукава. Я уже сумела когда-то завоевать сердце Эмерсона, несмотря на значительные разногласия, поскольку он был ярко выраженным женоненавистником, а я — не красавица, и никогда ею не была. Если духовная связь между нами, связь, отвергающая пределы времени и плоти, столь же сильна, как я верила, тогда я снова смогла бы свершить то же самое. Но если она существовала только в моём воображении… Я не хотела и не могла даже думать об этом. Таким образом, слегка дрожа и насторожившись, я последовала за Эмерсоном в салон, служивший Сайрусу также библиотекой и комнатой для занятий. Он представлял собой симфонию в малиновом и кремовом с добавкой золота. Даже рояль был позолочен — одна из немногих досадных уступок Сайруса отвратительному трансатлантическому вкусу. Эмерсон бросился в кресло и достал трубку. Пока он возился с ней, я взяла рукопись со стола. Это была та самая сказка, которую я читала в Каире; я взяла её с собой в попытке отвлечься. — Полагаю, наступила и моя очередь держать экзамен, — сдержанно промолвила я. — Перевести? Это «Обречённый принц», сказка, с которой вы, несомненно, знакомы. Эмерсон отвлёкся от набивания трубки и поднял взгляд: — Вы читаете иератику? — Не очень хорошо, — призналась я. — Это иероглифическая транслитерация Уолт… э-э… Масперо. — И без дальнейших церемоний начала: — Был, говорят, некогда один царь, не имевший сына. И царь вознёс молитвы богам, и те снизошли к его просьбам. Когда молодой принц родился, семь богинь Хатор пришли, чтобы решить его судьбу. Они сказали: «Он примет смерть от крокодила, или от змеи, или же… » Невидимая рука сжала мне горло. Суеверие — отнюдь не слабость, к которой я склонна, но параллель внезапно поразила меня своей силой. Я поняла, что чувствуют несчастные родители, когда им предвещают гибель ребёнка. Тогда, в Амарне, в самом начале нашего знакомства мы с Эмерсоном столкнулись с противником, которого я считала настоящим крокодилом, ожидающим на песчаном берегу, чтобы уничтожить влюблённого, стремящегося к своей избраннице[161]. Нынче нам угрожал другой враг — человек, использовавший имя «Шланге». А Schlange по-немецки означает «змея». Глупость, сказала рациональная часть моего разностороннего мозга. Фантазии допустимы, но они — самый грубый вид языческой ограниченности. Отбрось их! Пусть здравый смысл возьмёт верх над вызванным любовью страхом, ослабившим работу рассудка! Не зная о болезненной борьбе, происходившей перед его глазами, Эмерсон саркастически спросил: — Это и есть степень вашей подготовки? — Я могу продолжить, если хотите. — Нет смысла. Мне не требуется расспрашивать вас, чтобы проверить вашу квалификацию. Если Вандергельту можно доверять, то я уже достаточно осведомлён.