— Ты спрашиваешь меня, мама? — Похоже на то, — ответила я. — Хотя и не могу понять, почему. — Не требуй сложившееся положение экстренных мер, — произнёс Рамзес, — я подробно изложил бы свою признательность за твою уверенность во мне. Это восхищает и трогает меня больше, чем я могу сказать. — Надеюсь, Рамзес. Но умоляю — покороче. Быть кратким стоило Рамзесу достаточно сил. И свидетельствовало о его беспокойстве за Нефрет, ибо он мог добиться успеха, только выполнив моё условие. — Я считаю, что тебе нужно идти, мама. Немедленно. Что я и сделала. Я чувствовала какую-то болезненную слабость, стоя перед дверью Нефрет. С теми плачущими барышнями, которые раньше встречались на моём пути, я справлялась достаточно эффективно. Но почему-то сомневалась, что методы, применяемые мной в тех случаях, и на сей раз сработают, как полагается. Я оказалась, можно сказать, in loco parentis[27], и эта роль не была созвучна моей душе. Что, если она, рыдая, припадёт к моим коленям? Передёрнув плечами, я постучала в дверь. (Дети, уверена, имеют такое же право на неприкосновенность частной жизни, как и взрослые). Когда она ответила, я с облегчением услышала, что её голос был совершенно нормальным. Войдя, я увидела, что она спокойно сидит с книгой на коленях, а на гладких щеках нет и следа слёз. Затем я заметила, что книга перевёрнута вверх ногами, а на полу возле кровати валяются какие-то обрывки. Когда-то они были лучшей шляпкой Нефрет, сплетённой из тонкой соломы и атласных лент, с полями, украшенными розовыми шёлковыми цветами. Ни один несчастный случай не мог привести её к подобному состоянию. Должно быть, шляпку топтали ногами. Похоже, Нефрет и забыла о шляпке. Когда я подняла глаза, её губы сжались, а лицо застыло, словно в ожидании выговора или удара. — Розовый — не твой цвет, — сказала я. — И мне не следовало убеждать тебя носить эту дурацкую шляпку. В какой-то миг я была уверена, что она потеряет сознание. Её губы задрожали, а затем изогнулись в улыбке. — Я прыгала на ней, — сказала она. — Думаю, у тебя были для этого причины. — Простите. Я знаю, что она дорого стоила. — У тебя полно денег. Можешь рвать на части столько шляп, сколько захочешь. — Я уселась у подножия шезлонга. — Но полагаю, что существуют более эффективные способы разобраться с тем, что тебя беспокоит. Что случилось? Кто-то был груб с тобой? — Груб? — повторила она с недетской отрешённостью. — Я не знаю, что это значит. Это грубо — говорить то, что заставляет другого человека чувствовать себя маленьким, уродливым и глупым? — Очень грубо, — ответила я. — Но как ты могла поверить этим насмешкам? У тебя же есть зеркало, и ты должна знать, что с лёгкостью затмеваешь этих примитивных ничтожных злючек, как луна затмевает звёзды. Поверь мне, милая, я на грани того, чтобы выйти из себя. Непривычное состояние. Что они говорили? Она серьёзно посмотрела меня. — Вы пообещаете, что не броситесь в школу, чтобы избить их зонтиком[28]? Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять: блеск в её голубых глазах был смехом. Она почти никогда не шутила — по крайней мере, со мной. — Да всё в порядке, — улыбнулась я. — Эти мерзкие маленькие жабы попросту ревновали тебя, Нефрет. — Может быть. — Её тонкие губы искривились. — Там был молодой человек, тётя Амелия. — О, боже мой! — воскликнула я. — Если бы я знала… — Мисс Мак-Кинтош тоже не знала, что он приедет. Он искал школу для своей сестры, чьим опекуном является, и выразил желание встретиться с другими юными леди, чтобы узнать, будут ли они для неё подходящим обществом. Должно быть, он очень богат, потому что мисс Мак-Кинтош говорила с ним очень вежливо. И он был очень красив. Одна из девушек, Уиннифред, желала его. — Она увидела выражение моего лица, и её улыбка исчезла. — Я что-то сказала не так? — Э-э… не совсем. Просто Уиннифред на самом деле хотела… — Вот видите? — Она широко развела руки — жест, столь же грациозный, сколь и непривычный. — Я не могу говорить, не допуская ошибок. Я не читала книг, которые читали они. Я не слышала музыки, которая известна им. Я не умею ни играть на пианино, ни петь, ни говорить на иностранных языках… — И они тоже, — фыркнула я. — Несколько слов на французском и немецком… — Достаточно сказать то, что я не понимаю, а потом переглядываться и смеяться. Они всегда поступали так, но сегодня, когда сэр Генри сидел рядом со мной и смотрел на меня вместо Уиннифред, каждое слово было завуалированным оскорблением. Они говорили только о том, что мне неизвестно, и задавали мне вопросы — о, так мило! — на которые я не знала ответов. Уиннифред попросила меня спеть, хотя я уже предупреждала её, что не могу. — И как ты поступила? Лицо Нефрет приобрело чрезвычайную серьёзность: — Я спела… я спела призыв к Исиде. — Я… — Я остановилась, чтобы сглотнуть. — То, что ты пела в храме Святой Горы? И… танцевала? — О, да, это часть ритуала. Сэр Генри сказал, что я очаровательна. Но не думаю, что мисс Мак-Кинтош снова пригласит меня на чай. Я ничего не могла с собой поделать. Я смеялась так, что слёзы текли из глаз. — Не обращай внимания, — пробормотала я, хватаясь за платок. — Тебе больше не придётся туда ездить. А Хелен я скажу пару слов! К чему было её слушать… — Но я вернусь, — тихо ответила Нефрет. — Не скоро. После того, как запомню, что я должна знать. Когда прочитаю книги и изучу их глупые языки. И научусь шить. — Она наклонилась ко мне и взяла меня за руку — редкий и многозначительный жест со стороны такой невозмутимой девушки. — Я много думала, тётя Амелия. Это мой мир, и я должна научиться жить в нём. Всё не так страшно, как кажется. Есть множество вещей, которые я хочу узнать. Я должна поступить в школу. О, не в такую, как здесь, где я не смогу научиться всему достаточно быстро, и у меня не хватит храбрости ежедневно сталкиваться с такими девушками, как эти. Вы говорите, что у меня много денег. Можно ли заплатить учителям, чтобы они приходили ко мне? — Да, конечно. Я и собиралась предложить что-то подобное, но думала, что тебе нужно время, чтобы освоиться и привыкнуть… — Но так и случилось. Эти недели с вами, и профессором, и моим братом Рамзесом, и моими друзьями Гарджери и кошкой Бастет были похожи на христианские Небеса, о которых рассказывал мне отец. Но нельзя вечно прятаться в этом таинственном саду. Я думала, что вы хотели этой зимой взять меня с собой в Египет. — Думала… — На мгновение я потеряла дар речи. Но победила недостойное, презренное чувство, сжимавшее мне горло, и вытолкнула слова. — Мы думали, да. Ведь ты так интересуешься археологией… — Да, и когда-нибудь, возможно, я продолжу изучать её. Но сначала нужно узнать многое другое. Могла бы я остаться на эту зиму у миссис Эвелины и мистера Уолтера Эмерсона, как вы думаете? Раз у меня так много денег, я могу заплатить им. Я объяснила — настолько тактично, насколько могла — что друзья не принимают и не предлагают оплату за доброту, но в целом это было именно тем, что я бы предложила сама, если бы посмела. Я могла бы нанять наставников и учителей, которые бы забили голову Нефрет сведениями таким же образом, как гуся откармливают для foie gras[29], но она не могла научиться от них тому, в чём действительно нуждалась — манерам и поведению хорошо воспитанной дамы. И кто лучше всего научит этому девушку, если не Эвелина? А что до Уолтера, то он мог помочь стремлению Нефрет к учёбе, одновременно удовлетворяя собственные желания. Короче говоря, решение было идеальным. Я не предлагала его, потому что не хотела обвинять даже собственную совесть в том, что я пренебрегаю своим долгом. Кроме того, я ни на мгновение не представляла себе, что это устроит все заинтересованные стороны. Теперь это предложила сама Нефрет, и с её тихой, но неуклонной решимостью невозможно было бороться. Эмерсон сделал всё возможное, чтобы убедить её передумать, особенно после того, как Рамзес, к удивлению всех (кроме меня), сообщил, что этой зимой он тоже остаётся в Англии. — Не знаю, почему ты так настойчиво споришь с ним, — сказала я Эмерсону, который метался туда и сюда по библиотеке — как всегда, когда его что-либо беспокоило. — Ты знаешь, что Рамзес, приняв решение, никогда не меняет его. Кроме того, предложение девушки имеет свои преимущества. Эмерсон замер и воззрился на меня. — Не вижу ни одного. — Мы часто обсуждали односторонность образования Рамзеса. В некотором смысле он так же невежественен, как Нефрет. О, разумеется, никто не мумифицирует мышей и не смешивает взрывчатые вещества лучше, чем Рамзес, но применение этих навыков ограничено. Что же касается поведения в обществе… Эмерсон грозно заворчал — как и всегда при упоминании правил поведения в обществе. — Я говорила тебе, — продолжала я, — как девчонки насмехались над Нефрет. Красивое лицо моего мужа покраснело. Как бы он ни привык взрываться по любому поводу, но в этом случае совершенно не мог прибегнуть к своим обычным методам возмездия за несправедливость. Нельзя наносить юным дамам удары в челюсть или лупить респектабельную пожилую директрису. Он стоял с несчастным видом, сжав кулаки, и его плечи бугрились, как у огромного быка, мучимого уколами и ударами пикадоров. Несчастный — но величественный, поскольку, как я уже неоднократно замечала, впечатляющая мускулатура Эмерсона и благородные черты никогда не могут утратить свою значительность. Я поднялась, подошла к нему и взяла за руку. — Разве это так ужасно, Эмерсон? Только мы вдвоём, и больше никого, как в прежние годы. Неужели моё общество так неприятно тебе? Мышцы руки расслабились. — Не мели чушь, Пибоди, — пробормотал он, и, как я и надеялась, заключил меня в объятия. Вот так всё и устроилось. Излишне говорить, что Эвелина и Уолтер с восторгом выразили согласие. Я поспешила принять необходимые меры для нашего путешествия, прежде чем Эмерсону придёт в голову передумать. Он слегка хандрил и до отъезда, и после него. Должна признаться, что и я внезапно испытала чувство потери, когда пароход выходил из дока, и я махала на прощание оставшимся внизу. Я даже не замечала, как сильно вытянулся Рамзес. Он выглядел крепким и надёжным и, конечно, стоял рядом с Нефрет. Эвелина обнимала девочку с другой стороны, Уолтер держал руку жены и энергично махал носовым платком. Они выглядели одной большой красивой семьёй. Поскольку нам удалось захватить самое начало сезона, мы решили отправиться на корабле из Лондона в Порт-Саид вместо того, чтобы следовать по более быстрому, но менее удобному маршруту: на поезде до Марселя или Бриндизи, а затем — на пароходе. Я надеялась, что морское путешествие умиротворит Эмерсона и приведёт его в соответствующее расположение духа. Луна любезно бросала рябь серебристого света по воде, когда мы гуляли по палубе, рука в руке, и скользила по иллюминатору нашей каюты, чтобы пробудить нежные проявления супружеской привязанности. И не могу не отметить приятные изменения — возможность испытывать эти проявления, не задаваясь вопросом, не забыли ли мы запереть Рамзеса в соседней каюте. Но Эмерсон не отзывался так быстро, как я надеялась, и часто хмурил брови, отстраняясь от окружающей действительности. Однако я была уверена, что его мрачное настроение развеется, как только мы ступим на землю Египта. Этот миг теперь был отдалён от нас всего несколькими часами пути. Мне показалось, что я вижу тусклый контур побережья, и я пододвинула свою руку к сильной коричневой руке, которая лежала на перилах. — Мы почти приехали, — сказала я весело. Эмерсон, нахмурившись, фыркнул. И не взял меня за руку. — Что, чёрт побери, творится с тобой? — спросила я. — Всё ещё дуешься из-за Рамзеса? — Я никогда не дулся, — проворчал Эмерсон. — Что за словечки! Тактичность не относится к твоим сильным сторонам, Пибоди, но должен признаться, я ожидал от тебя сочувствия, благо ты вечно утверждаешь, что ощущаешь меня и мои мысли. По правде говоря, у меня странное предчувствие… — О, Эмерсон, как великолепно! — воскликнула я, не в силах сдержать восхищения. — Я знала, что в один прекрасный день ты тоже… — Я выбрал неподходящее слово, — свирепо рявкнул Эмерсон. — Твои предчувствия, Амелия — всего лишь продукт твоего необузданного воображения. Мои… м-м… трудности вызваны разумными причинами. — Как и все подобные намёки на приближающуюся катастрофу, включая мои. Надеюсь, ты не думаешь, что я суеверна! Я? Нет, предзнаменования и предчувствия являются следствием неосознанного хода мыслей пробуждающегося сознания, а затем бодрствующая часть мозга сохраняет и интерпретирует их, после чего… — Амелия! — Я взволновалась, увидав, как синие глаза Эмерсона сверкнули сапфировым блеском, свидетельствующим о повышении настроения. Ямочка (которую он предпочитает называть «расщелиной») на твёрдо очерченном подбородке зловеще задрожала. — Амелия, тебе интересно узнать мои взгляды или выразить своё мнение? Обычно мне нравились такие воодушевляющие споры, немало оживлявшие наши взаимоотношения, но я не желала испортить блаженство этого момента. — Прошу прощения, мой дорогой Эмерсон. Пожалуйста, выражай свои предчувствия без препятствий с моей стороны. Эмерсон снова фыркнул. И надолго замолчал — то ли проверяя моё обещание, то ли собираясь с мыслями — а я занималась тем, что смотрела на него с восхищением, которое всегда вызывал внешний вид моего мужа. Ветер играл тёмными локонами на интеллектуальном лбу (потому что он, как обычно, отказался надеть шляпу) и топорщил рубашку на его широкой груди (поскольку он отказался надеть пальто до высадки). Его профиль (он отвернулся от меня, чтобы смотреть сквозь голубые воды) мог бы послужить образцом для Праксителя[30] или Микеланджело[31] — смело вылепленная дуга носа, твёрдые подбородок и челюсть, сильный, но чувствительный изгиб губы. Губы разошлись. (Наконец!) Он заговорил: — Мы останавливались в Гибралтаре и на Мальте.