— Кажется, вы не слишком-то продвигаетесь в решении нашей маленькой тайны. И все эти затяжки начинают надоедать. Было восхитительно наблюдать за тем, как Эмерсон пытается решить, какую провокацию следует отразить в первую очередь. Я не думала, что он сможет удержаться от попыток обыграть слово «надоедать» — применив его, конечно, ко мне — но, возможно, в тот миг ему не пришла в голову достаточно язвительная реплика. Вместо этого он продолжил обороняться — ошибочное решение, на которое я могла бы указать ему. — Но ведь я поймал одну из этих свиней, вы забыли? — Слово «поймал» не совсем уместно. Вам не следовало так сильно его избивать. Он до сих пор не в состоянии внятно говорить из-за перевязанных носа и челюсти, и, следовательно… Эмерсон закатил глаза, поднял руки и умчался прочь. Кевин, осмотрительно державшийся на расстоянии во время обсуждения, вернулся и присел на коврик у моих ног. — Он кажется совершенно таким же, как раньше. Вы уверены, что он… — Трудно ошибиться. Помните, что я говорила вам. Что-то ляпнете невпопад — тут же позволю Сайрусу разобраться с вами, как он посчитает нужным. И не забудьте обращаться ко мне «мисс Пибоди». Возможно, черты молодого журналиста смягчил отсвет заката, но его голос покорял не в меньшей степени: — Должно быть, его память исключительно серьёзно пострадала, мэм. Как он смог забыть такую женщину, как вы… — Мне не нужно ваше сочувствие, Кевин. Мне нужно — и я настаиваю на этом — ваше сотрудничество. — Оно к вашим услугам, миссис… мисс Пибоди. Надеюсь, вы не возражаете против моего общения с другими людьми — например, Абдуллой? В конце концов, — добавил он, — раз уж я детектив, то должен спрашивать людей. Уместное замечание. Теперь, когда было уже слишком поздно, мне захотелось представить Кевина кем-нибудь другим — например, безграмотным глухонемым. «Да, видно, тот, кто начал лгать, не обойдётся ложью малой»[216]. Приняв моё смущённое молчание за согласие, Кевин удалился, засунув руки в карманы и весело насвистывая. А я продолжала думать о том, как всё запуталось, и к чему это приведёт. Кевин уже знал тот факт, который мне больше всего хотелось сохранить в тайне от него. Но, по-моему, он оставался в неведении относительно иных, не менее важных, фактов, и я намеревалась сохранить это положение любой ценой. Кевин набросился бы на историю Затерянного Оазиса, как собака — на старую, вонючую кость, потому что такая история — как раз тот сорт фантастических сказок, в котором он собаку съел. Хватило бы малейшего намёка, а доказательства не требовались, поскольку по меркам его профессии вымысел был ничем не хуже истины. Я быстро перечислила в памяти всех присутствующих, чтобы успокоить себя: с их стороны не существовало никакой опасности разоблачения. Эмерсон знал только то, что я рассказала ему, и не склонен был в это верить. В любом случае, Кевин стал бы последним человеком, с которым он бы решился обсудить этот вопрос. В осмотрительности Сайруса я не сомневалась. Рене с Чарльзом ничего не знали, равно как и Абдулла. Берта уверяла, что её «хозяин» ничего не говорил ей. Если она солгала… что ж, тогда у неё были все основания проявлять сдержанность. Если обнаружится, что она знает больше, чем говорит, это докажет её лживость и выдаст секрет: её хозяин обеспокоен не сильнее, чем мы, распространяя сплетни. Мои рассуждения были неопровержимыми. Освободившись от этой тревоги (вот бы и другим удавалось это так же легко!), я отправилась взглянуть на моего последнего пациента. Один из людей Сайруса стоял на страже возле укрытия, которое соорудили для Мохаммеда. Хотя в охране и не было нужды: негодяя так напичкали лауданумом, что он не проснулся бы, даже если бы кто-нибудь поджёг его постель. Меня ужасала сама мысль тратить свои медицинские принадлежности на такой мерзкий экземпляр, но он испытывал острую боль, и даже если бы милосердие не смягчило мой гнев, я не могла бы вправить сломанный нос, пока Мохаммед корчится и кричит. Его челюсть, по-моему, была только ушиблена, но, поскольку я не могла быть абсолютно уверена, то и её обмотала бинтами. Он представлял собой жуткое зрелище на куче ковров. Даже христианское милосердие и этика профессии (в которой я считаю себя не имеющим формальной квалификации, но способным практиком), не могли заставить меня коснуться оборванной, кишевшей блохами одежды или обмыть грязное тело. Гипс, наложенный мной ему на нос, выделялся подобно гротескному клюву какого-то мифического монстра, грубые чёрные волосы курчавились неровными углами с обеих сторон повязки, покрывавшей большую часть нижней половины лица. Под веками блестели белые щели. Распахнутый рот демонстрировал коричневые, гниющие зубы. Свет фонаря отбрасывал тени, усиливавшие каждую уродливую особенность и превращавшие открытую пещеру рта в некую чёрную дыру. Я посчитала его пульс, выслушала дыхание. Больше я ничего не могла сделать — только время и большая доля везения привели бы к успеху лечения. Я искренне молилась о его выздоровлении, но, к сожалению, христианское милосердие к этой молитве имело очень небольшое отношение. Когда я удалялась, уже сгустились сумерки, но свет фонаря, который я несла, выхватил удалявшуюся фигуру. Трепет покрывал изобличал её; никто из мужчин не обладал такой походкой. Я не слышала, как её окликнул охранник — вероятно, она пошла обратно, как только поняла, что я внутри. Я поспешила за ней. — Берта! Подожди, я хочу поговорить с тобой. Что ты там делала? Её поза изъявляла покорность: руки сложены, голова опущена. Вполголоса она сказала: — Я могла бы помочь тебе ухаживать за мужчиной, ситт. Этого маловато, чтобы выразить свою благодарность, но я искусно выполняю женскую работу. Казалось, она сознательно отбросила своё европейское наследие. Голос, манера, речь с каждым днём всё больше и больше становились принадлежащими египтянке. Естественно, меня это крайне раздражало. — Нет работы, которую женщина не может выполнить, — ответила я. — Как-нибудь мы побеседуем с тобой об этом, Берта. И ты поможешь мне ещё лучше, если пороешься в памяти. Всё, что ты помнишь, может иметь значение, даже если выглядит бессмысленным. — Я пытаюсь, ситт, — пробормотала она. — И не называй меня ситт! Говори «мисс Пибоди» — язык не сломаешь. Идём. Сейчас пострадавший не испытывает необходимости в тех услугах, какие ты в состоянии предоставить. Странный забавный звук сорвался с её губ. Я решила, что это был сдавленный кашель, потому что ни одно из моих слов не могло спровоцировать смех. К тому времени, как мы собрались на ужин, Кевин уже снискал расположение Рене и Чарли. Не знаю, как он справился с Рене, но сердце Чарли он завоевал, демонстрируя страсть к автомобилям. — Это дорога в будущее! — восторженно восклицал Кевин. — Двигатель внутреннего сгорания Даймлера[217]… — А как вам Панар[218]? — прерывал его Чарли. — Коробка передач с передвижными каретками… Они продолжали сыпать непонятными словами вроде «муфты» и «шестерни», а Берта повисла на плече у Рене, а Эмерсон бесстрастно глядел на всех нас, а я… Я смотрела на Эмерсона. Казалось, он очень нервничал, но я не видела причин, почему это должно отпугивать меня. Он почти не разговаривал со мной после той захватывающей стычки в гробнице, за исключением того момента, когда раздражение по поводу появления Кевина преодолело его сдержанность. Сначала я была слегка обескуражена извинениями и последовавшим молчанием; я достаточно романтична, и надеялась, что эти страстные объятия разорвут узы, удерживавшие его память в рабстве. Правда, Шаденфрейде заявлял, что в реальной жизни такого не случится, и предостерегал меня, причём весьма решительно, против подобной процедуры. Видимо, врач был прав. Однако, когда я вспомнила об этом инциденте, то почувствовала некоторый подъём настроения. Случившееся можно было интерпретировать как значимый шаг вперёд к тем отношениям, которые я, согласно инструкциям врача, пыталась воссоздать. Раздражение сменило первоначальное безразличие Эмерсона; теперь он был достаточно заинтересован в том, чтобы следить за мной или рисковать собой ради моего спасения. Согласна: он сделал бы то же самое для Абдуллы или любого другого, но никакая комбинация облегчения и гнева не заставила бы его вести себя с Абдуллой так, как он повёл себя со мной. Впрочем… Поцелуй мог означать и меньше, чем я надеялась. Уж кому, как не мне, знать кипящую натуру Эмерсона? Банальная близость женщины — пусть и не неотразимо красивой, но признаваемой некоторыми достойной восхищения — могла бы оказаться достаточной, чтобы вдохновить такой ответ на человека, испытавшего значительное эмоциональное потрясение. Признаться честно? Я не вижу причин для отрицательного ответа, поскольку мои дневники не будут прочитаны кем-то иным, пока я не найду достойного издателя (более сложная процедуру, чем я полагала) и тщательно не перечитаю их снова. Я надеялась и молилась, чтобы к Эмерсону вернулась память. Но к чему я действительно стремилась — восстановить его любовь ко мне, будь то воспоминание или новое чувство. Наше содружество искренних умов, основанное на взаимном доверии и уважении (и на другом виде притяжения, чьё значение я отрицала бы в последнюю очередь), было для меня всем. Так или иначе, я намеревалась воскресить его, и способы не имели значения. Естественно, сложновато объяснить человеку, который делает предложение — по его мнению, в первый раз в жизни — что у него уже есть одиннадцатилетний сын. И ещё большее потрясение — мгновенное появление Рамзеса во всей своей красе вместо постепенного привыкания к нему. Однако я могла бы достойно встретить и значительно более серьёзные трудности, если только… В общем, мои эмоции раскачивались взад-вперёд, будто маятник часов, то поднимавшийся, то опускавшийся. Я так углубилась в размышления и в созерцание блистательного нахмурившегося облика Эмерсона, что не заметила приближение Сайруса, пока лёгкий кашель не заставил меня очнуться. — Пенни за ваши мысли, — сказал он. — Или любую сумму, которую вы запросите: судя по вашему лицу, они удручают[219]. — Только смущают, — ответила я. — Но я справлюсь с ними, Сайрус, не беспокойтесь. Как только Мохаммед сможет говорить, мы вплотную подойдём к решению наших нынешних трудностей. Жаль, что его нос и рот приняли на себя главный удар. Эмерсон, откровенно подслушивавший, воспринял это как очередную плохо завуалированную критику. Нахмурившись ещё сильнее, он поднялся и отправился прочь. — Не уходите далеко, — позвала я. — Ужин подадут в ближайшее время. Ответа не последовало — даже хрюканья. — У меня есть что-то, что может приободрить вас, — продолжал Сайрус. — Мой слуга собирал почту, как обычно, и сегодня вечером он привёз последние письма. — Всё это? — Я взяла переданный мне пакет. — Сайрус, вы самый рассудительный из людей. — Ну, я подумал, что вам захочется узнать, как дела в старой доброй Англии. Мне тоже немного любопытно, так что… — Конечно. У меня нет секретов от вас, Сайрус. Но ужин готов, так что я прочитаю письма попозже. Они не очень велики, но боюсь, что испортят мне аппетит. Восхищённый взгляд Сайруса дал мне понять, что он воспринял это, как демонстрацию британского неколебимого спокойствия. На самом деле я испытывала трусливое нежелание читать последние литературные изыски Рамзеса, вполне ожидаемо сообщающие мне о массе неприятностей, по поводу которых я ничего не могла предпринять. Но если бы случилось что-то серьёзное, Уолтер послал бы телеграмму. Поскольку после ужина никто, кроме Кевина, не остался голодным, мы разошлись. Эмерсон не присоединился к нам — я пришла к выводу, что он пообедал с Абдуллой и другими. По моему приглашению Сайрус последовал за мной в палатку. В пакете было два письма из Чалфонта. Я узнала изящный и аккуратный почерк Эвелины на одном, и решила сохранить его для лечения — или противоядия — после того, как прочту послание от Рамзеса. «Дорогие мама и папа. Мне жаль сообщить вам, что Гарджери по-прежнему не герой. Но теперь у нас есть ещё одна героиня. Я никогда не думал, что тётя Эвелина способна на такое. Происшедшее оказало благотворное — если не сказать, смиряющее — влияние на меня и научит в дальнейшем, я надеюсь, ставить под неизмеримо большее сомнение царящие в нашем обществе ложные стереотипы о поведении и характере женщин. Я всегда считал себя свободным от подобных предрассудков, и, конечно же, мне следовало бы учесть пример мамы, успешно опровергнувшей их. Как любопытно действует человеческий разум! Кажется, он способен отклонить любые доказательства того, что конфликтует не только с его собственными желаниями, но и с предвзятыми убеждениями, столь глубоко укоренившимися и подсознательно внушёнными, что они не осознаются, как иррациональные. Рассматривая в холодном свете разума… » Прежде чем перевернуть страницу, закончившуюся последней процитированной фразой, я постаралась взять себя в руки. Бессмысленно выходить из себя, поскольку объект моего гнева находился вне досягаемости. Он, должно быть, читал статьи по психологии, что я строго запретила ему. Или нет? Я вполне определённо намеревалась, поскольку некоторые из выдвигаемых теорий являлись слишком шокирующими для невинного детского ума. Однако уверенности не было. Рассказывать Рамзесу о том, чего не нужно делать — трудоёмкий процесс, и за моим сыном практически невозможно угнаться, потому что он постоянно думает о свершении очередных злодеяний. Осознав, что я позволила своему разуму блуждать, подобно разуму Рамзеса, я продолжила чтение. «… эти предубеждения, приходишь к выводу, что на них не следует заострять внимание. Они, по сути, не более чем бессмысленные суеверия. Откуда же они, в таком случае, возникают? Признаюсь, я до сих пор не нашёл ответа. Особенно прискорбно обнаружить их в таком рациональном уме, каким я всегда считал свой. Я хотел бы обсудить этот вопрос с вами, дорогие мама и папа, потому что он меня очень интересует, но, возможно, сейчас неподходящее время, поскольку вам должно быть интересно, какой именно случай послужил причиной моих размышлений. Возможно, вы помните, что в последнем письме я описал любопытный случай собак, лаявших ночью. Поскольку лай — средство, применяемое ими для помощи нам, я решил (по-моему, я упоминал об этом) предпринять меры для обеспечения более эффективного разнообразия животной стражи. Видите ли, мной овладело ужасное подозрение… » И мной тоже. — О нет… — выдохнула я. — В чём дело? — вскричал Сайрус, не менее взволнованный, чем я. «…ужасное подозрение, что мы не заметили последних ночных вторжений. Я был уверен, что невозможно будет убедить дядю Уолтера в логичности моего решения, поэтому мне пришлось выполнять его самостоятельно, и было чертовски неудобно ждать, пока все уснут, прежде чем подкрасться, чтобы выпустить… (мой голос дрогнул)… выпустить… льва… из…» — Во имя Всемогущего! — воскликнул Сайрус. — Ради всего святого, продолжайте, Амелия, я не в состоянии выдержать это напряжение! «…из клетки, а затем просыпаться на рассвете, чтобы вернуть его обратно, прежде чем кто-то другой из членов семьи столкнётся с ним. Нефрет очень любезно помогла мне…» Меня снова захлестнули чувства. — Ещё и она, — глухо пробормотала я. — И с одним беды не оберёшься, а теперь… Простите меня, Сайрус. Я постараюсь не сломаться снова. «…помогла мне в двух случаях; она сказала, что я подрастаю и нуждаюсь в отдыхе. Мне вряд ли нужно говорить, мама и папа, что я воспринял это без обиды, а именно в том смысле, который она вложила в эти слова. Естественно, я запер собак и предупредил Боба и Джерри, чтобы они заперлись в сторожке, пока лев на свободе. Они согласились, что это разумная процедура. Дядя Уолтер смертельно оскорбил меня. Его замечания по поводу льва были совершенно необоснованны, несправедливы и чрезвычайно грубы, особенно с учётом того, что моя предусмотрительность предотвратила — или помогла предотвратить, по крайней мере — инцидент, который мог бы стать катастрофическим. Предвидя такие происшествия, я был первым, кто проснулся, когда пронзительные крики находящейся в неописуемом ужасе женщины, смешавшиеся с рычанием большой кошки, разорвали ночь! Я, естественно, спал в одежде, чтобы быть полностью готовым к действию, так что моментально схватил оружие, которое лежало под рукой (кочерга для камина), и бросился вниз по лестнице. Луна бросала морозный свет на газон (покрытый инеем — ночью похолодало). Силуэты великого властителя джунглей и его добычи отчётливо виднелись. Поспешив по направлению к этой группе с кочергой наизготовку, я увидел изрядно обескураживающее зрелище. Мне хватило света, чтобы разобрать черты лица человека, недвижно лежавшего на спине между лапами льва. С ужасом я обнаружил, что это — Эллис, новая служанка тёти Эвелины. На самом деле лев, вероятно, не причинил ей вреда. Конечно, он рычал, но в голосе звучали исследовательские нотки, а не свирепость. У меня сложилось отчётливое впечатление, что он не знал, что делать дальше. Эллис находилась без сознания, что, несомненно, являлось разумным шагом с её стороны. Размышляя, что лучше всего предпринять дальше, я увидел, как Нефрет бежит ко мне, бесшумно переступая по траве маленькими босыми ногами. Её распущенные волосы развевались за ней, блестя серебром и золотом в бледном свете, лёгкая ночная рубашка развевалась вокруг тонких ног. Она была видением… (Рамзес вычеркнул несколько слов, затем продолжил)… воплощением женственности. В руке она держала нож.