* * * Отправляясь в путь наступившим утром, мы были в прекрасном настроении. Все шли пешком — так как палатки и основная часть нашего снаряжения остались в вади, не было необходимости в ослах. Музыкальный смех Берты часто отражался от скалистых стен; в нём звучало некое предвкушение, которое заставило меня понять, что она, в конце концов, ещё очень молода. Приученная к трудностям путешествий по пустыне, я всё-таки с большим нетерпением ожидала ванны и смены одежды. Я захватила с собой три рабочих костюма, и теперь все они находились в ужасном состоянии, пыльные и грязные, потому что не имелось ни малейшей возможности их прополоскать. Мне показалось, что с плеч свалилось какое-то невидимое бремя, когда мы вышли из расширенного устья вади и увидели раскинувшуюся перед нами равнину. Открытый воздух, солнечный свет, простор! Они явились неописуемым облегчением после стольких дней заключения. Солнце стояло высоко в небе, а пустыня дрожала от жары, но за ними прохладный зелёный цвет возделанных полей и блеск воды освежал взгляд. Наш путь пролегал вдоль северной стороны низких холмов, окружавших Восточную деревню. Никто не предлагал остановиться, хотя прошло уже два часа. Мы все стремились не отставать от Эмерсона, который, по своей приводящей в ярость привычке, шагал впереди. Кот прижимался к его плечу, а Абдулла следовал по пятам. Берта и оба молодых человека плелись где-то сзади. Уверена, нет смысла повторять, что Сайрус, как всегда, шёл рядом со мной. Тишину нарушали только наши голоса. Но постепенно в сознание стал пробиваться некий посторонний звук, резкий, пронзительный и монотонный, напоминавший механический звон колокола. Он усилился, когда мы приблизились к концу горного хребта. Спереди и немного слева я увидела стену маленького домика, построенного Сайрусом. Казалось, звук исходил из этого дома. Эмерсон тоже услышал его. Он остановился, покачав головой. Затем, опустив кота на землю, повернулся и направился к дому. Солнце жгло мне плечи и голову со всей силой открытого огня, но внезапный холод пронизал каждый дюйм моего тела, когда я узнала звук. Это был вой собаки. Я оттолкнула Сайруса и бросилась вперёд. — Эмерсон! — завопила я. — Не идите туда! Эмерсон, остановитесь! Он бросил на меня взгляд и продолжил идти. Хотя Эмерсон терпеть не может проявлять какие-либо нежные чувства, но животных он любит не меньше меня. Его усилия по защите существ, подвергающихся надругательствам и унижениям, не достигают той степени экстравагантности, которой, к сожалению, отличается его сын, но он часто вмешивался, спасая лисиц от гончих и охотников. Крики собаки ясно давали понять, что она испытывала боль или страдания. Они встревожили Эмерсона так же сильно, как и меня — если бы у меня не было причин предвидеть опасность, исходившую из этого источника. Я сдерживала дыхание, чтобы бежать. Я могу, когда это необходимо, передвигаться с довольно большой скоростью, но сейчас превзошла свои собственные достижения. И всё-таки Эмерсон добрался до дома, прежде чем я успела его задержать. Он остановился, положив руку на защёлку, и с любопытством посмотрел на меня. — Пёс каким-то образом оказался взаперти. Что… Из-за перехваченного дыхания я не могла говорить и кинулась к нему. Это оказалось ошибкой, но, по-моему, вполне простительной. Я не заметила, что его пальцы уже нажали на защёлку. Услышав наши голоса, собака бросилась на дверь изнутри. Та распахнулась. Эмерсон отшатнулся к стене, а я рухнула на землю. Деревенские дворняги — тощие, голодные существа неопределённой породы. Они не домашние животные, а дикие звери, у которых есть все причины бояться и ненавидеть людей[229]. Щенячий возраст удаётся пережить лишь самым сильным и самым злобным среди своих сверстников. А этот пёс был просто безумным. Если бы я не оттолкнула его, он вцепился бы Эмерсону прямо в горло. А так набросился на первое, что увидел — мою ногу. Кровавая пена брызгала с челюстей розовыми клочьями, когда он запустил зубы в мой ботинок, тряся и грызя его. Зонтик всё ещё оставался у меня в руке, и я с размаху опустила его на голову пса. Удар ошеломил бы любую собаку, не находившуюся в таком исступлении. Но пёс набросился на меня ещё яростнее. Эмерсон вырвал у меня зонтик. Подняв его над головой, он изо всех сил нанёс удар. Я услышала треск костей и последний, предсмертный вой, который навсегда врезался в мою память. Зверь опрокинулся на спину, трясясь и суча ногами. Эмерсон ударил снова. На этот раз звук был не настолько отчётлив, но не менее отвратителен. Эмерсон подхватил меня под мышки и оттащил от трупа собаки. Его лицо было таким же белым, как повязка на щеке — вернее, гораздо белее, потому что повязка сильно загрязнилась, а он отказался от моего предложения сменить её сегодняшним утром. Абдулла стоял рядом с ножом в руке — застывший, подобно статуе, и тоже смертельно бледный. Стоя на коленях рядом со мной, Эмерсон разогнулся и взял нож Абдуллы. — Разведи огонь, — приказал он. Абдулла пристально посмотрел на него, а затем кивнул. Топливо находилось под рукой — часть запасов Кевина. Я смутно осознавала быстрые движения Абдуллы, ибо практически всё моё внимание, честно говоря, сосредоточилось на ботинке, который яростно кромсал Эмерсон. Шнурки были спутанными и липкими от слюны, а часть ботинка вокруг лодыжки — разорванной в клочья. — Не трогайте его! — воскликнула я. — Ваши руки вечно поцарапаны и порезаны, открытая рана… Я не смогла сдержать крик боли, прервавший фразу, поскольку Эмерсон, мёртвой хваткой вцепившись в ботинок, сорвал его. И тут возле дома показался Сайрус — как раз вовремя, чтобы услышать моё восклицание. Его лоб потемнел от ярости, и он, кажется, уже намеревался броситься на Эмерсона, когда увидел тело собаки. Багровая окраска лица тут же сменилась бледностью — присущий Сайрусу быстрый разум позволил мгновенно осознать сущность происходившего. — Господь Небесный! — воскликнул он. — Неужели… — Это то, что я и пытаюсь выяснить, вы, чёртов дурак, — отрезал Эмерсон, осматривая мой грязный чулок с напряжённой сосредоточенностью учёного, приникшего к микроскопу. — Задержите их, — добавил он, когда другие поспешили к нам с вопросительными и тревожными восклицаниями. — И не прикасайтесь… С его губ слетел не вздох и не стон. А приглушённое проклятие. Я тоже увидела — крошечную прореху, длиной чуть меньше дюйма. Но достаточно большую, чтобы стать знаком моей смерти. Очень осторожно Эмерсон снял чулок и взял в руки мою обнажённую ногу. Нехорошо испытывать тщеславие в отношении своего телосложения, и небесам известно, что для подобного чувства у меня мало причин[230], но на этих страницах могу по секрету признаться, что всегда считала свои ноги очень красивыми. Маленькие и узкие, с высоким подъёмом, они были удостоены восхищённого описания не меньшим авторитетом, чем сам Эмерсон. И теперь он продолжал пристально смотреть — не на ногу, но на крошечную царапину на моей лодыжке. Еле заметную. Выступило всего несколько капель крови. Все молчали. Затем Абдулла нарушил тишину: — Огонь хорошо разгорелся, Отец Проклятий. — Он протянул руку. Мне показалось, что она слегка дрожала. Эмерсон протянул ему нож. Если бы Рамзес находился рядом, он бы уже разразился потоком слов. Кевин был почти столь же невероятно болтлив, как и мой сын, поэтому я не удивилась, когда он первым нарушил молчание. Его веснушки резко выделялись на фоне бледного лица. — Всего лишь незначительная царапина. Возможно, собака не была бешеной. Возможно… — Если кто-нибудь не заткнёт рот этому бормочущему ирландскому идиоту, я сам врежу ему изо всех сил! — рявкнул Эмерсон. — Мы не можем позволить себе рисковать, Кевин, — сказала я. — Сейчас я сяду… — Вы не будете сидеть, — перебил Эмерсон с прежней отстранённостью. — Вандергельт, сделайте хоть что-нибудь полезное. Подложите свой рюкзак ей под голову и посмотрите, не найдётся ли бутылка бренди. — У меня всегда есть фляжка с бренди, — сказала я, неловко хватаясь за пояс. — Конечно, в лечебных целях. Вода — в другой фляжке. Эмерсон выхватил у меня бренди и сорвал крышку. Я осушила флягу огромными глотками не хуже закоренелого пьяницы, ибо не собиралась без нужды становиться мученицей. Жаль, конечно, что я не могла напиться ещё какой-нибудь гадости, чтобы опьянеть до потери сознания, но я знала: если слишком быстро выпить много спиртного, просто заболеешь. Хотя лучше быть больной, пьяной, страдающей от боли, чем мёртвой. Бешенство неизбежно смертельно, и трудно представить себе более неприятный способ умереть. Когда Абдулла вернулся, у меня уже началось головокружение, и я с радостью откинулась на импровизированную подушку, которую соорудил Сайрус. Он опустился на колени рядом со мной и взял меня за руку, его лицо было застывшей маской сочувствия и муки. Лезвие ножа светилось вишнёво-красным от жары. Абдулла обернул рукоятку тканью и передал нож Эмерсону. Ощущения, естественно, были весьма неприятными. Как ни странно, я ожидала гораздо большего шипения и зловония горящей плоти. Кто-то закричал. Скорее всего — я. Когда я опомнилась, то почувствовала, что меня поддерживают чьи-то руки. Они не принадлежали Эмерсону, чья мерцающе размытая фигура стояла рядом, повернувшись спиной. — Всё кончено, дорогая Амелия, — произнёс Сайрус, прижимая меня ещё сильнее. — Всё кончено, и вы в безопасности, слава Всевышнему. — Отлично, — пробормотала я и снова потеряла сознание. В следующий раз, когда я очнулась, мне не нужно было смотреть, чтобы узнать, кто несёт меня на руках. Некоторое время я была без сознания, потому что, открыв глаза, увидела пальмовые ветви над головой. Под ноги Эмерсону подвернулась пронзительно кричавшая курица, хлопавшая крыльями. Он пинком отшвырнул её в сторону. Это не было похоже на его обычное поведение — он всегда перешагивал через них. — Пришли в себя, да? — спросил он, когда я слабо шелохнулась. — Позвольте мне быть первым, кто поздравит вас с женским поведением. Я повернула голову и посмотрела на него. Струйки пота сбегали по его щекам и высыхали, оставляя следы на покрывавшей лицо пыли. — Теперь вы можете меня опустить на землю, — сказала я. — Я в состоянии идти. — О, не будьте ослицей, Пибоди, — последовал раздражённый ответ. — Позвольте мне понести её, — умолял Сайрус, как всегда, оказавшийся рядом. — Нет смысла. Мы почти пришли. — Как вы себя чувствуете, моя дорогая? — спросил Сайрус. — Очень хорошо, — пробормотала я. — Но несколько странно. Моя голова, кажется, существует отдельно от меня. Удостоверьтесь, что она не уплывёт, Сайрус. Она так нужна мне, знаете ли. Например, для того, чтобы носить шляпу. — Она бредит, — с беспокойством сказал Сайрус. — Она мертвецки пьяна, — сказал Эмерсон. — Интересное ощущение, не так ли, Пибоди? — Да, действительно. Я и не представляла. Я собиралась продолжать, описывая некоторые испытываемые мною явления, но тут услышала топот бегущих ног и голос, кричавший: — Эмерсон! О Отец Проклятий, подожди меня! Всё хорошо! Пёс не был бешеным! Она в безопасности, она не умрёт! Руки Эмерсона сжались, будто тиски, а затем расслабились. Он повернулся, и я увидела, что к нам спешит Абдулла, размахивая руками. На его лице играла улыбка от уха до уха, и через каждые несколько шагов он забавно подпрыгивал, будто маленький ребёнок. Мы достигли центра деревни. Процессия, шествовавшая за нами с полей — мужчины, женщины, дети, куры и козлы — расположилась вокруг. Жизнь в этих деревнях очень скучна. Любое волнение собирает толпу. — Ну? — холодно сказал Эмерсон, когда мастер, тяжело дыша, предстал перед ним. — В его челюстях закрепили палку, чтобы пасть оставалась открытой, — выдохнул Абдулла. — Осколки вошли очень глубоко, когда палка, наконец, сломалась. А этим, — он показал грязную, заляпанную кровью, длинную потёртую верёвку, — её плотно обвязали… — Неважно, — сказал Эмерсон, взглянув на меня. — Как ужасно! — воскликнула я. — Бедное создание! Если этот негодяй попадётся мне в руки, я… о Господи… О Господи, что-то мне нехорошо. Кажется, гнев ослабил мою… Эмерсон, вам лучше немедленно спустить меня на землю… * * * Хотя после этого я почувствовала себя намного лучше, но обнаружила, к вящему расстройству, что не могу выпрямиться. Мешала мне не нога, хотя и чертовски болевшая, а тот факт, что мои колени подгибались под невероятными углами. Я даже не предполагала, что анатомия колена допускает подобную гибкость.