— Винси научил его отвечать на свист, — прошептала я. — Вот как он смог похитить вас. А сегодня… — Сегодня вечером он ответил так, как его обучил я, — продолжил Эмерсон. — Я не собирался убивать Винси, хотя был готов сделать это, если бы у меня не осталось выбора. Он начал меня раздражать. Но я предпочитал взять его живым, и ожидал, что он последует за котом, когда тот направился ко мне. — Обучил его? — воскликнула я. — Как? — Цыплёнок, — ответил Эмерсон. Остановившись перед моей дверью, он освободил одну руку и повернул ручку. — И, конечно, эффект моей харизматической личности[251]. Стюард зажёг лампы. Когда дверь открылась, у меня вырвался крик, ибо перед нами возникли две размытые, но жутко выглядевшие фигуры: одежда — в лохмотьях, глаза — красного цвета, дико озирающиеся, измождённые лица — серые от пыли. Это было наше отражение в высоком стекле входной двери. Эмерсон отодвинул кота, захлопнул дверь, уложил меня на кровать и рухнул рядом со стоном, идущим, казалось, из самой глубины сердца. — Стареем, Пибоди? Я чувствую некоторую усталость. — О нет, дорогой, — рассеянно ответила я. — После такого дня — и не устать? Эмерсон сел. — Ваши протесты не убеждают меня. Дайте-ка проверить. Заключив меня в железные объятия, он прижал меня к себе и впился своими губами в мои. Он целовал меня довольно долго, присоединяя другие действия, которые почти отвлекли меня от потрясающего осознания, взорвавшегося в моём ошеломлённом разуме. Наконец мне удалось освободить губы, чтобы выдохнуть: — Эмерсон! Вы же понимаете, что я… — Моя жена? — Эмерсон слегка отстранился. — Надеюсь, что так, Пибоди, потому что в противном случае мои намерения, возможно, незаконны, безусловно, безнравственны, и, очевидно, не пристали английскому джентльмену. Чёрт бы побрал эти проклятые петли, вечно они… Блузка всё равно уже никуда не годилась. * * * Спустя некоторое время (в действительности, достаточно длительное некоторое время) я пробормотала: — Когда ты вспомнил, Эмерсон? Его рука обвивала меня, моя голова лежала на его груди, и я чувствовала, что даже на Небесах нельзя испытывать большее блаженство. (Хотя в таком неортодоксальном мнении я могу признаться только на страницах личного дневника.) Мы снова находились в идеальном согласии, и так будет длиться вечно. Могут ли какие-то раздоры поколебать подобное взаимопонимание? — Это был незабываемый момент, — ответил Эмерсон. — Увидев, как ты несёшься вперёд, размахивая этим нелепым маленьким пистолетом, не обращая ни малейшего внимания на собственную безопасность… И затем ты произнесла слова, разрушившие чары: «Ещё одна рубашка пришла в негодность!» — О, Эмерсон, как неромантично! А я-то думала… — Я отбросила его руку и села. Он потянулся ко мне; я приподнялась на локтях. — Чтоб тебя все дьяволы побрали, Эмерсон! — от души завопила я. — Дни тянулись за днями, и тянулись, и тянулись! Ты оставил меня в неизвестности, заставив страдать от мучений и сомнений, опасаться худшего в течение долгих, долгих, долгих дней и… — Ладно, Пибоди, успокойся. — Эмерсон уселся и облокотился на подушки. — Всё не так просто, как выглядит. Иди ко мне, и я объясню. — Никакие объяснения не окажутся достаточными! — воскликнула я. — Ты самый… — Подвинься ко мне, Пибоди, — сказал Эмерсон. Я подвинулась. После небольшой паузы Эмерсон приступил к объяснениям. — Этот момент откровения буквально поразил меня; он был ошеломляющим, будто удар тока, и столь же коротким. В течение нескольких следующих дней фрагменты забытых воспоминаний продолжали возвращаться, но потребовалось немало времени, чтобы собрать все части и поставить их на место. Сказать, что я находился в замешательстве — считай, ничего не сказать. Думаю, ты согласишься, что ситуация была достаточно сложной. — Ну… — То же самое можно сказать и обо всех положениях, в которые тебе удавалось нас втянуть, — продолжал Эмерсон. Я не видела его лица из положения, занимаемого мной в то время, но в голосе явно звучала улыбка. — В этом случае было разумнее следовать моим собственным планам, пока я не пришёл к определённому мнению. У меня часто возникали проблемы с этим, даже в отсутствие амнезии, с которой следовало бороться. — Твоё чувство юмора, дорогой — одна из твоих самых привлекательных черт. В настоящее время, однако… — Совершенно верно, моя дорогая Пибоди. Эта восхитительная интерлюдия не может длиться бесконечно; осталось множество концов, которые нужно увязать один с другим. Буду краток. Преданность по крайней мере одного из наших товарищей подвергалась серьёзным сомнениям. Единственные, кому я мог доверять — ты с Абдуллой, а также, естественно, все наши люди. Но довериться любому из вас означало подставить его под удар и ещё более запутать ситуацию — хотя куда уж больше… Он прекратил говорить и… занялся кое-чем другим. Наслаждаясь новыми ощущениями, я узнала одну из старых уловок Эмерсона. Его объяснение было шатким и довольно неубедительным. Тем не менее, напоминание о тяжких обязанностях, с которыми ещё предстоит столкнуться, возымело отрезвляющий эффект. Твёрдо, хотя и неохотно, я высвободилась из его объятий. — Как эгоистична радость, — грустно промолвила я. — Я почти забыла о бедном, благородном Сайрусе. Я должна помочь Чарли с Рене заняться необходимыми приготовлениями. Затем успокоить наших милых родственников в Англии, и угрозами заставить молчать Кевина О'Коннела, и… так много всего… Немедленно напиши Рамзесу, Эмерсон. Надеюсь, ты помнишь Рамзеса? — Рамзес, — усмехнулся Эмерсон, — был тем воспоминанием, с которым труднее всего свыкнуться. Честно говоря, моя дорогая, наш сын на первый взгляд — что-то невообразимое. Не беспокойся, я уже написал ему. — Что? Когда? Как ты… Проклятье, Эмерсон, так это ты обыскивал мою комнату? Мне следовало понять — кто ещё мог устроить такой беспорядок? — Я должен был знать, что происходит с нашей семьёй, Амелия. Мной и до того владели достаточно сильные подозрения после предостережения Уолтера, но по мере возвращения памяти я всё сильнее волновался о нашей семье. Письма Рамзеса очень сильно тронули меня, я не мог оставить бедного парня в мучительном неведении о моей судьбе. — И оставил в мучительном неведении меня, — огрызнулась я. — Просто скажи одну вещь, прежде чем мы встанем и, так сказать, приступим к новой схватке. Когда ты поцеловал меня в гробнице… — Я не первый раз целовал тебя в гробнице, — усмехнулся Эмерсон. — Возможно, сама атмосфера происходившего заставила меня потерять самообладание. Я немного вышел из себя, Пибоди. Ты напугала меня до полусмерти. — Я всё отлично понимала. И ты отлично понимал наши взаимоотношения, и даже не пытайся доказать обратное. Но ты… ты… ты никогда так не целовал меня! — Ах, — сказал Эмерсон, — но ведь тебе понравилось, не так ли? — Хорошо… Эмерсон, ты жутко меня раздражаешь. И тебе ведь тоже нравилось, не так ли? Запугивать меня, дразнить меня, оскорблять меня… — Это немного возбуждало, — признался Эмерсон. — Как в дни нашей юности, а, Пибоди? Скажу откровенно — мне понравилось, что за мной опять ухаживают. Не то, чтоб твои методы завоевания сердца мужчины были именно… Пибоди, прекрати немедленно! Ты действительно самая… Разрываясь между смехом, яростью и другими эмоциями, которые не нужно описывать, я совершенно потеряла контроль над собой. Не представляю, что бы случилось в дальнейшем, но стук в дверь прервал нас на самом интересном месте. Изрыгая проклятия, Эмерсон скрылся в ванной, а я накинула на себя первое, что попалось под руку, и подошла к дверям. Вид печального лица Рене отрезвил меня. Он мужественно и стойко пытался сдерживать своё горе, но столь острый взгляд, как у меня, не мог обмануться. — Простите меня за то, что я беспокою вас, — сказал он. — Но я чувствовал, что вы захотите узнать. Мы отвезём его в Луксор, миссис Эмерсон. Он выражал желание быть похороненным там, рядом с Долиной Царей, где провёл самые счастливые годы своей жизни. Если мы немедленно отправимся, то успеем на поезд из Каира. Вам ведь понятна необходимость избегать задержек… Я поняла и оценила тонкость, с которой он выразил этот неприятный факт. Я утёрла слезу. — Я должна попрощаться с ним, Рене. Он отдал свою жизнь… — Да, дорогая мадам, но боюсь, что нет времени. Так лучше. Он хотел бы, чтобы вы помнили его таким… каким он был. — Губы Рене дрожали. Он отвернулся, чтобы скрыть лицо. — Тогда мы отправимся вслед за вами, как только сможем, — похлопала я его по плечу. — Необходимо известить его друзей, они захотят присутствовать на поминальной службе. Я скажу несколько слов на эту красивую и уместную тему: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»[252]. Рене повернулся ко мне. — Предоставьте всё нам, мадам. Когда вы будете в Луксоре, очевидно, остановитесь в поместье? Я чувствую, что мистер Вандергельт хотел бы этого. — Хорошо. — Я протянула ему руку. Изящным галльским жестом он поднёс её к губам: — Mes hommages, chere madame. Adieu, et bonne chance[253]. * * * Я знала, что наша небольшая группа будет в тот вечер удручающе малочисленна, но совсем не ожидала, что в салоне, за исключением Кевина, не окажется никого. Естественно, он что-то царапал в своём мерзком блокноте. Увидев меня, он сделал слабую попытку подняться. — Сидите, — сказала я, последовав собственному совету. — И не притворяйтесь, что преодолеваете усталость или горе. — Я огорчён по поводу бедного старины Вандергельта, — ответил Кевин, — но если человеку пришлось уйти — как и всем людям — то он хотел бы уйти именно так. «Нет больше той любви… ». — Не вздумайте цитировать, — отрезала я. — Мы должны обсудить ваши заметки, Кевин. Но где все? — Рене и Чарли отправились в Дерут, с… — Да, я знаю. Где Берта? — В своей комнате, наверно. Я попросил её быть полюбезнее и поболтать со мной, но она меня прогнала. Что касается вашего… э-э… профессора… — Он здесь, — сказала я, поскольку Эмерсон вошёл в салон. Моему любящему взору он никогда ещё не казался таким красивым. Влажные волосы спускались сияющими волнами, и только уродливый полузаживший шрам омрачал совершенство точёных черт. Улыбнувшись мне и одарив хмурым взглядом Кевина, он подошёл к буфету. — Как обычно, Пибоди? — спросил он.