– Доброй ночи, – сказала я. Двери не было, я заглянула внутрь. Внутренность барака населяли порождения моего ужаса: языки копоти на стенах, веревки с петлями для висельников, искореженный остов лодки. Все самое страшное – в одном месте. Я сделала шаг вперед, чтобы выглянуть из того окошка, в котором я снаружи видела проблеск света. Но света не было. И все-таки там, в этом месте, что-то находилось. Я его чувствовала. В конце концов я подошла к лодке – и тогда из нее выскочила белая фигура и нависла надо мной, открыв рот, как будто собираясь насытить мною свой голод. Но было и кое-что пострашнее рта. И пострашнее всклокоченной гривы волос с налипшим песком, как у мифического чудовища. И пострашнее, чем взгляд охваченного лихорадкой мертвеца. Страшнее всего была кривая палка, воздетая над ее головой. 9 – Вы не она, совсем и не она!! Я забилась в угол и махала безоружной рукой. – Совсем вы не она!! – Нет… Но… я подруга. Существо замерло, глаза остекленели, палка зависла в воздухе. – Подруга кого? В общем и целом существо не было злым. Оно рассуждало, анализировало варианты. Несомненно, оно не однажды попадалось в ловушку. Просто на его острове было слишком шумно. – Подруга… Мэри… Мэри Брэддок. Оно немного успокоилось. Достаточно, чтобы я сумела разглядеть, что с его угловатым лицом что-то не так – какая-то кожная болезнь. А на шее у него болталась какая-то бляха, какие бывают у собак, – она висела на ошейнике; еще одно кольцо на шее было порвано. А из-под обрывков рубища, в которое существо было одето, проглядывала женская анатомия в самом постыдном, то есть бесстыдном, виде, отмеченном темными знаками проказы, – такая же тусклая, истонченная и белая, как убывающая луна. Она была худая, как третий всадник Апокалипсиса. – Что там мисс Мэри? – спросила женщина. – Она умерла. Вот что хорошо в плохих новостях: мы делимся ими, как едой, и они делают нас человечнее. Палка опустилась, а потом упала на пол. И вот уже я говорю то, что, как мне казалось, не буду говорить никому, поскольку до этой минуты другие говорили эти слова мне: – Приношу соболезнования. 10 Она изъяснялась на жаргоне сокровищ: свои пристанища именовала «сундуками», а вместо «нашли» говорила «зацапали». Сколько же ей лет? Сначала мне показалось, что мы ровесницы, но с каждым словом она все больше молодела. А потом она вдруг сама сказала, сколько ей лет: – Я в сокровищах половину жизни моей, а лет мне двадцать, месяц назад сровнялось, вот так-то, мисс… И у меня получается, Господь свидетель! Мои сундуки только несколько раз за всю жизнь цапали. Я прямо ветеранка. Но в ту ночь, перед огнями, меня страх взял. Я уже неделю сидела в сундуке рядом с Крепостью, но в ту ночь перед огнями я увидела тьму народу, они волочили клетку, большущую, как бабулин дом в Госпорте, и как только я это увидела, так и сказала себе, что назавтра в Крепости ODO устроят, а как только я это сказала, я сказала себе, что если эти из ODO меня зацапают, они платить не станут, просто вставят в свое меню. Так что я вышла из сундука и побежала прятаться уже не как сокровище, если вы меня поняли, – как человек. – В ночь… перед огнями в Крепости? – переспросила я. – Ну да, мисс. Когда я с мисс Мэри познакомилась. Она хорошая была, мисс Мэри… Только я уж так напугалась, когда она сюда в первый раз вошла, потому как, понимаете, мужчины, когда сундук цапают, не больно миндальничают, а уж женщины – так те просто жуть какие грубые… Ну только некоторые, зато куда злее мужчин, да! Такие со мной делают всё. Я сразу закричала, что я больше не сокровище, а тут не сундук, а мисс Мэри, она в ночнушке пришла, так сразу мне и говорит: «Ты не бойся, я поиском не занимаюсь. Я видела, как ты по пляжу бегаешь». А потом спросила, как меня зовут. Девушка была из Госпорта, и звалась она Элизабет Стиппток или Стиппинток, что, в общем-то, не имеет значения, поскольку она сразу попросила называть ее Элли. А еще она попросила воды, но с этим я помочь не могла. Элли повторила для меня то же, что рассказала и Мэри: впервые в жизни она пустилась в бега, но после десяти лет, проведенных в качестве сокровища, чувствует себя cлишком старой, чтобы ее принуждали выступать в ODO. Хотя теперь она больше боялась, что ее отыщет та театральная компания, которая организует поиск сокровища. Элли стоила дорого и поэтому держалась настороже. А потом она распахнула свое одеяло и все мне показала. – Меня же всю-превсю расписали такими маленькими кисточками, что даже в зад засовывали, уж простите меня, мисс. А это денег стоит. Мисс Мэри принесла мне тряпок, чтобы оттереть, да все без толку. А пока я не отработаю всех финансов, что на меня потратили, я, понимаете, уйти не могу. Так что я теперь все время настороже. Кажется, она была очень красива. Даже в этой грязной темноте и даже при ее худосочной израненной немощи – ноги у Элли были все в волдырях, но Мэри их перебинтовала – я поняла, как она красива. Красивая и дикая, как все, кто выступает под открытым небом, только вот актриса никудышная, раз выше сокровища не поднялась. То, что показалось мне черной сыпью на теле, было посеревшими от времени палочками и завитками; на некоторых участках кожи они почти сошли от постоянного трения. – Так ты… «Женщина, написанная японцем»! – выдохнула я. – Да, только больше нет. Так мне сказала мисс Мэри. Больше никогда и ни за что. Я Элли. И теперь всегда буду Элли. Все свое имущество Элли держала в сломанной лодке: второе одеяло вместо постели, несколько подпорченных пирожков миссис Гиллеспи, трут, масло и маленький фонарик, который мы не стали зажигать, а еще плошку с водой, из которой она пила. Воды оставалось мало, что сильно удручало Элли. Все это – нехватка воды вкупе с постоянной угрозой поимки – объясняло присутствие палки, которая так сильно удручила меня. Мне ни разу не доводилось общаться с актрисой из поиска сокровища, но я и тогда понимала, что их жизнь (будь то девочки или взрослые женщины) напрямую зависит от предметов, которые они смогут отыскать вокруг себя, прежде чем отыщут их самих. И уж тем более если речь идет о сокровище в бегах. Но Элли уже достаточно успокоилась, так что сумела пересказать мне свою историю на своем путаном языке; она даже села на борт своей «домашней» лодки и, чтобы не замерзнуть, завернулась в одеяло. Я осталась стоять на безопасном расстоянии от палки (выяснилось, что это доска из лодочной обшивки), которую Элли прислонила к носовой части. – В хорошую погоду все, ясное дело, не так плохо: как говорится, «сокровище летом – всегда к монетам». Ну а теперь… Даже, понимаете, не выйти из-под крыши в чем мать родила. Элли махнула рукой в сторону ночи и яростного океана. – Вполне естественно, – осторожно согласилась я. На лицо девушки тоже нанесли знаки, но они почти стерлись. Видимо, здесь не обошлось без участия слез. Шею ее обвивал ошейник с бляхой официально зарегистрированного сокровища, но второе кольцо, на котором обычно висит колокольчик для оповещения искателей (девочкам его повязывают на лодыжку), было оборвано. Это сделала Мэри Брэддок – с помощью клещей, которые она принесла из Кларендона вместе с водой, пирожками и одеялами. Перерезать ошейник ей не удалось. Так я узнала, что за сверток я видела в руках у Мэри. Я мысленно восстановила порядок событий. Брэддок заметила бегущую по пляжу обнаженную девушку – в ту ночь я тоже видела ее из окна, но моя несчастная подруга сама была одета лишь в ночную рубашку и, я уверена, чувствовала себя гораздо более неловко, чем «Женщина, написанная японцем». Может быть, именно поэтому Мэри решилась действовать и проследила за девушкой до самого ее укрытия. В ту ночь Мэри успела сделать совсем немного – только познакомилась и успокоила девушку, ведь перед грядущим ODO эта дикарка сделалась от страха мягче воска. Видимо, в первую ночь Мэри и посоветовала ей прятаться в бараке «по-человечески», а не пользоваться специальными «сундуками», устроенными для актрис из поиска, а еще Мэри пообещала носить ей продукты. В ночь ODO, когда Арбунтот покончил с собой, Мэри прийти не смогла, зато пришла на следующую: вот почему я видела ее в униформе с какой-то поклажей в руках: это было не что иное, как вещи для Элли. Но почему Мэри взвалила на себя столько хлопот и принялась помогать сокровищу в бегах? Я поняла причину не сразу, она пряталась в беспорядочных речах Элли. – Она заботилась, она лечила мои корки на ногах… Я ей говорила – спасибо, мисс Мэри, а она мне: «Я это делаю ради нас обеих», потому что ей мужчины тоже делали больно… – Больно? – изумилась я. – Она объяснила тебе, как именно? Элли кивнула с печальным видом собаки, которая взглядом просит, чтобы ее добили: – Когда она пришла в одежде, как у вас, она сказала: влюблена. У меня перехватило дыхание. – Влюблена, – эхом повторила я. – Да, а потом плакала и все такое. Уй как плакала. Она сказала, мужчина, которого она любила, совсем у-у-у-у-умер! – И Элли, тонкая, как бумажный лист, перегнулась пополам, и я увидела ее выгнутый расписной позвоночник, а она плакала, как плачут только те, кто давно понял, что плакать не имеет смысла. – Бедная, бедная мисс Мэри! – Влюблена… – твердила я как идиотка. – Я… я не… она мне ничего не говорила. На Элли напал неудержимый кашель. Она подняла голову, лицо ее было похоже на маску клоуна. – Дык она никому и не говорила! Потому что тот мужчина не был нравственный, вот как она сказала, и любить его было нехорошо, да только она все равно любила! Он для нее стихи писал! Мисс Мэри их все-превсе сберегла. В тайном ящике, она сказала. А вы точно ее подруга, клянетесь? – Да, я была ее подругой. Веки мои подрагивали. Я позавидовала потокам чистых слез этого сокровища, то есть Элли. Я так плакать не умею. – Она говорила, он не плохой человек, просто человек не нравственный, но есть и кто много хуже, и тут я говорю – ой да, мисс Мэри, есть куда хуже… Ее любовь была невозможная. Уй, как же пить охота. – И Элли, не думая ни о наготе, ни о приличных манерах, ухватила плошку и осушила до дна. – Я скоро принесу тебе воду, Элли, – пообещала я. – И все остальное, что пожелаешь. – Я хочу только уйти из Портсмута. Родителей нету, зато у меня есть бабуля в Госпорте. Хочу жить с бабулей. На своих двоих или ногами вперед, как мисс Мэри ушла, да только я хочу уйти из Портсмута. А она от любви умерла? – вдруг спросила Элли с девичьим любопытством. – Нет. От сердца. – От любви, я-то уж точно знаю. Не стоило отнимать у Элли эту смерть, в которой она как будто черпала жизнь. – Возможно, – признала я. – Элли, когда ты в последний раз ее видела?