Мне пришлось опустить глаза. Он поднял тесто на стол из нержавейки и принялся его делить, взвешивая каждый кусок и отщипывая от него, если тот оказывался слишком большим. – Теперь пора его формовать, – сказал он. Я не понимала ни слова: «формовать», «округлять», «растягивать». Китайская грамота. Как и все остальное, чего я о нем не знала. Я едва справлялась с одним-единственным хлебом. Он работал с двумя одновременно, умело, обеими руками. Но он все равно похвалил меня, сказал, что я, должно быть, дочь пекаря. Я рассказала, что папа – зубной врач, истребитель кариеса. Он посмеялся, продолжил расспрашивать. Я обнаружила, что мне слишком много чего есть рассказать. И что мне нравится печь. Я не принадлежу к среде тех, кто презирает интеллектуальный труд или занятия более легковесного рода. Но стоя с руками в муке и тесте, далеко-далеко от абстрактной вселенной рекламы, где ценится только искусство манипулировать, хотя люди и используют слово «коммуницировать», я вдруг ощутила себя свободной. Многое в пекарне Артура напоминало мне типографию дяди Исаака, смесь старого и нового. Все вокруг было само собой разумеющимся. Может, именно это мне сейчас и требовалось. Мир, который месится, раскатывается и пахнет. Без надувательства. Никого обманом не убедить, что плохой хлеб – вкусный. Из половины теста Артур попутно решил испечь белый батон «Элоиза и Абеляр». Он разделил каждую половину на две полосы и положил их крест-накрест, а затем переплел. – Когда Абеляра и Элоизу похоронили в одном гробу, они стали любовниками на веки веков, – сказал он и опустил хлеб в форму. Я притворилась, что понимаю, о чем он. – Вот, – сказал он, – попробуй, получится ли у тебя. Он улыбнулся мне. Двусмысленно. Снова мне пришлось опустить глаза. Тем временем он скрылся из виду, направившись к духовке, и вытащил хлеб «Мадам Бовари». В нос сразу же ударил дух свежеиспеченной булки, и по комнате разлилось приятное тепло. В готовом хлебе с трещинками на корке и белой мукой на боках и правда заключалась какая-то история, что-то пасторальное. Мы стояли вплотную друг к другу. Меня тянуло дотронуться до него еще сильнее, чем когда он играл на виолончели. Приходилось прилагать усилия, чтобы не обвить его руками, когда он пролетал мимо, чтобы смазать хлеб маслом, взвесить тыквенные семечки, понизить температуру духовки. Дело не в атмосфере, не в этом тесте или дрожжах, которые заставили его подняться, не в дивном запахе. Мы могли бы стоять на улице или в пустыне. Дело было в нем, в нем одном. Пока мы работали, пекли, Артур рассказал, что у него в голове хранится столько же рецептов хлеба, сколько рассказов. – Я знаю наизусть больше двух сотен рецептов. – И как тебе это удается? – Я запоминаю каждый рецепт как рассказ, – сказал он. Я начала понимать, откуда у хлеба такие затейливые названия. – Почему тебя зовут Артур? – спросила я. – Моя мама не из Сирии, – сказал он. – Я не об этом. Тебя назвали в честь короля из легенд – того, который с рыцарями? – В честь пианиста. Артура Рубинштейна. Моей маме он нравился. Она говорила, что он самый ценный самоцвет на Земле. – Мама тоже была виолончелисткой? – Пианисткой, – сказал он. – И неисправимым романтиком. Сидела в саду все июньские ночи напролет и слушала, как поет соловей. Ездила в Париж свататься к Оливье Мессиану, тому самому композитору. Мне захотелось расспросить его об отце, но я решила не лезть на рожон. Вместо этого я наблюдала за ним, примечала его плавную манеру двигаться, его обращение с тестом, напоминающее приемы массажа, и как элегантно хлеб балансирует на длинной деревянной лопате, когда Артур достает его из духовки. Мне казалось, кровь побежала по телу быстрее. Внизу живота что-то подрагивало, мышцы с внутренней стороны бедер двигались, сокращались, не поддаваясь никакому контролю. Я попыталась заглушить непроизвольное возбуждение тяжелым трудом. Выпекание хлеба на этом уровне перешло в разряд спортивных соревнований, стало физически тяжелым занятием. Артур уже закладывал новое тесто в тестомес, постоянно пропадал у просеивателя муки, у пластмассовых канистр с разными сортами муки, круп и зерна. И в то же время он руководил мной, или скорее не руководил, но объяснял, дружелюбно и терпеливо, что мне делать и как правильно переплетать большие белые батоны. Он кружился по комнате, прыскал маслом в формы, быстро делал надрезы на хлебе, который доставал из расстоечного шкафа и собирался отправить в духовку, удалял излишки скребком для теста, ставил хлеб печься или вынимал его длинной пекарской лопатой. Вот уже и «Хлеб Зорбы» готов, вторая порция, которую он подготовил до моего прихода; Артур доставал противень за противнем, благоухающий хлеб с луком и половинками маслин. – Для тех, кто наслаждается жизнью, – сказал он. – Для танцующих. Он посмотрел на меня изучающе, как будто чтобы проверить, сработали ли его слова. На этот раз я выдержала его взгляд. – Почему ты не сказал сотрудникам скорой, как тебя зовут, когда меня сбила машина? – спросила я как-то утром. – Ты должна была найти меня сама, – сказал он. – Я знал, что если ты та, кто я думаю, то ты меня найдешь. Надеялся. Воздух пах специями, дрожжами и мукой. Тесто для хлеба «Полковник Аурелиано» – я уже перестала расспрашивать Артура о названиях, – в состав которого входили просо, гречка, лен, кукуруза и подсолнечные семечки, он приготовил так быстро, что это казалось магией. Он разделил и взвесил кусочки, затем я помогла ему с формовкой. Я переживала, что батоны, которые делала я, выйдут недостаточно хорошо. – Не волнуйся об этом, – сказал он и показал, как мне нужно укладывать хлеб на противень швом вниз. Наши тела то и дело соприкасались. – Самое главное – содержание, – добавил он, – а не внешность. Мне казалось, он говорит обо мне. Позднее, когда Артур решил, что они поднялись достаточно, и выкатил тележку из шкафа, он обвалял хлеб в емкости с пшеничной крупкой, чтобы корочка получилась хрустящей. Параллельно он задавал мне вопросы о разных вещах. На первый взгляд случайные, они касались вещей, о которых я и сама много думала и которые я сейчас, почти с нетерпением, формулировала вслух. В кои-то веки разговоры мне не претили. Отвечая на вопросы, я любовалась координацией движений Артура: как одна загрузка хлеба стоит у него наготове, когда испеклась другая, как он запускает процессы в правильный момент времени, тем, что и вес, и температуру, и форму хлеба, и причудливое поведение дрожжей он как будто помнит телом. Кем он был? Мне разрешили поучаствовать в тайной жизни. Пока другие спали, он стоял, мы стояли и пекли. Было ли это место, куда он впустил меня, для него сокровенным? Находилась ли я здесь, среди всех этих противней с изысканным хлебом, вблизи его истинного «я»? Батоны были готовы, и он проворно вытряхнул их из форм и выложил на полки на тележке, как блестящие золотые слитки. Что-то в его откровенной гордости провоцировало меня – а может, дело в дистанции, которую он все время держал. – Ты знал, что в Древнем Египте хлеб обозначал звук «t»? – спросила я. Он замер, посмотрел на меня непонимающим взглядом. – Не хлебом единым жив человек, – продолжила я с напускным легкомыслием и в то же время неоднозначно, как бы давая ему шанс отозваться на то желание, которое бушевало у меня во всем теле. Сказать по правде, ничего на свете не хотелось мне так, как любить его прямо там, такого, какой он есть, – в туфлях без задников, в пекарских рукавицах, в муке и остатках теста до самых локтей. Почему он бездействует? Почему пригласил меня? Каково будет с ним целоваться? Есть ли у него на губах следы муки, дрожжей, семян и специй? – Почему, думаешь, я рассказываю гостям истории? – парировал он с мокрой от пота шеей. Во многом Артур напоминал мне дедушку. Такой же немногословный. Больше действует, чем говорит. Становится речистым и пылким только на сцене в кафе. К тому времени мы работали уже несколько часов. Хлеб лежал на противнях в тележках вокруг нас, как сокровища в пещере. Вдобавок Артур испек около сотни булочек, обсыпанных овсянкой. Я очутилась в своеобразном раю, но мне не удавалось сфокусировать взгляд. Я еще никогда не ощущала себя так, будто от желания меня настиг приступ астмы; я стояла спокойно, но дышалось мне тяжело. В районе бедер разгоралось опасное пламя. Я хотела, чтобы он любил меня, прямо здесь, у этих тяжелых горячих печей. Что-то во мне молило о том, чтобы он поднял и усадил меня на засыпанный мукой стол, месил меня, обминал, чтобы вся комната содрогнулась и золотистая выпечка посыпалась на пол. Но он ничего не делал, не подавал ни малейшего знака, хотя и не мог не заметить моего возбуждения, порозовевшие щеки, блеск моих глаз, сбивчивое дыхание. Наверное, ему казалось, что все это чересчур вульгарно, слишком напоминает пошлую историю, клише. Я приложила руки к груди, сказала, что мне дурно. Сползла на стул. Он поспешил ко мне со стаканом воды. И как будто чтобы помочь мне, отвлечь, принялся рассказывать об астрах – уж не знаю, почему он выбрал именно астры, – об этом тайном, волшебном оружии, которым пользовались герои индийского эпоса. – Существуют до того мощные астры, что, попади они не в те руки, спалят всю вселенную, – сказал Артур, осматривая хлеб. – Сами по себе астры бессильны, а чтобы зарядить их силой, нужна мантра. Одному великому воину из древнего эпоса грозила смерть. Он мог спастись, наслав Брахмастру, самую смертоносную из всех астр, оружие, способное истребить целую армию за считаные секунды. Но он так и не вспомнил мантру. – И что произошло? – спросила я. У меня опять возникло ощущение, что он говорит о чем-то другом. Что он говорит обо мне. – Он погиб, – сказал Артур. В шесть часов прибыла машина и забрала два ящика хлеба в маленькую гостиницу, а еще минут через тридцать пришел парень, который обычно помогал Артуру. Ему предстояло испечь еще больше хлеба, даже чиабатту, и приготовить все тесто, которое будет расстаиваться до следующего дня. Артур попросил его доставить оставшийся хлеб и булочки в магазин. Эрмине появилась к открытию и должна была позаботиться обо всем остальном. Меня кольнуло, когда он упомянул Эрмине. Ее имя по-прежнему было опасным звуком, просвистело у самого уха лезвием ножа. Артур повернулся ко мне и осведомился, как я. Устала? Хочу спать? Однако я еще никогда не была бодрее. Замотала головой, попыталась скрыть разочарование из-за того, что он больше ничего не сказал. На его верхней губе поблескивали аккуратные капельки пота. Мне захотелось высушить их поцелуем, но не хватало духу; мне не хватило бы духу ни на что на свете. * * * Мужчины, трудившиеся на животноводческих фермах в округе города Абилин в Техасе, обыкновенно встречались в салуне в Литтл Крик по субботам для игры в покер. Однажды вечером, в перерыве, речь зашла о том, может ли женщина сделать так, что ты позабудешь все на свете. Билл Бёртон изрядно набрался и решил, что нечего скрывать правду, тем паче после внушительного выигрыша, который ему только что принес червовый флеш. Он расстегнул пуговицы рубашки и продемонстрировал всем отчетливое клеймо на груди в форме S. «Три года назад я работал на ранчо Дабл Эс, у Сюзан Саргент, – сказал он, – и как-то вечером она вошла ко мне и поманила за собой в хозяйский дом». Мужчины за соседним столом слушали так жадно, что прекратили игру. Здесь, у самого камина, продолжал Билл, Сюзан любила его так, как никто и никогда раньше. В огне у нее, должно быть, было припасено клеймо, и она приложила его к груди Билла точно в тот момент, когда тот был на седьмом небе. Во всяком случае, он ничего не почувствовал до тех пор, пока не вышел. Посетители салуна ухмылялись, думая, что все это байки. Тогда Сид Клейтон, другой игрок в покер, расстегнул брюки и показал всем такую же отметину, S, выжженную на ляжке. «Я работал у Сюзан год назад», – сказал он. Еще двое игроков закатали рукава. Оба носили на себе по букве S, каждый на своем плече. Сюзан Саргент явно была той женщиной, которая может заставить тебя позабыть обо всем на свете. Выйдя из кафе, я собиралась было попрощаться, когда Артур без предупреждения схватил меня за руку. Что-то вспыхнуло. Хоть я и была в варежках. Меня внезапно подключили к источнику энергии. Не говоря ни слова, он повел меня по улице, не отпуская руки. Сгустились облака, шел легкий снег, как обыкновенно бывает, когда на улице холодно. Мы двигались сквозь пелену полупрозрачных снежинок. Тишина. Я снова мерзла. Несмотря на время, проведенное в пекарне, холод все равно засел в теле. Но походка поменялась, спина стала прямее. Мне это было заметно. А земля, по которой мы шли, вдруг сделалась тоньше; на миг мне показалось, что подо мной ни много ни мало бурлящее тепло, мощь магмы планеты. Что под ледяной земляной коркой есть хлебная печь. Мы торопливо шагали вдоль фасадов домов, где в окнах горел свет. Минусовая температура, тихие улицы, пороша. Боялась ли я? Я знала, что постоянно вижу его сквозь призму своей влюбленности. Что вижу только то, что хочу видеть. Совершенство. А что насчет его темных сторон? Мы зашли в дом, где он жил, поднялись по лестнице. Оба молчали. Оба запыхались. В квартире он, не проронив ни слова, провел меня через гостиную, где на столе уже раскрылись тюльпаны, в комнату, к матрасу, который лежал прямо на сосновом полу. На окне не было занавесок, но никто и не смог бы заглянуть внутрь. На стекле вихрились ледяные узоры. Артур смахнул прочь с подушки черную записную книжку. Мне показалось, я чувствую запах свежей выпечки даже в спальне – а может, аромат все еще сидел у меня в ноздрях. Я разделась и легла, ни о чем не спрашивая, не интересуясь, правильно ли я угадала его намерения. А вдруг я все истолковала превратно? Нет, отнюдь. Наблюдая, как раздевается он, я будто снова чувствовала вибрации пола сквозь матрас – так же, как в прошлый раз ощущала звуки виолончели. Музыка исходила от его тела. Как мало нужно, чтобы творить чудеса? Пусть все будет медленно, подумала я. Так поднимается французский багет. Как минимум сутки. Мне хотелось повременить с каждым шагом, дать каждой поре кожи время на подготовку. Я сказала себе, что нужно растянуть наслаждение, запоминать секунду за секундой – но все было грохот, объятия за гранью понимания и за гранью терпения; мы просто исчезли друг в друге. Его движения стали моими движениями. У меня не осталось воспоминаний о нашей первой любви, кроме ощущения искр, отпечатков, теплых ладоней. Не знаю, сколько времени она длилась, насколько деятельной я была, где именно в комнате мы находились; мне помнится одно только чувство движения, парения в воздухе, в чем-то мягком и светлом. Он, должно быть, уложил меня на спину; мне помнятся охряные стены и то, как я думала о земле, соприкасалась с самой землей, с магмой; помнится его лицо над моим, когда где-то в области таза заструилось приятное тепло. В глубине меня что-то открывалось, стремилось наружу, заполняло меня целиком; я будто сидела внутри дуба из детства и ощущала, что вокруг меня все ветвится, что я сама ширюсь во всех направлениях. Я попыталась крепко его ухватить. Лицо надо мной. Золотой отсвет кожи. Темные глаза. Радужки, в которых цветные осколки поднимаются вверх из мрачных глубин, как будто внутри него все бурлит. Должна сказать, что во время моих прежних оргазмов я не испытывала ничего выдающегося. Они были обыкновенными. Приятными, конечно, но ничего из ряда вон. Поэтому высшая точка с Артуром оказалась для меня полнейшим сюрпризом. Позднее я размышляла о Йоне Людвиге. Человеке, с которым я состояла в самых длительных отношениях. С Артуром не могло быть и речи о симуляции чего бы то ни было. Наоборот, мне скорее хотелось утихомирить волну, сметающую на своем пути остатки разума. А что до звуков, всхлипов и стонов, они могли быть любыми, но только не комичными. Финал стал встречей с чем-то торжественным, с телесной серьезностью – что-то сжималось и ширилось, в равной мере. Я не знала, откуда донесся крик; сперва думала, что кричал кто-то еще, издал это дикое сочетание звуков, которое зародилось не в глотке, а намного глубже, исходило из диафрагмы, самых глубоко запрятанных внутренностей, из глубины, о которой я и понятия не имела. Когда мне разрешали побыть с Гундерсеном, я всегда старалась растянуть любимое мгновение подольше. Оно наступало, когда он открывал верхнюю крышку и снимал клавиатурный клапан.