Через несколько дней, в процессе плодотворной работы над гарнитурой, мне пришло в голову, что вместо глав из четырех ставших классикой романов Иоакима я могла бы взять за образец «Потерянную историю». Неоднократно, когда я нежилась с Артуром на матрасе и рассказывала ему о своем шрифте, о жизненной цели, он спрашивал: разве совсем неважно, о чем писать? Зачем нужен шрифт, если у меня нет содержания, рассказа, которого еще никто не читал? Для того чтобы задействовать особую астру, всегда нужна мантра. Я могла бы поймать его на слове, взять «Потерянную историю» за основу. Не в последнюю очередь потому, что и мне было чем гордиться. Однажды вечером, когда я лежала рядом с ним и вдыхала аромат его шеи, как это делают с грудными детьми, я спросила, где или как Артур нашел эту историю. Но он не слышал и не читал ее. Он нашел историю в себе – именно так: в себе – после встречи со мной. Затем шлифовал ее у себя в голове несколько месяцев. Он заглянул мне в глаза. – Спасибо, – сказал он, снова более серьезно, более торжественно, чем обычно. – Кто знает? Возможно, ты спасла мне жизнь. Я решила записать «Потерянную историю». Я сидела пять дней и писала. Окончательный файл вмещал чуть более ста страниц. Над содержанием, которое для моих глаз и ушей было незатейливым, сродни детской книге, я задумывалась не так уж много; я концентрировалась скорее на том, чтобы воспроизвести звучание как можно точнее. Это было на самом деле нетрудно; внутри меня все еще отзывался голос Артура, и, записывая, я все лучше понимала, что история придумана человеком, который в своей жизни много рассказывал. Предложения становились на место как будто сами собой. Меня изумляло, как хорошо в памяти засели даже крошечные детали. Я не думала, что поступаю неправильно. Я делала это из любви. И как билингву, мне захотелось попробовать улучшить историю. Я написала все заново, на этот раз на моем втором родном языке, под заголовком «The Lost Story». * * * В тот день, когда умер Зенобия, любимый тигр махараджи Майсура, визирь послал гонца за британским скульптором Уизли, который тогда посетил колонию. Уизли было велено изготовить мраморную скульптуру Зенобии в натуральную величину и установить ее в парке близ джунглей так, чтобы махараджа всегда мог лицезреть ее из окон дворца. Когда Уизли окончил работу и со скульптуры тигра сняли полотно, махараджа не смог скрыть разочарования. «В ней чего-то недостает», – сказал он ваятелю. «Да, я забыл свою подпись», – ответил Уизли. Он взял молоток и зубило и вырубил W в мраморном постаменте. Тигр тотчас ожил и, зарычав, скрылся в джунглях. Я задалась вопросом, а не сама ли «The Lost Story» стала источником стольких существенных изменений, которые моя гарнитура претерпела за последующие недели. Не знаю. Я знаю только, как что-то побуждало меня работать более сосредоточенно, чем когда-либо; я едва ли могла прерваться на еду и досадовала на себя за то, что вынуждена попусту тратить время на сон. Повинуясь внезапному порыву, я начала представлять каждый знак как иконку – и я имею в виду не икону в традиционном понимании слова; я намекаю скорее на те значки, которые в наше время ежедневно встречаешь у себя на экране, маленькие изображения, которые, если до них дотронуться, приводят систему в движение, потому что связаны с программным обеспечением, программами, которые запускают такие всеобъемлющие, такие сложные процессы в компьютере. Мой алфавит, мои знаки такими и будут: как язык программирования, составными частями письма более глубокого уровня. Каждая буква станет маленькой историей – может, даже потерянной историей, – которая повлияет на образ мыслей, когда взгляд заскользит по строчкам. Распечатывая «The Lost Story» с обновленным шрифтом Cecilia, я сгорала от нетерпения. Я быстро увидела, что он был многообещающим, что история казалась лучше, чем когда Артур рассказывал ее мне в постели, лучше, чем когда я записывала ее на экране компьютера шрифтом Sabon. Иными словами, в новом шрифте было что-то свое, он отличался. Дочитав до конца, я ощутила, что меня переполняют чужие, дерзкие мысли и я полна энергии и жизненной силы. Нечто подобное, должно быть, «чувствуют» растения, когда на них попадает солнечный свет и образуется кислород, а с ним и глюкоза. Летним днем, в солнечном промежутке между двумя ливнями, мы с Артуром стояли на мосту через реку Акерсэльва. Ему нравились мосты, и в особенности этот, украшенный статуями персонажей и животных из норвежских сказок. Незадолго до этого я купила журнал, известный своей передовой типографикой, и принялась делиться с Артуром своими свежими соображениями. Пока я указывала на радикальное построение букв в одном из заголовков, он, не говоря ни слова, положил ладони мне на грудь, под футболку. Все замерло. Стало вечностью. Я могла ощущать, как сердце тянется к его рукам. Я знаю, это прозвучит странно, но мое сердце тянулось к нему. Что-то – теплое солнце перед новым дождем, поблескивающие скульптуры, его ладони на моей коже, сердце, которое двигалось, – заставило меня задаться вопросом, а не охочусь ли я на тень, которая ничего общего не имеет с реальностью. Во время работы над последней версией Cecilia я с возбуждением ощущала, что приближаюсь к границе невозможного. Может, поэтому как-то вечером, когда я лежала на спине возле Артура и глядела в окно, на очень светлое небо, где ясно и отчетливо светил один Сириус, я вспомнила тот эпизод. Он только что спросил меня, какая история застряла во мне глубже других – знаю ли я ее? Это так в его духе, задавать такие вопросы. Я и не думала, что сумею ответить, но в памяти тотчас всплыло событие, такое же яркое, как Сириус. Я провела его пальцами по трем-четырем пятнышкам, маленьким шрамам, под коленом и заговорила. Мне было одиннадцать лет, когда умер Рамзес, дедушкин кот. Он просто умер. Кот лежал на боку, как будто спал. Или, может, слегка потягивался, потому что глаза были открыты. Он выглядел невредимым, я не могла понять, что он мертв, что больше не будет урчать, что больше не будет мяукать. Рамзес много для меня значил, он был, несмотря на свою изгибистость и своенравность, этакой неизменной точкой существования. К тому же он был одним из самых гармоничных существ, каких я знала. Рамзес у миски с молоком. Я была безутешна. Это была первая смерть, с которой я столкнулась. Незадолго до этого дедушка рассказывал мне о бабушке, о том, как он пытался провести церемонию отверзения уст. Я спросила, нельзя ли проделать то же с Рамзесом, может, удалось бы на этот раз. Дедушка отказался. Его борода отчаянно топорщилась, как у ежа. Я умоляла его. Почему он не может наклониться к Рамзесу с молоком? Почему не может принести топор и потрогать ему нос – ну пожалуйста! Именно тогда дед произнес фразу, которая привела меня в ярость, в частности потому, что она противоречила всему, что он говорил до этого: «Это невозможно, – сказал он. – Не удастся нам его оживить». Я была вне себя от злости. Ринулась прочь, через поле, мимо дуба. Я ничего не понимала. Для меня дед был в первую очередь человеком, который говорил, что если и стоит к чему-то стремиться, то к невозможному. Почему же он тогда не захотел попытаться? Я неслась, ослепшая от слез, и споткнулась об обрывок старой колючей проволоки, который валялся на опушке леса. Это привело меня в еще большее отчаяние. Я ощутила себя в западне, в ловушке. Дедушка нагнал меня и принес в дом. Как следует промыл глубокие порезы, ведь колючая проволока была ржавой. На следующий день мы отправились в Мемфис и сделали для Рамзеса могильный камень. Мне разрешили не только вырезать надпись самой, но и позолотить. Мы уложили кота в добротный ящик, в котором некогда хранились банки с сардинами – любимое блюдо Рамзеса, – и похоронили его у забора за домом. Все выглядело достойно: Рамзес, 1965–1976. Небольшой камень из черного бучардированного гранита и золотое имя. Плюс иероглиф, изображающий льва. Дед вскоре завел нового кота, такого же черно-белого; он нарек его Рамзес Второй. Как будто Рамзес все равно продолжал жить дальше. Но для меня это было уже не то. Смерть Рамзеса стала для меня водоразделом. После нее я одновременно и верила, и не верила в невозможное. Мы по-прежнему лежали вплотную друг к дружке. Через какое-то время Артур сказал ободряющим тоном: «Невозможное случается постоянно». Его пальцы играли с моими длинными черными локонами. Как-то раз, сказал он, как-то раз он выступал в Амстердаме. Целую неделю рассказывал истории из «Илиады» посетителям одного амстердамского кафе на английском. Однажды ночью он брел вдоль канала, когда его нагнали двое хулиганов и хотели ограбить. Без промедления, наверняка потому, что был так глубоко погружен в сюжет, Артур выкрикнул имя, словно призывая на помощь. «Ахиллес! – кричал он. – Ахиллес! Ахиллес!» И тотчас из укрытия прибежал Ахиллес, герой «Илиады», он выглядел в точности так, как Артур его себе представлял и как описывал своим слушателям, герой прогнал двоих до смерти перепуганных негодяев, а затем исчез так же быстро, как и появился. – Это правда? Он не улыбался. – Это действительно правда? – спросила я. Он не ответил, продолжал играть с моими волосами. Я развернулась и легла на него, внимательно заглянула ему в глаза, две сверкающих мандалы, каждая со своим темным центром. Спросите меня о чем угодно, и я едва ли смогу ответить. Но спросите меня о самом глубоком сексуальном переживании в моей жизни, и я без сомнений отвечу: утро, я лежу на матрасе, и между мной и окном, в полосе солнца, на стуле сидит мужчина и играет на виолончели, на нем только белая расстегнутая рубашка, больше ничего. В зимнем свете его кожа отдает золотом – и все это золото достигает меня вибрацией паркетных досок, внедряется в меня музыкой. Я разослала материал – текст «The Lost Story» и новый шрифт – по знакомым, чьи контакты у меня сохранились и которые, пожалуй, так никогда и не поняли, откуда у меня такая отчаянная потребность экспериментировать с письмом или зачем им впоследствии нужно удалять свои экземпляры и файлы. Фотонаборщики послушно создали файл и отправили его далее, в типографию, а получив почти безупречную корректуру, я сразу поняла, что достигла лучшего результата, чем когда-либо. Сгустились сумерки, и я порывисто вскрыла конверт, не включая света. Как только глаза скользнули по первой строчке, я как будто увидела в темноте искры. Или что-то сверкнуло, и все в голове прояснилось, как когда Артур проводил мне рукой по волосам. Я сползла вниз на стул, зажгла лампу и продолжила чтение. Текст засасывал меня; это было как в серфинге. Меня, мой взгляд, несло вперед, а тем временем электрическое напряжение, восторженная детская радость, растекалось по телу; должно быть, примерно так ощущает себя серфингист, прибавляя скорость на доске, под гребнем волны, в туннеле, который над ним смыкается. Каждая строчка бередила органы чувств. Ни в одном фильме я бы не увидела сцены отчетливей. Более того: я вдыхала запах костра, слышала звуки деревенских кузен, ощущала песок пустыни ладонями, вкус мяса ягненка, которое ел герой, добравшись до оазиса. В работу включились все чувства, среди них и шестое. Я собиралась прочесть только пролог, но не смогла отложить стопку бумаги, пока история не окончилась. Та же история, но другая. Я была у цели или, во всяком случае, настолько близко к цели, насколько могла надеяться. Я отправилась в Лондон, и в последующую неделю многое произошло. Я передала рукопись, гранки «The Lost Story», своей тете, редактору в одном из крупных, серьезных британских издательств. Она была рада меня видеть, но призадумалась, когда я плюхнула ей на стол целую стопку печатных листов. Она подчеркнула, что будет оценивать родственницу с особой строгостью. Однако я была настроена оптимистично, хотя и не могла предугадать ее реакции. В ожидании я бродила по Лондону и думала о том, что это город Артура. По этой причине я посетила сначала Королевскую академию музыки, а затем Эджвер-роуд, где села в одном из многочисленных арабских кафе. Я заказала ливанскую самбусу, золотистые пирожки с мясом, кедровыми орешками и изюмом; я заказала кофе по-турецки и думала о нем, об Артуре. Я подготовилась к тому, что придется ждать долго, но уже через два дня тетя позвонила в гостиницу и попросила приехать к ней в офис как можно скорее. Там меня ожидало еще несколько человек во главе с директором. Они чуть ли не с ноги на ногу переминались от нетерпения. Они хотели издать книгу. Они умоляли меня разрешить им ее издать. И были готовы заплатить внушительную сумму за авторские права. В глубине души я нисколько не удивилась. Поставила только одно условие: издатель обязуется использовать гарнитуру Cecilia и следовать моим указаниям касательно размера полей, количества строк и иных деталей макета, а также выбрать качественную бумагу. Я не хотела рассказывать тете ничего о самом главном – о том, что вся магия истории заключалась в шрифте. Держала язык за зубами, знала, что мне все равно никто не поверит. Но я не сомневалась, что без моих букв рассказ был бы мертвым, заурядным, отнюдь не сенсационным. Я также добавила, что не хочу ставить свое имя на обложке. Я выбрала псевдоним. Так родился С. Атлас. Под конец пребывания в Лондоне я чуть не попала в аварию. Я прохаживалась возле гостиницы, когда одно из этих безликих черных такси на большой скорости заехало на тротуар и чуть не сшибло меня сзади – я едва увернулась. Думаю, водитель уснул за рулем или был нетрезв. Была ли моя жизнь под угрозой? Следил ли кто-то за мной? Может ли шрифт быть опасен? Все практические вопросы, связанные с изданием, были улажены. Деньги должны были поступить на счет в Джерси. Через месяц я снова отправилась в Англию, чтобы проконтролировать процесс верстки книги, ключевого для меня этапа. Шрифт Cecilia был удален из системы сразу по окончании набора; отныне он сохранен только в файле оригинал-макета. Я внесла в контракт пункт о том, что права на издание «The Lost Story» не будут продаваться в другие страны – мне претила сама мысль о том, что придется мотаться по всему свету и следить, чтобы издательства использовали мою гарнитуру. А что же Артур? Артур ничего об этом не знал. * * * Когда греческий молекулярный биолог Яннис Ксенопулус был удостоен Нобелевской премии по физиологии и медицине за открытие «гена продолжительности жизни», он подчеркнул в своей речи значение результатов других исследований в той же области и поблагодарил своих зарубежных коллег, упомянув «опыт Y» – феномен, названный в честь героя одного из мифов позднекельтского периода. Речь идет о потомке могучего друида по имени Йорк и о том, как он добывает карту с изображением места, где спрятан ключ от бессмертия души. Йорку надлежит прийти туда в означенный день на рассвете. Когда герой прибывает на место, перекрестье дорог у могучего дуба, то встречает двух других существ, которые пришли каждый своей дорогой. Оказывается, у каждого из них есть по куску большей карты, и когда они складывают их вместе, то, объединив усилия, вычисляют дорогу в страну теней и настоящее место, где схоронен секрет – корабль из стекла, наполненный невыразимым содержанием. Впоследствии они увидели, перекрестье дорог, где они встретились, образует образцовую латинскую Y. Лето стучалось в двери. Теперь, когда я завершила работу над шрифтом, дел было немного. Я просто ждала. Нервничала. Волновалась. Боялась. Боялась ли? Не знаю. Ничего не знаю. Артур как обычно работал в пекарне, поднимался посреди ночи, отправляясь на утреннюю смену. Иногда я присоединялась, чтобы помочь или, не реже, посмотреть на него в действии, увидеть, как этот мужчина стоит, как сеятель, и бросает муку на хлеб, который отправит в духовку. В то же время я разучивала все больше рецептов и вскоре уже сама могла испечь хлеб «Лорд Джим», багет «Молли Блум» и булочки «Робинзон Крузо» из муки грубого помола. Эрмине относилась ко мне дружелюбно, хотя порой и окидывала меня загадочным, возможно вопрошающим, взглядом. Для меня она по-прежнему была угрожающей тенью на заднем плане, гонцом, который в любой момент может принести страшную весть. Я всегда сидела в «Пальмире» в те вечера, когда Артур рассказывал свои удивительные истории с маленькой сцены перед публикой, которая слушала с детским восторгом. Число зрителей росло от недели к неделе. В июне Артуру пришло приглашение от одного из столичных театров. Не хочет ли он стать режиссером постановки на одной из их сцен? Артур вежливо отказался, слишком много будет забот. – У меня нет таких амбиций, – сказал он. И мы двое, мы были влюблены. Это было заметно всем. Знакомый со времен моей работы в рекламе сказал, что мы светились, когда шли по улице вместе. И мы по-прежнему лежали рядом на матрасе в его квартире так часто, как только могли. – Это наш базовый лагерь, – говорил Артур. – Нам не нужно покорять гору, – сказала я, гладя его по плечу. – Зачем куда-то карабкаться, когда есть крылья. И тем не менее я иной раз изучала подушечки его пальцев: отпечатки напоминали горизонтали на карте – крутую, недоступную для подъема гору. Где и крылья едва ли смогут помочь. В такие минуты неумолимо всплывала мысль: я ничего не знаю о нем. Я не знаю его. И мне было невдомек, что именно вскоре случится. Есть одна деталь, о которой я позабыла в тот вечер, когда рассказывала Артуру историю про кота. Когда мы стояли у могилы – Рамзес, 1965–1976 – и когда дедушка увидел, как безутешно я рыдаю, он осторожно положил руку мне на макушку и произнес: «Может, я и не могу совершить невозможное, но это не значит, что с этой задачей не справишься ты». XII Лето выдалось дождливым. Если и случались приятные теплые дни, то после обеда все равно раздавались грозовые раскаты. Грохотало так, что дрожали стекла, и я не помню, чтобы раньше читала о таком количестве людей, в которых попала молния. Многие скончались от полученных травм. Я также не припомню такого затяжного дождя. Ровный, беззвучный, проливной дождь стал декорацией для Артура, который играл в гостиной, усевшись между мной и окном. Я слушала мрачные звуки виолончели, теплое вибрато, которое вызывали длинные сильные пальцы, и смотрела на потоки воды, сбегавшие вниз за спиной играющего. Будто он снова рассказывал историю о Гильгамеше и потопе, только на этот раз без слов. Мы ездили купаться на острова во фьорде лишь изредка. Из-за дождя мы наведывались в другие кафе и открытые пекарни, подглядывали там идеи для улучшения «Пальмиры». Какие газеты и журналы стоит выложить для посетителей? Может, нам тоже писать меню на доске мелом? Есть ли более привлекательная музыка для кафе, чем джаз пятидесятых? Мы ели клубнику в постели, мы смотрели по ночам фильмы. Мы смеялись над шутками, понятными только нам, потому что создали мир, принадлежавший нам одним. Мы брели по блестящему от дождя асфальту к маленьким потайным сценам, чтобы послушать других рассказчиков. Я никогда не думала, что в Осло столько рассказчиков. Вот чем запомнилось мне то лето: дождем и историями. В эти недели я вдруг начала ощущать беспокойство, ловила себя на том, что выискиваю, за какую бы новую рабочую задачу взяться. Артур продолжал печь, но все больше занимался на виолончели. Я часто сидела и слушала его в почти голой гостиной, пока он играл пассажи из трех сюит Макса Регера для альта соло или страстной ля-минорной виолончельной сонаты Грига. Его темный силуэт в сероватом летнем свете, золотистая кожа лица, уверенные движения смычка на фоне живописного проливного дождя. Несмотря на всю веру в возможности нового шрифта Cecilia, я не была готова к тому фурору, который эта немного банальная история произвела в англоязычном мире. В конце августа, прямо после выхода книги, мне позвонили из лондонского издательства и засыпали меня веселыми поздравлениями. «Я так горжусь, – сказала тетя. – Но мы и не удивились. Мы сразу поняли, что эта книга из ряда вон». Неделей позже я получила толстые конверты с рецензиями на «The Lost Story». «Волшебный текст», – звучало рефреном. Критики были потрясены, переполнены эмоциями, тронуты; они состязались друг с другом в описании образов и ощущений, которые возникали у них во время чтения. Затем последовала реакция публики – не в последнюю очередь в виде рекордных продаж. То, что никто не знал автора, даже его пола, еще больше распалило средства массовой информации. Предположения сменяли друг друга. Несколько известных английских писателей подозревались в том, что именно они скрываются за псевдонимом С. Атлас. Газеты также начали публиковать истории об эффекте, который текст оказывал на людей. Читатели утверждали, что он побуждает любить. Пары, переживавшие серьезный разлад, снова полюбили друг друга. Отчаявшиеся люди снова находили в жизни точку опоры. «The Lost Story», казалось, была способна врачевать людские травмы. Книгу превозносили даже политики, упоминали ее в своих выступлениях, говорили, как она повлияла на общество. Короткий роман, казалось, утолил общечеловеческую жажду – да, в минуты смятения я и сама задавалась вопросом, а вдруг это и правда потерянная история, возвращение которой люди приветствуют с ликованием. Никто не писал о шрифте. Впрочем, я этого и не ждала. Хороший шрифт читатель не замечает. Шрифты наивысшего класса не видны глазу. Только я знала тайну, которой роман обязан своим успехом. Только я понимала, почему многие употребляли одно и то же прилагательное, когда хотели его описать: гипнотический.