Издательство уже выплатило мне значительную сумму в качестве аванса, и я знала, что скоро на мой счет в Джерси поступит еще больше денег. Меня это не волновало. У меня всегда их было достаточно. Деньги ничего для меня не значат. Я планировала основать фонд, но откладывала решение организационных вопросов на потом. А может, я уже тогда подозревала, что деньги могут пригодиться мне самой? В конце августа бесконечный дождь прекратился и началось бабье лето. Казалось, Осло резко перенесся в более южные широты. Я никогда не видела, чтобы трава отливала такой почти неестественной зеленью. Она напоминала зеленый цвет после удара молнии в детстве. Хотя в эти недели я проводила с Артуром много времени, я молчала о книге. Я хотела его удивить. Он не читал английскую прессу, но я знала, надеялась, что он узнает об этом окольным путем, сможет насладиться той необычной хвалой, которую я ему воздаю. Я думала о дедушкиных символах любви: пересечь континент. Она, моя книга, была знаком любви. Знаком, ведущим к целому новому континенту. А пока мне было достаточно моей новой повседневности, повседневности, которая частенько начиналась с завтрака в квартире Артура, когда он возвращался из пекарни с каким-нибудь божественно вкусным хлебом, названным в честь какой-нибудь занимательной истории, о которой я никогда ничего не слышала и которую не читала. За завтраком следовали часы на матрасе в его спальне, где восторженные разговоры, сон, музыка, занятия любовью перетекали друг в друга. Я обвивала его руками, будто хотела как можно теснее приблизиться ко всем тайным следам на его теле. Мне было ни к чему их истолковывать, я хотела просто проживать их, лежать рядом с ними. Его кожа, письмо, которое было жизнью. Так проходили недели. За редкой красоты сентябрем последовал еще более упоительный октябрь, наполненный бодрящим прохладным воздухом и кронами деревьев, которые наглядно демонстрировали, какое великое множество оттенков цвета существует на шкале между желтым и красным. Мы встретились в небольшом парке в нашем районе. Это был такой осенний день, в какие хочется глубоко втягивать воздух легкими, стоит только выйти на улицу. Я шла к нему под кронами вязов и каштанов, роняющих листву. Подумалось, что, в сущности, человек редко замечает, как падают листья, но сейчас я ясно видела каждый. Они проплывали по воздуху мимо меня, как бумажные самолетики, которые мы мастерили с дедушкой. Его густые жгуче-черные волосы стояли торчком. Как будто его ударило молнией, улыбнулась я про себя. Лицо казалось бледным, обычный золотистый отблеск кожи исчез. Мы заняли скамейку посередине парка, у фонтана. В нем вдруг не оказалось воды. Может, дело во времени года, но холода еще не наступили; я не видела причин перекрывать воду так рано. Я рассказала, что встречалась с риелтором. Мы ходили смотреть помещение, я решила открыть свое дело. Он ничего не ответил. На другой стороне фонтана высился огромный клен с покрасневшими листьями, за которыми мелькало закатное солнце. Стая голубей вдруг взмыла в небо с верхних ветвей; они сначала припали к земле, как пикирующие бомбардировщики, затем снова собрались в стаю несколькими взмахами выше. Я проследила глазами, как, описав широкую дугу, они садятся на крышу одного из домов по другую сторону парка. – Помнишь историю, которую ты рассказывал, «Птичий парламент»[99], – спросила я. – Они улетели так далеко, чтобы найти ответ, а нашли только самих себя? Равнодушный, он сидел молча. Не просто подавленный. Скорее скорбный. Мне не удалось вытянуть из него ни слова. Он отчаянно, без остановки, теребил свой перстень, как будто чего-то хотел – и все без толку. Я спросила шутя, не собирается ли он вскоре печь хлеб по имени «Король Артур». Он оставил и этот вопрос без ответа. Лицо выражало страдание. Я еще никогда его таким не видела. Затем он достал из сумки книгу. «The Lost Story», С. Атлас. – Это ты? – спросил он. Я кивнула, гордая. Сердце забилось быстрее. Я спросила, где он ее раздобыл. Он назвал магазин, где был отдел англоязычной литературы. Я знала, что он всегда находится в поиске материала для новых рассказов, и заголовок книги не мог не привлечь его внимания. Его лицо исказила гримаса. Два красных кленовых листа приземлились ему на колени. Две ладони. Целый маленький рассказ. Он их даже не заметил. – Это была моя история, – сказал он. – Наша история. Только наша. Произошло нечто странное. У меня на глазах с ним случился коллапс, он весь сложился прямо на лавке рядом со мной. Ему явно стало трудно дышать. Округлившиеся глаза смотрели невидящим взглядом. Ему хотелось что-то сказать, но до меня не доносилось ни слова, хотя его губы смыкались и размыкались. А затем он заплакал. Положил голову мне на шею и плакал. Важно повторить, что я писала «The Lost Story» из лучших побуждений. Я хотела воздать должное мастерству Артура рассказывать истории. Пожалуй, подсознательно я желала сделать ему подарок. Конечно, я не забыла его слова: никто и никогда не услышит эту историю. Она только его. Я думала, это всего лишь фигура речи, выражение скромности, думала, что встреча с собственным рассказом на бумаге станет для него радостным триумфом – не в последнюю очередь принимая во внимание большую читательскую аудиторию. Моя убежденность зиждилась на том, что он рассказал мне в самом начале наших отношений, в день, когда мы сидели на диване в его гостиной и потешались над некоторыми записями в его черной записной книжке. – Что делает повествование хорошим? – полюбопытствовала я, возясь с пуговицами его рубашки. В ответ он рассказал историю. В стародавние времена один король посулил большую награду тому писателю, который за год сможет написать лучший рассказ – он был предназначен в подарок принцессе в день ее совершеннолетия. Прослышав об этом обещании, молодой неизвестный автор посетил самую многолюдную таверну в портовом городе королевства и в последующие дни рассказал дюжину самых лучших историй, какие были у него в голове, как можно большему количеству людей. Затем он каждый вечер спускался в гавань, только чтобы усесться за стол в таверне и слушать. Через три месяца он наконец услышал, как один моряк рассказывает одну из двенадцати его историй группе моряков с другого судна, и автор поторопился ее записать; он тотчас понял, что история стала лучше. Прошло еще полгода, и вот он снова услышал одну из своих двенадцати историй за столом таверны; посетивший город судья рассказывал ее группе молодых юристов. Новая версия, вне всяких сомнений, пленяла слушателей несравнимо больше оригинала; счастливый автор поспешил домой и изложил ее на бумаге. В последовавшие месяцы он больше не слышал, как пересказывают его истории, и заключил, что те слишком плохи и потому у них нет права на жизнь. Но однажды поздним вечером, пока волны пеной разбивались о берег, в портовой таверне он услышал третий из своих двенадцати рассказов. С загадочным выражением лица, понизив голос, восточный торговец пересказывал его паре местных купцов. Автор понял, что теперь история стала до неузнаваемости хорошей – он едва узнал ее сам. Как будто на нее нанесли новые мазки лака, вернули ему незаконченную работу со множеством новых прозрачных слоев, и теперь она – настоящий шедевр. На следующий день он записал ее своим самым красивым почерком и передал придворным. Когда год подошел к концу, автора пригласили во дворец и щедро наградили; король объявил, что счастлив преподнести принцессе такую сказочно хорошую историю в ее день рождения. – Хорошую повесть будут без конца пересказывать, и в один прекрасный день она вернется к тебе, сделавшись еще лучше, – сказал Артур. – Какой была та история? – спросила я. Я расстегнула все пуговицы рубашки и ощущала тепло его груди на ладони. – Не знаю, – сказал Артур. – Но именно такую историю я всегда и ищу. Но сейчас, когда он сам это пережил, встречу с одной из собственных историй, изложенной в книге, превознесенной армадой читателей – я ни слова ни сказала о том, что все дело в моей гарнитуре, – он опечалился. Прижался ко мне и заплакал. Я взяла его голову в руки и внимательно на него посмотрела, но он не открывал глаз. Из-под закрытых век текли слезы. Я попыталась осушить их поцелуем, но он увернулся. – Отдавай ключ, – сказал он таким тоном, как будто речь шла о большем, чем просто ключ от двери. Я отдала. Мы прощались почти как враги. Я ничего не понимала. Я думала, он будет рад, горд. А теперь он выглядел болезненным. Разбитым. – Ты мое голое тело опубликовала, выставила на обозрение всему свету, – сказал он, избегая моего взгляда, поднялся и оставил меня на скамейке. Я так и осталась сидеть и смотреть ему в спину, удаляющуюся по тропинке, пока рыжие кленовые листья, ищущие ладони, парили мимо, не находя его. Я подумала о буддизме. О кропотливо сложенных из песка мандалах, которые исчезают за считаные секунды. Непредсказуемость любви. Может, мне стоило быть к этому готовой? Я давно подозревала, что он был не тем, кем я его считала, надеялась. Что я упростила его, так непростительно и мерзко. Что, возможно, я всего-навсего придумала его сильные стороны – полноценные, сообразные с моими знаками. Больше всего о человеке всегда говорит его слабость. После этого эпизода он не давал о себе знать. И не брал трубку. В пекарне его не было, в кафе тоже, и литературные вечера прекратились. Когда деревья сбросили всю листву, на двери «Пальмиры» появилась табличка «Закрыто». На тротуаре я столкнулась с Эрмине. Артур позвонил ей и сказал, что у него больше нет сил заниматься кафе, но в одиночку и она не была на это готова. Я ждала, что она посмотрит на меня с яростью, с презрением во взгляде, ясно давая понять, что теперь-то ее давние подозрения относительно меня подтвердились. Но она повела себя совершенно иначе. Обняла меня, как ребенка. Сказала, что все будет хорошо. Приятно, когда тебя успокаивают. Почему-то – наверное, все дело в ее глазах – мне вспомнился кот Рамзес. Она протянула мне визитку, где был и ее домашний адрес, сказала, чтобы я позвонила, если понадобится помощь. Я видела, что она говорит это всерьез. Несколько дней подряд я каждое утро приходила к квартире Артура, но он не показывался и не отвечал на звонки в домофон. В конце концов в начале ноября он мне открыл. Артур выглядел ужасно. Волоча ноги, он вернулся в спальню и сполз на матрас. Я спросила, в чем дело. Он сказал, что вчера решил поменять предохранитель, и его сильно ударило током. Щиток был допотопный, без крышки, и, вероятно, Артур неосторожно что-то задел. Он потерял равновесие и, должно быть, потерял сознание, потому что очнулся на полу, ощущая себя обессиленным, почти парализованным. Едва дотащился до постели. До некоторой степени я испытала облегчение. Подумала, что это не так уж страшно. Несколько сотен вольт. Хотя разряд прошел через сердце. Я села на стул. Он лежал на матрасе и смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Его полузакрытые веки, детская кожа за ухом, проступающие контуры вен на внутренней стороне запястья растрогали меня – проснулась тяга оберегать. Зажечь камин? Он покачал головой. Взгляд был пустым. Может, ему нужно к врачу? Он отмахнулся, попросил меня уйти прочь. Я ушла, но прихватила запасные ключи. По стенам его квартиры по-прежнему были расклеены листочки с «Я люблю тебя». Он не стал их снимать. В течение следующих дней я пыталась ему звонить, но все без толку. Когда я через неделю сама открыла дверь в его квартиру, то нашла его в жару. Он бредил. Я вспомнила, как болела сама, когда влюбилась в него всерьез. Возможно, сейчас с ним случилось нечто подобное. Я надеялась на это, но на всякий случай вызвала врача. Врач обследовал его досконально, но не нашел причины болезни. В худшем случае простуда. Артур должен просто соблюдать постельный режим, пока ему не станет лучше. Меня это не успокоило. Иными словами: вот теперь-то я испугалась по-настоящему. Меня переполняли дурные предчувствия. Я думала про удар током, а вдруг в нем перегорела жизненная струна, как перегорает нить накаливания в предохранителе. Я хотела дать ему питье. Он отвернулся. Казался не просто обессиленным, но безжизненным. Ему все было безразлично. Я представила себе могильные плиты с гравировкой «Ушел от нас ты так внезапно». И камень с нотами из сюиты Баха в качестве эпитафии. * * * После трех месяцев осады Алыитадта французами на исходе XVII века у немецкой армии закончились пушечные ядра. Генерал Блох, героически защищавший Альштадт, приказал доставить ему все до единой свинцовые литеры из городских типографий. На следующий день на отряды французов градом посыпались буквы. Вот как случилось, что сам командир французской армии был убит буквой X, угодившей ему прямо в шею. Отчаяние, смятение, вся абсурдность происходящего побудили меня снова взяться за работу над шрифтом, как будто я случайно обнаружила в нем брешь, потенциал к улучшению. И не просто к улучшению: у меня было чувство, что я вот-вот обнаружу последний крошечный ключ, тонкую настройку, которая придаст моим буквам неведомую силу. Ту жизненную искру, о которой Мастер Николас свидетельствовал в захватившем мой разум манускрипте. Я работала с удвоенным пылом. Нервозностью. Предчувствовала, что применение обновленному шрифту может найтись до противного скоро. Я с мольбой смотрела на стоящую вокруг технику. Иногда – особенно когда я возвращалась в кабинет после продолжительного отсутствия – мое оборудование напоминало мне храмовый комплекс, Чичен-Ицу или Ангкор-Ват в миниатюре, с плато клавиатуры, с кубами и башнями, с проводами-каналами и лампами-факелами и полыхающими кострами. Сейчас эта ассоциация была мне нужна, как связь с высшими силами. В квартире неподалеку лежал и угасал мужчина. Возможно, я смогу исцелить его, если он прочтет «The Lost Story» в новом формате; если я наберу его обновленным шрифтом Cecilia. В подсознании неизменно звучал дедов наказ: «По-настоящему ценно в жизни только одно». Когда роман с рекламщиком Йоном Людвигом, «королем-солнце» – который, возможно, и не был разбит горем в той мере, в какой я надеялась, когда его лицо отразилось в исцарапанном зеркале, – подошел к концу, я повстречала его на улице. Он как раз садился в новую машину, спортивный автомобиль с низкой посадкой, стоимостью в одну-две годовые зарплаты даже для него. Мы перекинулись парой фраз, одна ироничнее другой, а затем он улыбнулся и сказал с укоризной – так отчаявшиеся отцы говорят беспутным дочерям, – мол, не могла же я верить в вечную любовь; а затем он умудрился выдать реплику, которая уколом отдалась в солнечном сплетении моего мировоззрения: – Ведь это невозможно, – сказал он. Я спросила, делая вид, что мне искренне интересно, можно ли посидеть за рулем его автомобиля. Помедлив, он протянул мне ключи, а сам сел на пассажирское сиденье. Возможно, это был прощальный благородный жест – а может, он набивал себе цену, решил продемонстрировать, чего я лишилась. Я аккуратно завела резвую игрушку и выехала на дорогу, пока он с гримасой Заратустры читал мне лекцию о том, что крупнейшие торговые марки вскоре станут важнее, чем национальности. Мы находились в самом центре города. Прохожие выгибали шеи, как будто мимо них пронесся сбежавший гепард. Я приметила улицу с односторонним движением, длинную, с уймой машин, спросила, невозможно ли, по его мнению, проехаться по ней в другом направлении. Он и рта не успел раскрыть, как я дала по газам и устремилась против потока машин. Встречные автомобили отчаянно сверкали фарами и инфернально сигналили, но я не снижала скорости. Машины съезжали на тротуар по обе стороны дороги так же, как жители Памплоны отпрыгивают от несущихся быков. Йон Людвиг даже не успел ничего сказать, я видела, что он весь вжался в сиденье, весь скрючился. Уж не знаю, не обмочился ли он со страху, но я в жизни не видела более перепуганного человека. Рывком свернув направо на следующем повороте, я резко затормозила в паре сантиметров от знака «Парковка запрещена». Я ощущала запах его страха. – А мне кажется, что невозможное иногда возможно, – сказала я и хлопнула дверью автомобиля. Как мало нужно, чтобы творить чудеса? У каждой буквы двойственная природа. Как атомы, буквы целостны сами по себе, но, как атомы, буквы также включены в «молекулы», принадлежащие «клетке», которая, в свою очередь, участвует в строительстве «организма». Изучая знаки на мониторе, я осознала, что занимаюсь чем-то более масштабным, чем шрифт; я разгадывала тайну существования. Болезнь Артура убедила меня в том, что на карту поставлено очень многое. Передо мной светилась «Н». Двое людей, тянущих руки друг к другу. Некоторые утверждали, что «Н» происходит от иероглифа «сито», другие – что дело в семитских знаках или письме финикийцев, обозначающих ограду и решетку соответственно. Прямо сейчас я вообразила, что «Н» лежит на операционном столе, что она мозг и что я намереваюсь не столько провести лоботомию, перерезать нейронные связи, сколько заботливо выстроить новые, укрепить мозолистое тело, мост, перекинутый между вертикальными штрихами. Моя цель – высшая осознанность. Высшая жизнь. Знаки, заряженные богатством смысла. Я приближалась к чему-то, чего раньше никогда не видела в буквах. Может, все дело в том, что меня только сейчас по-настоящему вдохновила любовь? Нет, скорее меня вдохновляла, плеткой подгоняла вперед угроза смерти. И все-таки дед оказался прав. Человек пишет только по одной настоящей причине: он смертен. Когда я отперла дверь в квартиру Артура следующим вечером, ему было еще хуже, хотя жар отступил. Какой парадокс. Книга с его рассказом опубликована. Она очаровывает полмира, восторженные читатели ликуют. А Артур – заболевает. Казалось, он добровольно позволил жизни вытечь из тела. На моих глазах происходило добровольное кровопускание. Где-то в своем сознании Артур ковылял по заснеженному ландшафту, оставляя за собой длинную красную нить; прямой как струна и неумолимый, пошатываясь, он брел прочь, чтобы опереться на невидимый мне утес. «Смерть наступает, когда либо тело отказывается работать, либо голова, – сказал как-то дедушка. – Второе многие недооценивают». Наконец мне пришлось это признать. Не предохранитель стал причиной разряда, а я. Несмотря на мои благие намерения. Я сняла золотую маску. Украла ее. Под ней оказалось лицо, непредвиденно хрупкое, и оно разлеталось в пыль. На ум пришли комиксы моего детства, кажущиеся непобедимыми супергерои, которых на самом-то деле может запросто ранить какая-нибудь диковинная безделица вроде осколка криптонита. Я беспомощно стояла и наблюдала, как Артур гаснет прямо у меня на глазах. Зрачки сузились, перестали реагировать на свет. Что есть жизнь? Что заставляет сердце биться? Метроном на Сириусе? Согласно медицинской науке, это электрические импульсы, которые образуются в так называемом «синусовом узле», особом участке на своде правого предсердия. Способен ли человек сам влиять на него, ослабить, вывести его из строя? Я в отчаянии всматривалась в лицо на подушке. Восхитительные чернильно-черные брови казались тоньше, взъерошенней. Я погладила его по щеке. У него не было сил протестовать. Его черты начали постепенно стираться. Вся его личность. Мне резко вспомнилось, как ребенком я бродила по кладбищу с дедом и каким невыразимо печальным он делался, когда мы подходили к лежачим могильным плитам, где имена, надписи стерлись непогодой – сомнений не оставалось: эти люди по-настоящему умерли. Я ощупывала пальцами лицо Артура, чтобы затормозить, остановить это превращение. Должна же быть астра, которая может его спасти. С соответствующей мантрой. У меня не было нужного знания. Я ничего не знала. Я не смогла заставить себя вернуться домой. Переночевала в его квартире, на диване в гостиной. Виолончель на полу лежала у моих ног, как отдыхающий преданный зверь. Наутро я проснулась с ощущением льда в животе, леденящей сердце паникой. Я вскочила и ринулась к его комнате. Слюна во рту будто свернулась, стала в горле свинцом; я закашлялась, чтобы чувство, что я сейчас задохнусь, ослабило хватку. Когда я вошла, он был мертв. Сначала я не поверила, но я знала, как проверяют, действительно ли смерть наступила, и Артур был мертв. Сердце прекратило биться. Синусовый узел завершил свою деятельность. Он не казался мертвым. Он им был. Он был холодный, уже начал коченеть.