«Не умирай! – пробормотала я. – Не умирай! Не умирай!» Засыпая на матрасе, особенно после любовного акта, Артур нередко вытягивал руки над головой так, что его тело образовывало дугу. На день рождения в детстве дядя Исаак подарил мне золотую подвеску в форме антиквы «С». Он рассказал, что «С» происходит от старинного знака «верблюд». Много лет я с восторгом носила украшение на шее, думая, что в «С» помещается целый верблюд. Но сколько на самом деле может вместить в себя буква «С», я поняла только теперь, глядя на Артура, спящего на матрасе: обнаженное тело, изогнутое в форме убывающей луны. Ни одна «С», ни одна буква, ни одно украшение не смогло бы соперничать с его красотой, его излучением. Ничего. Я не стала звонить в полицию. Я знала, что следует это сделать, но в голову закралась крамольная, бунтарская мысль. Сейчас, когда наша любовь потеряна, безвозвратно потеряна, я по-настоящему увидела ее масштабы, и вместо того чтобы предаться горю, преисполнилась необъяснимого вдохновения, граничащего со злостью. Невыносимое зрелище, мертвое тело Артура на матрасе, пробудило во мне скрытую творческую энергию. Я опрометью бросилась домой. Запыхавшись, включила компьютер, и как только раздалось гудение, а экран засветился, я ощутила, что установила связь с Артуром, уплывающим в Царство мертвых, ускользающим все дальше и дальше. Как мало нужно, чтобы сорвать мир с петель? Быть может, возможность сотворить чудо есть у нас каждый день – и мы ее просто не видим? Я была просто обязана создать синусовый узел из букв, запустить электрические импульсы; должна была заставить буквенное сердце забиться, ожить. Я с мольбой посмотрела на латунную «А», приделанную на жесткий диск. Подростком я иногда заглядывала в спортивный зал, чтобы посмотреть матчи местной баскетбольной команды. Название клуба начиналось на «А», и обычная кричалка звучала примерно так: «Дайте мне А!» Толпа отзывалась, звучал призыв дать следующие буквы, пока под конец название команды не раздавалось в спортивном зале троекратно. Я часто сидела и слушала эту звучную перекличку. «Дайте мне А!», и рычание толпы в ответ: «А!», как будто я присутствую на встрече участников религиозного движения Великого пробуждения. Да, думала я с искренностью, о степени которой остальные могли только догадываться: «Дайте мне А! Дайте мне настоящую А!» Я просидела за экраном двенадцать часов, не вставая, пока тело Артура медленно коченело всего в нескольких кварталах от моего дома. Мысли казались необычайно ясными. Я физически ощущала почти сверхъестественную активность нейронов, как что-то в моем состоянии увеличивает скорость столкновений и реакций. Мне открывалась суть вещей. Я снова сидела внутри дерева, вокруг меня грозно сверкали молнии. Первая же буква, за которую я взялась, вышла лучше, чем когда бы то ни было. Для этой последней отчаянной попытки мне было достаточно шестидесяти знаков и только одного начертания: обычного. Я ощущала прилив душевных сил. Мимо меня как в калейдоскопе проносился весь предыдущий опыт: дедушкино золотое письмо, рисунки фрекен, «M/S Baalbek», плывущий к солнцу, иллюминации Ханса-Георга Ская, испещренный иероглифами утес. Я с пугающей точностью, до сотых долей миллиметра, видела, что именно мне нужно подправить, поднастроить в каждом знаке. В то же время я действовала, как пьяная, не знала, что делаю, на какие кнопки жму, куда веду курсор по экрану; я знала только, что за считаные секунды овладела всеми нюансами, исчерпывающим пониманием сути, если не сказать больше – интуитивной мудростью, вселяющей в меня уверенность, что именно сейчас я создам то, чего бы раньше не сдюжила. Я парила в состоянии анестезии. И смутно припоминаю, что пришла в себя так же, как однажды после наркоза. Меня даже подташнивало похожим образом. Я заметила, что сижу и бормочу себе под нос, и внезапно услышала сякухати, на которую до того не обращала никакого внимания, звуки, наполненные воздухом, звуки, которые напоминали, каково это – взобраться на дерево и сидеть в густой кроне. Я знала, что создала шрифт, подобного которому мир еще не видел. В нем была скрытая сила. Я взяла в руки стопку толстой изготовленной вручную бумаги, которая уже давным-давно лежала без дела, и распечатала «The Lost Story» новыми знаками, стояла и наблюдала, как лазерный принтер выплевывает сто восемь страниц текста, обряженного в последнюю версию шрифта Cecilia. Разрешение печати было похуже, чем типографское, но попробовать стоило. Было просто необходимо. В нетерпении я глаз не могла отвести от страниц, от всех этих крошечных букв. Самая что ни на есть обыденная вещь, и тем не менее полная чудодейственной силы. Мне на глаза попалась «Q». Моя любимица. Я подумала о сперматозоидах. Их миллионы. Но для зарождения жизни нужен всего один. Изучила один из листов на просвет; чудилось, что знаки были живые, что они медленно двигались. Зажав еще непросохшие распечатки в руках, я кинулась обратно в квартиру Артура. Я стояла и влюбленно смотрела, как он печет хлеб с чеддером и луком – он называл его «Дэвид Копперфильд», – и я спросила, что в выпечке вкусного хлеба важнее всего. Его ответ меня удивил: – Многие думают, что нужно что-то мистическое, особые манипуляции, особый ингредиент. Но нужна всего лишь мука. У нас слишком мало хороших мельников. Самая лучшая мука получается, если молоть ее на каменных жерновах. Мука. Самое заурядное, что есть на свете. Вернувшись в квартиру Артура, я принялась за работу. Проворно, целеустремленно, преисполнившись надежды. Я сняла с него футболку и белье. Тело окоченело. Лицо утратило цвет. Голый силуэт на матрасе напоминал живописное полотно. Я провела рукой по его коже, потрогала некоторые из тех отметин, которые он трогал сам, рассказывая «Потерянную историю». Можно ли еще что-то предпринять? Стоит ли пытаться вдохнуть жизнь в его остывшее тело? Я наполнила бутылку прохладной водой. Увлажняла листы один за другим и укладывала их на него текстом к коже. Я перешла на спину и внутреннюю сторону бедер, на ноги, слегка его приподняла. Когда я окунала листы рукотворной бумаги в воду, они приобретали консистенцию мягкой ткани, которая принимала форму всех его членов. Как гипс. Как будто в каждом звене его тела был перелом, и мне ничего не оставалась, как гипсовать их один за другим. Я поставила все на то, что дедушка окажется прав. Что письмо – это животворящее пламя. «Се, творю все новое». Неотрывно глядя на его голову, я пыталась запечатлеть в памяти каждую линию и каждый изгиб, бугорок или ямку, каждое пятнышко, каждый волос. Я давно это знала; мы с героем рассказа Артура одной масти: я думала, что ищу одно, но искала совсем другое. Я искала лицо. Прежде чем запеленать голову Артура, я нарисовала на его лбу Узел Исиды, воспользовавшись темной губной помадой, которая нашлась в кармане. Однажды на Востоке мне доводилось накладывать сусальное золото на статую Будды. Но то, что я делала сейчас, ощущалось бесконечно более ценным. И намного более значительным. Многотысячелетний синусовый узел. Он смотрелся как след от поцелуя. Если бы меня не звали Сесилией, я была бы Исидой. Я покрыла его целиком, листы перекрывали друг друга, употребила все сто восемь страниц. И все время тихо повторяла его имя. Я крепко помнила, как дед говорил, бродя между надгробий, – человек живет, пока звучит его имя. Я оглядела свое творение. Я создала его со всем прилежанием. Артур лежал, покрытый листами, в коконе из письма. Облаченный в свою историю, в ту, что была написана у него на коже. Видны были только веки и рот. Он походил на мумию, в бумаге вместо виссонного полотна. Я задумалась. Нужно ли проводить церемонию отверзания уст – принести топор, тесло, adze, – но оставила все как есть. Я недостаточно о ней знала. А как насчет виолончельных сюит Баха? Может быть, музыка сможет заставить жизнь вернуться обратно. Я отбросила эту мысль. Поставила все на эти новые буквы. На шрифт и тишину. Удовлетворилась тем, что поцеловала неприкрытые бумагой веки и губы. Мне показалось, я ощутила легкое тепло. * * * После катастрофы на планету Теллус наведались существа из далекой-предалекой галактики. В числе прочих заданий им следовало узнать, пользовались ли обитатели Теллуса письмом. За первое время удалось распознать только одну из фигур, которые, предполагали они, были буквами, – а именно В. Инопланетные исследователи определили, что она может иметь отношение к понятию «дом». Именно на этом этапе на сцене и появился талантливый лингвист Каноб Вад. Внимательно изучив В и подвергнув ее облучению Индра-волнами, он сумел реконструировать остальные двадцать пять букв Телусского алфавита. Снаружи была поздняя осень. Почти зима. Я смотрела на Артура. Смотрела на покров из письма – его слова, увековеченные в моих буквах, черные знаки, которые из-за влажности бумаги проступали то тут, то там. Меня стискивало слишком маленькое пространство. Я вновь попыталась выписать себя оттуда. Как там говорил Артур: «Положи меня, как печать, на сердце твое…»? Может ли любовь пойти против природы? Я мобилизовала все чувства и всю мыслительную силу, что имелись у меня в распоряжении. Сидела возле матраса и концентрировалась на этом теле, устланном листами с мелкими черными буквами. Знаки заплясали перед глазами, некоторые – засветились. Я сидела и надеялась. Я сидела и верила. В конце концов я легла рядом с ним и осторожно его обняла, меня переполняло тепло, какого я никогда не ощущала по отношению к другому человеку. Я уснула и не знаю, сколько так проспала, но, когда я проснулась, на улице по-прежнему было темно. А затем он открыл глаза. Грудная клетка поднималась и опускалась. Почти незаметно. Некоторые листы отпали. Он задышал. Направил взгляд на меня. Две бледные мандалы – со слабо тлеющим угольком в центре каждой. Его губы едва заметно дрогнули. Он молчал, но я увидела намек на улыбку. Я была изумлена. Прошло несколько секунд. Я поняла, что все взаправду. Изумление сделалось радостью или чем-то, для чего не нашлось бы слов. В то же время я была перепугана, меня ужасала мощь знаков, которые я создала. Алфавита как древа жизни. Алфавита как жизненной нити. Я сидела возле него. Сердце колотилось в груди за двоих. Я не отважилась снять листы, но накрыла его одеялом. Он уснул. Я боялась, что он снова исчезнет, но он спал, дышал ровно. Конечно же, мне не стоило оставлять его одного, но он так мирно спал, и я хотела всего лишь принести из дому немного еды. К тому времени я не ела уже почти двое суток. На его кухне не было не то что еды, даже хлеба. Он спал, дышал как обычно, на щеках проступил румянец. Я прокралась к выходу, шла на цыпочках. Я была шрифтовой акробаткой. Я понеслась домой, задыхаясь от счастья, перепуганная, и отперла дверь квартиры. Может ли письмо быть опасным? Не знаю, что произошло. Меня прельщает возможность заявить, что я знаю – но я не знаю. Возможно, я упала в обморок от переутомления – не исключаю, я была невероятно уставшей. В экзальтации, граничащей с истерикой. Но у меня, как в ночном кошмаре, порой возникает отчетливое воспоминание, как кто-то крепко обхватывает меня и мне что-то прижимают к лицу. Больше я ничего не помню. Но, повторюсь: возможно, мне это привиделось. Я была чрезмерно возбуждена; по дороге домой я то и дело нервно хватала ртом воздух. Я очнулась на полу прихожей. Тело ощущало себя так, будто помнило схватку с гигантом. А может, от долгого лежания на паркете у меня просто затекли мышцы. Из окон струился свет. Мне было жарко, я вся вспотела, сорвала с себя свитер. Ничего не болело, я только чувствовала себя слегка одурелой. Посмотрела на часы. Я провалялась так двенадцать часов. Входная дверь была приоткрыта на щель. Я подумала, что кто угодно мог беспрепятственно проникнуть в квартиру, пока я была без сознания. Заглянула к себе в кабинет. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отсутствуют важнейшие компоненты, включая жесткий диск, все программное обеспечение, и сокрушительнее всего: все до единой резервные копии. Это могла быть банальная квартирная кража – новая модель ноутбука, не представлявшая для меня особенной ценности, тоже пропала. Как бы мне хотелось в точности описать все, что произошло, – но я не знаю. Так я и стояла, понимая, что никогда не сумею реконструировать последнюю версию шрифта Cecilia. Я не представляла, что делаю: всю работу исполнили тело, интуиция, воображение – за пределами памяти. Я не предвидела несчастья, не припрятала в кармане запасной флешки. Мои мысли занимал тогда лишь Артур. Артур. Забыв о верхней одежде, я понеслась по улицам к его дому. Отперев дверь, я в тот же миг поняла, что он исчез. Исчез навсегда. Как бы мне хотелось в точности знать почему – но я не знаю. С улицы доносились резкие звуки отбойного молотка. Матрас в спальне был пуст. Листы тоже пропали. У Артура было не так уж много вещей, но самое ценное – виолончель и черная записная книжка – исчезло вместе с ним. Посреди спальни в полосе света стоял пустой стул. Повсюду по-прежнему висели приклеенные листочки всевозможных цветов, как листья, воспоминания о несбывшейся осени. Может, я ошиблась? Он никогда и не умирал? Если сердце прекращает биться надолго, но затем возвращается к привычному ритму – разве на мозге это не скажется? Но что, если чудо произошло? Не знаю. Ничего не знаю. В прихожей, уже уходя, я вспомнила про дверь в спальне. Темную дверь, которая была всегда заперта и которая, как я думала, ведет на черную лестницу. Путь побега. Вернувшись, я схватилась за ручку. Дверь внезапно оказалась открытой. Я заглянула в комнату размером в семь-восемь квадратных метров, выкрашенную краской оттенка терракоты. Голые стены. На полу стояла старая швейная машинка «Зингер». Больше ничего. Раздался телефонный звонок. Я рванула к нему, с отчаянной надеждой. Это была Эрмине. Артур звонил ей и просил передать мне сообщение: он покинул страну. – И все? – спросила я. – И все, – сказала Эрмине. Она явно не слышала ничего о том, что с нами приключилось. Мне захотелось спросить ее, уверена ли она в том, что голос звонившего принадлежал Артуру. Но я не спросила. – Скажи, если я могучем-то помочь, – повторила Эрмине прежде, чем повесить трубку. Артур уехал. Артур получил жизнь обратно, но уехал из страны, и я представления не имею, где он. Почему он уехал? По своей ли воле? Не знаю. Ничего не знаю. Я накинула одну из курток, которые висели в прихожей. Уходя, я вдохнула его аромат, благоухание Внутреннего Средиземноморья. Ноги сами понесли меня к «Пальмире». Было холодно, чувствовалось приближение снега. Я мерзла. Кто-то уже снял вывеску. Я подошла к витрине и заглянула внутрь. В помещении было пусто. Я никогда раньше не видела такой пустой комнаты. Ковыляя, я вернулась в квартиру Артура и присела на стул в спальне. Хотела посмотреть на матрас, где произошло чудо. Да только кто теперь разберет, что есть большее чудо: два тела, которые еженощно прижимались друг к другу, или он, Артур, умерший на этом матрасе и вернувшийся к жизни. Я не отважилась больше жить в своей квартире. Уладила все, что следовало уладить перед отъездом сюда, в монастырь, на двенадцать дней. Чтобы искупить вину. Чтобы молиться. Чтобы трудиться. Я лишилась всего, но я жаждала запечатлеть свой опыт на бумаге, при помощи тех букв, что остались у меня в распоряжении. Сначала я подумала одолжить ноутбук, чтобы использовать предпоследнюю версию Cecilia. Чтобы мои слова наполнились весом и легче проникали в душу читателя. Но позвонив в английскую фирму, которая отвечала за набор «The Lost Story», я узнала, что у них только что приключилось несчастье, и файл пропал. Им удалось спасти большую часть текста, но шрифтовой файл был утерян бесследно. Меня так и подмывало спросить, о каком несчастье речь. Они уверены, что это случайность? Я ничего не сказала, но проклинала себя за то, что не позволила им сохранить отдельную копию шрифта. Сразу после этого мне позвонили из Лондонского издательства и спросили, что же им теперь делать. Вот-вот должен был выйти второй тираж. – Перефотографируйте первое издание. А впрочем, делайте что угодно, ведь сам текст все еще у вас, – сказала я, вдруг потеряв к этому всякий интерес. Я знала, что неизбежное рано или поздно случится: скоро кто-нибудь переиздаст «The Lost Story» с другой гарнитурой – ведь им невдомек, что весь успех книги заложен в шрифте. Я сделалась равнодушной. К тому же теперь меня занимали другие вещи. Я решила написать свою собственную историю. Реконструировать шрифт? Я отбросила эту затею. Не столько потому, что это заняло бы массу времени, сколько потому, что мне в душу впервые закралось подозрение: один шрифт тут не поможет; сейчас, в нынешней ситуации, дело в другом. Что я буду рассказывать? Смогу ли я изложить все то, что со мной приключилось? У меня есть все, что нужно. Бумага и чернильная ручка, черный бриллиант. Инструмент, который к тому же напоминает о бабушке. И я собираю мозаику. Охотней всего я бы вырезала ее на камне. Сейчас все так недолговечно. Письмо на песке. Кремний. Пара ударов по клавиатуре, и слов нет как нет. Теряешь небольшой ящик, а вместе с ним целую библиотеку, ларец со знаками, которые дали бы людям возможность вырваться из своего замкнутого круга. Я положу эти листы – мои «посмертные записки» – в конверт, запечатаю его сургучной печатью и адресую Эрмине вместе с сопроводительным письмом, инструкциями. Я отправлю его прямо перед вылетом. Знаю, что могу на нее положиться. Вот ее визитка – кусочек бумаги, который напоминает о маленькой типографии и о том, с чего все началось: со свинца. Со свинца и любви. Текст карточки набран шрифтом Garamond. Пальцы сами тянутся к ней, чтобы погладить буквы. Шрифт почти идеален. Неужто я и правда когда-то возомнила, что создам нечто, превосходящее этот шрифт? Да. Более того: я справилась. Давайте начистоту, я сделала еще больше. Все то, о чем я рассказала, произошло в действительности. Я сижу здесь и обеими руками держусь за эту уверенность. Но стоит мне прочесть слово «Пальмира», как я вижу, слышу, оно звучит эхом из рая. Не знаю, что станется с этим текстом. Может, все без толку. А может, какое-нибудь издательство напечатает его и издаст в виде книги. Возможно, листы окажутся запертыми в ларец. Быть может, кто-то через несколько сотен лет прочтет их так же, как я читала записки Мастера Николаса. Как нечто загадочное, позабытое, тайное. Может быть. Может быть. Я закончила. За окном самолет за самолетом взмывает в небо. Скоро я отправляюсь. Мне не за что уцепиться. Зато есть много денег и времени. Я знаю, что он где-то ждет меня. Что все это случилось с нами ради того, чтобы история сделалась только лучше. Послесловие издателя Мы уже вскользь упоминали в предисловии, что одна из наиболее будоражащих – если не сказать «сенсационных» – возможностей, заложенных в этом романе, как бы читатель ни относился к его содержанию, заключается в том, что текст проливает свет на загадочную личность автора бестселлера «The Lost Story». В этой связи мы считаем возможным снабдить одно из центральных утверждений главного действующего лица вопросительным знаком. Мы связались с британским издательством, опубликовавшим «The Lost Story», однако, ссылаясь на условия контракта с автором, они отказались прокомментировать, какой гарнитурой сотрудники пользовались во время набора первого издания. Поэтому мы попросили нашего главного художника тщательно изучить данную гарнитуру в сотрудничестве с группой экспертов. Они также сошлись во мнении, что шрифт отличается от всех наиболее часто используемых книжных шрифтов, однако они не берутся утверждать, что Cecilia – так шрифт назван в романе – обладает всеми теми качествами, какими его наделяет автор. (О версии, упомянутой в самом конце романа, нам, разумеется, ничего не известно. Если она и существует, невозможно дать ей какую-либо оценку до тех пор, пока не появятся одна или несколько из упомянутых ста восьми страниц.)