– Бобре, бобре, ховайся добре, як найду, так-таки собаками растравлю! – Митя, теперь в чижа давай! – кричит звонкий детский голос. Весело было всем гуртом играть. Когда станичные казачата подрастать стали, дед Димитрия, тоже Димитрий, в честь него-то и назвали внука, с дедом Трохимом в паре брали их рэбачить. Шапарей среди каргей кубырем да кригами ловили. Дед Димитрия дюже шапарей жареных любил. Подпарубками и на охоту уж стали ходить с дедами. В основном зайцев да дудаков били. Ох и вкусны были дудаки с каймаком запеченные. Дед Трохим, и тогда первый балагур в станице, любил повторять: – Рэбак багатым нэ бувае. Рыбка та зайчикы довэдуть у старчикы. Имея в виду то, что рыболовство и охота хоть и были традиционными промыслами казаков, но относились к малодоходным и ненадежным занятиям, доводящим порой до нищеты. Улыбнулся в усы Димитрий, вспоминая давно ушедшее время. Мысли его переместились на другое. В роду его существовала легенда. Но не выдуманная, истинная. С прапрадедом его произошедшая. Ту легенду ему дед рассказывал, тому же отец его, прадед Димитрия, Грицько Рева, ну а тот ее непосредственно от своего отца, прапрадеда Димитрия, Васыля Ревы, слышал. Редкий казачий род не знал своих предков до седьмого колена. Позорным считалось, если не знал, как звали пращуров твоих. Берегли имена эти, в молитвах поминали заупокойных регулярно, не только по дням соответствующим. Так вот легенда та с Васыля Ревы и началась. Так как он сам был участником тех событий, о чем в семейной легенде той и говорится. И рассказывал пращур Димитрия Ревы об участии черноморцев, поднявших бунт во время Персидской войны. Причиной восстания послужило отсутствие нормального снабжения казаков, издевательства царской администрации и отказ выплатить предусмотренную оплату за годы службы. Крепко взбунтовались тогда обманутые казаки. Честь и свобода в их среде выше всего всегда ценилась. Выгнали они нечестных на руку старшин да соглядатаев москальских. И как сказали, так и сделали, потому что вся казачья масса целиком поддерживала их. И избрали новых старшин и между ними избрали Дикуна, Шмалько, Собокоря. Был среди них ставленник столичный из царских прикормышей по фамилии Пузыревский. Получил он от царя наказ успокоить смуту казачью. Видя то, что казаки власть меняют, Пузыревский решил пойти на хитрость. Он должен был во что бы ни стало выполнить данное ему распоряжение. Он посоветовал казакам написать жалобу самому царю и послать депутацию в столицу, с условием, что пока делегаты вернуться из Петербурга, останутся все старшины. Доверчивые казаки послушались его совета, избрали делегатов, в число которых попали, конечно, наиболее активные казаки, защищавшие интересы казачьей массы: Дикун, Шмалько, Собокарь и др. Как прибыли казаки в Петербург, их немедленно же арестовали, а в Екатеринодаре арестовали других непокорных, разводивших крамолу. Так как на Кубани в это время цари еще не успели построить тюрьмы, то арестованных посадили в глубокие сырые ямы. Тридцать казаков подкопались к реке и убежали за Дунай, чтобы сообщить своим товарищам, что на Кубани уже погибла казачья Воля. Пятьдесят человек умерли в сырых ямах, не дождавшись суда. Многих во время ареста не нашли, так как они убежали за Дунай, хотя далека и трудна была туда дорога. Дикун, Шмалько, Собокарь и Половый долго мучились в тюрьмах, пока их перевезли из Петербурга в Екатеринодар, где добивались их казни, и суд приговорил их казнить, но царь «смилостивился» и смягчил их кару. Дикун и Шмалько не дожили до суда: Дикун умер по дороге в Екатеринодар, а Шмалько умер в тюрьме, когда привезли его в Екатеринодар. Собокаря и Полового в Екатеринодаре перед войском били кнутами, потаврили, вырвали ноздри и сослали в Сибирь. С этими событиями на Кубани погибла последняя Запорожская Воля. Васыль Рева избежал казни, так как среди активных зачинщиков восстания не был замечен. Но запомнил те события крепко и в роду наказал передавать историю сию из поколения в поколение, чтобы был как наказ потомкам о том, что борьба за свои права стала лебединой песней черноморцев о казачьей воле и демократических порядках. Казаки всегда были для царей и правительства костью в горле. Своей непримиримой позицией ко лжи и любому проявлению посягательств на их свободу. На что охотно шли царские военные чиновники. От мыслей Димитрия оторвал внезапно раздавшийся впереди знакомый пронзительный гик. Этот гик, похожий больше на вой шакала, мог пощекотать нервы даже самому толстокожему человеку, который слушал его впервые. Черкесы перед началом атаки, чтобы оказать психологическое давление на врага, выли как шакалы. И если этот вой сливался в тысячах голосов всадников, то это могло воздействовать на противника похлеще разрыва снарядов и свиста пуль. Русские офицеры говорили, что влияние этого гика на войска столь парализующее, что солдаты оказываются не в состоянии защищаться. Натиск черкесов был всегда стремителен, и много надо было иметь не только храбрости, но и хладнокровия, чтобы не дрогнуть при таком бешеном нападении, да еще и сопровождаемом диким гиканьем. Исступленное гиканье горцев производило на нервы русских солдат неприятное ощущение, которого передать нельзя. Но казаки, с детства живущие практически бок о бок с черкесами, к подобным выходкам горцев были привыкшие. Соответственно, и гиканье, похожее на громкий крик шакала, называемое горцами боевым плачем, не производило на них абсолютно никакого воздействия. Черкесы за это называли казаков «тугуз-кузук», намекая на то, что лишь волк не страшится шакальего воя. Оторвавшись от мыслей, Димитрий Рева поднял руку вверх: – Приготовиться. – Ну шо, Дмитро, – тихо сказал он сам себе. – Шо було, тэ бачилы, шо будэ – побачэмо. Гиканье стало отчетливее. Было понятно, что о казачьей засаде черкесам ничего не было известно. Они издавали крики, лишь подбадривая себя. Уверенные в том, что на данный момент все казаки находятся в их ауле, где идет бой с их товарищами, черкесы, предвкушая наживу, мчались по следам коней. Через толстые корни упавшей сосны, за которой схоронился младший урядник Рева, было отчетливо видно, как из-за скального уступа, где недавно проскакали станичные лошади, появились первые всадники. Их одинаковая одежда – черного цвета черкески, темно-серые и темно-зеленые бешметы, серые и темно-коричневые папахи, на ногах черного же цвета чувяки – говорила о том, что это представители среднего класса. За спинами у всадников виднелись кремневые ружья; непременный атрибут кавказского мужчины – кинжал, прикрепленный к тонкому сыромятному поясу, вздрагивал у каждого черкеса при скачке в такт темпу лошади. Там же, на поясе, были приторочены и шашки. Согласно нормам обычного права в традиционном адыгском обществе все сословия, кроме домашних рабов, имели право ношения оружия, а следовательно, и доступ к военной сфере. В воинский класс Черкесии, кроме князей и дворян, входило и крестьянство, включая и несвободные его категории. В отличие от России, где разрешалось носить оружие только дворянству и офицерам, в Черкесии на право ношения оружия ограничений сословного характера не было. Соответственно, раз все слои общества, кроме рабов, имеют право ношения оружия и входят в воинский класс, то и военная форма являлась общей для всех сословий. В конце XVIII века запорожские казаки, поселенные на Кубани и положившие начало Кубанскому казачьему войску, также переняли полностью военный костюм и вооружение от западных черкесов под тем же названием. Тем самым ни скакавшие навстречу неизвестности черкесы, ни ожидавшие их в засаде казаки не отличались кардинально ни в одежде, ни по набору вооружения. Те же схожие черкески, бешметы, чувяки и ичиги. Те же шашки и кинжалы. Даже в облике многие казаки были схожи с черкесами. Но опытный взгляд все же мог различить некоторые отличия. К тому же на тумаках казачьих папах красовались кресты, расшитые галунами. Чего нельзя было встретить на папахах горцев. Вот уже все всадники показались из-за скальной стены. Рева вел счет черкесам: «Один, два, три… девятнадцать, двадцать, двадцать один». «Двадцать один», – показал он знаком Сидору Бондаренко. Черкесы шли наметом, не останавливаясь. В запале погони они, видимо, совершенно не заботились о безопасности, что могло стоить им жизней. Рева медленно поднял руку вверх. Казаки взяли ружья на изготовку. Каждый из станичников нашел свою цель. Так, чтобы разом покончить со всем отрядом. Преимущество сейчас было полностью на стороне казаков. И выгодная позиция, и фактор внезапности могли обеспечить полную победу над врагом. Черкесы не снижали скорости коней, не останавливаясь и не замедляясь. Пыль клубпми поднималась из-под копыт. Каждому из казаков хотелось поквитаться с ненавистными басурманами за крепостицу и Гамаюна, за станичников, защищавших крепостицу и полегших в неравной схватке с горцами, за вероломное нападение на станицу и угон лошадей. Каждый из сидящих в засаде имел счет к черкесам. Вот уже отчетливо можно было разглядеть лица всадников. Еще мгновение, и они выйдут из поля обстрела, и тогда будет уже сложнее биться с ними, ведь пешему, без навыков ведения боя, а такими были большая часть казаков отряда, не совладать с опытным всадником. Рева не стал пытать судьбу и резко опустил руку вниз: – Пали! Раздался громкий, оглушительный выстрел – это Сидор Бондаренко выпустил смерть из дула мортиры. На мгновение облако густого дыма закрыло всадников. Раздались истошные вопли раненых людей и ржание падающих лошадей. Казачьи ружья досылали смертоносное железо в тела горцев. Дым развеялся, и можно было увидеть результат неожиданного нападения казаков. Прямо перед ними вперемежку с трупами коней лежали тела убитых горцев. Раненые корчились в предсмертных конвульсиях, изрыгая проклятия в адрес казаков вперемежку с молитвой к своему богу. Димитрий Рева выскочил из своего укрытия, станичники последовали за ним. Глядя на изуродованные выстрелом из мортиры тела горцев, казаки не испытывали привычной ненависти к ним. Они кинжалами добивали раненых, избавляя их от дальнейших мучений. Когда последний крик растаял в тишине горного воздуха и душа черкеса вознеслась к гуриям, Рева пересчитал трупы. Их было двадцать. – Еще одного нэма, – сказал Рева. – Да вин никак дрозда дав, – ответил с легкой усмешкой, вытирая закопченное дымом лицо, Бондаренко. – Утек! – воскликнул счастливый от удачного выстрела мортиры Журба. – Да и хай ему грэць, – добавил подошедший Степан Рябокобыла, – добре зробылы, хлопцы. Бурукун-трава ягид нэ роды. – Да йи оттож, – подытожил Димитрий. Он махнул рукой, крикнув громко: – Казаки, до гурта сбыраэмось, дуван дуванить. Казаки, подходившие на призыв Ревы, не сразу поняли, что произошло. Димитрий вздрогнул и замер на месте. Его лицо исказилось гримасой боли, рука потянулась к области сердца, и он стал медленно сползать на колени. Стоявший рядом Степан Рябокобыла подхватил своего боевого товарища-односума. В этот момент эхо донесло звук выстрела. Горы имеют одну особенность: доносить звук до слуха, когда само действие, произведшее этот звук, уже выполнено. Так случилось и в этот момент. Оставшийся в живых черкес не удрал, как предположил Сидор Бондаренко, а спрятался невдалеке, желая подороже продать свою жизнь. Улучив момент, когда казаки, наслаждавшиеся победой в этой короткой схватке, потеряют бдительность, выбрал цель и нажал на курок ружья. Пуля попала младшему уряднику Димитрию Реве со спины, под левую лопатку, прошла в сердце и остановилась в нем, разорвав его. Смерть наступила почти мгновенно. За доли секунд перед глазами славного воина пролетела вся его короткая жизнь. Душа потихоньку покидала тело. – Димитрий! – громко выкрикнул Сидор, крепко держа его тело своими могучими руками. – Бийся жыть, а нэ вмэрать, – еле слышным голосом, двигая запекшимися сухими губами, прошептал Рева. Последним видением казака было улыбающееся лицо жены Фотинии и доносившийся певучий голосок смеющейся доченьки Маруси: – Батенька, ходи до нас. Тело Димитрия обмякло на руках Сидора, испустив дух. Душа освободилась от бренности и полетела на встречу с Господом, в небесные станицы. Туда, где ждали ее родные ей души предков славного рода Ревы. – Бийся козла спэрэди, коня сзади, а дурного чоловика з усих сторон, – снимая папаху, негромко сказал Степан Рябокобыла. Казаки один за другим стали стягивать свои папахи с голов. Сидор Бондаренко аккуратно опустил мертвое тело Димитрия на камни и, сняв папаху, проговорил слова молитвы: – Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленного раба твоего Димитрия, и яко благ и человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, возставляя его во святое второе пришествие твое в причастие вечных твоих благ, их же ради в тя единаго верова, истиннаго Бога и человеколюбца. Яко ты еси воскресение и живот, и покой рабу твоему, Димитрию, Христе Боже наш. И тебе славу возсылаем, со безначальным твоим Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веков, аминь. – Аминь, – дружно подхватили ставшие в круг казаки. Они прощались со своим боевым товарищем, и каждый думал о том, что нелегка судьба казачья. Каждый день идешь, словно по лезвию ножа. И сколько идти по этой судьбе-дорожке, отмерено лишь Господом. – Бог души нэ возьмэ, покы вона сама нэ вылэтыть, – перекрестившись, добавил Григорий Рак. – Упокой, Господи, душу казака в небесных станицах. Глава 14 Адыги Арба с телами павших в бою казаков и раненым Гамаюном тряслась на ухабах, сокращая путь к станице. Горцы, а это были адыги, мирные черкесы, взявшиеся доставить сей груз в станицу Мартанскую, ехали молча. До момента встречи с отрядом тугуз-кузук они были веселы и разговорчивы. Мальчик играл на камыле, а те двое, что постарше, негромко пели старинную адыгскую песню о бурных водах Мрас-Су. Отправляясь в путь, адыги брали с собой в дорогу и песню. С ней и путь короче, и на душе веселее. Слова этой песни знали в каждой адыгской семье. А мотив ее был схож с буйным нравом этой горной реки, берущей свое начало от водопадов, низвергающихся с крутых скал. Прастың қазыр суғлары Қуулар члеп ақ тÿшчалар. Қайғалығ, маңзрапчалар! Қайдың ле черлерге? Ажа ол ырақ чанда Сеңме плар тоғажарлар, Алғыжымны ысчам мен Ыларба, эркемай. В песне пелось о том, что бурные воды реки Мрас-Су мчатся вдаль, словно быстрые белые лебеди. Солнце играет в сочных брызгах искрами, серебрясь то в горах, то в лесу. Пелось и о том, что с брызгами воды этой реки связаны судьбы адыгов, как росы, падающие в воду. Страха перед остановившими их арбу тугуз-кузук адыги не испытывали. Даже мальчик, игравший на ка-мыле, не показал в глазах своих волнения. Как и казаков, горцев с детства воспитывали встречать врага, каким бы он ни был опасным, лицом к лицу. И хотя адыги не знали язык остановивших их арбу людей, но по выражению лиц этих тугузов в человеческом обличии, одетых в черные, местами заплатанные черкески и такие же черные, лохматые папахи, было понятно, что им самим нужна помощь. А увидев тела убитых, адыгам стало ясно без слов, что от них требовалось. Трое горцев ехали в соседний аул к родственникам, и в их планы не входило менять направление пути. К тому же пути, ведущего хоть и не в логово врага, но все же к чужакам, о которых они были наслышаны как о воинах, не знавших пощады ни к кому. Но закон гор обязывал помочь тому, кому эта помощь была необходима. К тому же у этих тугуз-кузуков кроме убитых был еще один тяжело раненный. И только от них самих – мирно настроенных адыгов зависела сейчас жизнь одного из этих «волков» в покрытых серой пылью одеяниях. Без колебаний старшие из горцев приняли решение помочь. Честь и достоинство в горах – неизмеримые ценности. Независимо от того, правоверный ли ты мусульманин или же казак – тугуз-кузук. Старшие, управляя арбой, сидели спереди. Повозка была типично кавказской. Высокая, четырехколесная, с высокими же бортами. К деревянной оси прикреплялись две дрожины, передние концы составляли оглобли, в которые впрягалась лошадь. Вторая лошадь была припряжена сбоку в веревочные постромки. Колеса были сделаны без спиц, вращались они вместе с осями, что давало беспрепятственно пересекать небольшие речные броды. Мальчик – сын арбакеша, приткнувшись к правому борту арбы, облокотился на него и поджал ноги под себя. Взгляд его блуждал то на вторую половину арбы, где лежали неживые тугуз-кузуки, то снова устремлялся в бесконечную синь неба, где высоко среди небольших облаков-барашков парил орел. Словно слова молитвы, доносился до слуха мальчика печальный крик этой свободолюбивой и гордой птицы. Он медленно кружил над продвигающейся к своей цели повозкой. Попадая на колдобины, колеса подпрыгивали, и сама арба вздрагивала. Рогожа, которой были накрыты тела казаков, приподымалась, и через нее были видны синюшно-белого цвета руки и лица убитых. На некоторых из них зияли глубокие раны с темной запекшейся кровью.