Было немного дико и страшно. Казалось, что мертвые не умерли до конца и сейчас встанут, оскалив свои искаженные гримасой боли рты. Чтобы отвлечься, мальчик снова переводил взгляд на орла, сопровождавшего в высоте их арбу. Но какой-то неведомой силой место, где лежали тела убитых, притягивало его взор вновь и вновь. Это было и интересно и пугающе одновременно. Мальчик не мог заставить себя не смотреть на мертвых. Это необъяснимо завораживало. С левого края доносились слабые стоны раненого. Его сухие губы двигались, казалось, беспорядочно. Он что-то шептал на непонятном мальчику языке. Адыг-подросток различал лишь отдельные короткие слова. Этот раненый чужак с загоревшим, почти черным лицом звал то какого-то Билого, то называл совсем странное слово Рева, то с его губ слетало «Господи». Все это было непонятным для подростка, и он в который раз переводил взгляд с тел, накрытых рогожей, на горы или орла, посылавшего печальные крики с высоты. Чувствовалась усталость в его еще детском теле. Но он боялся уснуть. Ему казалось, что стоит ему закрыть глаза, как мертвые сразу протянут к нему свои руки и заберут с собой в свой мир. На Кавказе жила легенда, что солнце, заходя на ночь, перемещается в подземный мир, где обитают мертвые, и светит там до восхода. Но порой мертвецы покидают свой загробный мир и выходят наружу, чтобы погреться в лучах дневного солнца. Если же на их пути попадался живой человек, то они утаскивали его с собой под землю, и оттуда уже не было выхода. Стоны раненого отвлекали от мыслей о мертвецах. Бессвязная речь его доносилась до слуха мальчика. В очередной раз раненый застонал чуть громче. Снова язык этого чужака не был понятен подростку. Странное слово то ли «пит», то ли «питьи». – Хiу лавъхьуна? – подобравшись чуть ближе к раненому, спросил мальчик. Губы раненого задвигались, и он чуть слышно произнес: – Хииии… – Дада, и мотт бийца хиии! – крикнул мальчик отцу. Тот обернулся и, сняв с пояса баклажку с водой, бросил ее сыну. Мальчик проворно поднял флягу и, открыв крышку, влил в приоткрытый рот лежавшего перед ним казака немного воды. Тот жадно сглотнул, заходив на горке кадыком. – Еще, – застонал раненый. – Пить… Мальчик понял без перевода и вновь наклонил баклажку к пересохшим губам раненого. Тот стал жадно глотать живительную влагу. Мальчик, испугавшись, отвел руку с баклажкой, негромко покрикивая на чужака: – Дукха! Йиш яц дукха! Его отец, управлявший арбой, услышав голос сына, обернулся. – Дика ду, кiант! Дика ду! Раненый, приподняв голову, посмотрел непонимающим мутным взглядом на адыгов. Затем повернул голову и перевел взгляд на рогожу. Казалось, он не соображал, где находится и кто рядом с ним. – Пашка, – слетел с его губ сдавленный крик, – Па… Он не успел повторить это непонятное для адыгов слово и вновь впал в беспамятство, опрокинувшись навзничь. Мальчик прикрыл раненого рогожей, подложив ему под голову папаху. Перебравшись в перед арбы, он коснулся рукой плеча отца. Тот посмотрел на сына и улыбнулся, сдержанно, как и подобало улыбнуться отцу подрастающему сыну – будущему мужчине. – Дада, и дiадийша, – сказал мальчик. – Дика ду. Дика ду, – повторил отец, ласково потрепав сына по голове, накрытой папахой. Начало взаимоотношений казаков и адыгов было положено в конце XVIII века, когда началось массовое переселение черноморских казаков на Кубань. Контакты их с адыгами укреплялись из года в год. Кубанские черкесы встречали казаков-переселенцев дружелюбно. И казаки, со своей стороны, старались жить с горцами в мире и согласии. На этой почве взаимного уважения между казаками и черкесами в первое время возникли самые дружественные отношения. Открыта была меновая торговля, казаки и черкесы ездили друг к другу в гости, становились кунаками. Черкесские князья говорили казакам: «Мы никогда не думали с вами в соседстве жить, но теперь, раз Бог привел, то и надобно жить нам хорошо». Ведь недаром восточная мудрость гласит «соседей не выбирают, – это дар Аллаха». Долгое время соседствуя и взаимодействуя с кавказскими народами, казачий народ включал в свою культуру и быт новые черты, одновременно передавая часть черт своей собственной культуры горцам. Нередки были даже браки между представителями этих народов. Казаки брали в жены черкешенок, а казачки, что было, к слову сказать, реже, выходили замуж за горцев. Но время добрососедских отношений казаков и горцев подошло к концу, когда царская Россия возжелала видеть Кавказ своим вассалом. Многие казаки не хотели насилия и захвата земель, как того требовало царское правительство, но в то время того, кто протестовал, шел против самодержавия, ждали жестокие наказания. Казаки были вынуждены подчиниться жесткой политике царизма по завоеванию Кавказа и насильственному присоединению его к России. Соответственно, свободолюбивым горцам это не нравилось, и на этой почве часто разгорались военные конфликты, заканчивавшиеся потерями с обеих сторон. Порой потерями довольно большими. Но несмотря на все, многие горские племена желали добровольно соединиться с Россией, видя в ней защитника. Эти племена и называли мирными горцами. Трое представителей одного из таких племен сейчас везли на арбе тела убитых своими собратьями казаков. И одного раненого, чудом уцелевшего в кровопролитном неравном бою. Повозка, вздрагивая на ухабах, выехав из очередного поворота, остановилась у брода. Немногим ранее через это мелководье, попрощавшись со станичниками, прошел отряд младшего урядника Димитрия Ревы. Ушел, чтобы встать преградой на пути врага. Прощаясь со станичниками и слушая наказ своего командира, сотника Миколы Билого, Димитрий Рева ответил тогда: «Добре, Микола! Не сваландим. Улагодым с Богом». Не сваландили. Улагодылы. Исполнил Рева приказ. Но себя не уберег. Не знал он тогда, прощаясь у этого брода, что прощается навсегда. Что отлетит его душа в небесные станицы и упокоится в них рядом с доченькой и женушкой любимыми. Видно, было так Господу угодно – стосковавшиеся души разлученные вновь соединить. Все в руках его. Лишь он один знает, что человеку нужно. То и дает. Остальное – все суета. Кони, тащившие арбу, зафыркали губами, окуная их в холодную воду. Брод был неглубоким. Арбакеш нарочно не спешил, давая коням отдохнуть. Станица, куда они держали путь, судя по всему, была совсем рядом. Из-за невысокой скалы, отделявшей брод от дороги, была видна часть вышки. На ее камышовой крыше сидела птица, похожая на канюка. Этот хищный разбойник получил свое название из-за звуков, которые издает. Они такие тягучие и противные, что кажется, это канючит не птица, а кот. Арбакеш негромко присвистнул и дернул поводья. Лошади, недовольно фыркнув, нехотя ступили в воду. Преодолев неглубокий брод, арба, стуча колесами, вошла в поворот. Здесь, у берега реки, невидимая для чужого глаза, находилась залога. Услышав свист адыга, на мгновение из зарослей ивняка показалась голова в скуфье с клобуком на запорожский лад. Опытным взглядом Платон Сусло определил, кто едет и с какой целью. Поняв, что опасности нет, он вновь скрылся в куширях. – Адыги, видать, по нужде в станицу едут. Трое. Один из них парубок. Везут шо-то в арбе под рогожей, – скороговоркой выпалил он своему напарнику. Задремавший было от полуденного зноя стоявший на вышке Иван Колбаса, услышав стук колес по камням, встрепенулся и незлобно выругался: – Хай вам грэць, бисовы диты. Да никак черкесы! Канюк, издав свой противный, режущий слух визг, взмахнув крыльями, перелетел на соседнюю ветлу и вновь замер, выглядывая себе добычу. Арба понемногу приближалась к вышке, на которой стоял Иван. Он мог уже рассмотреть лица ехавших в арбе. Кто-то лежал на задках арбы, накрытый рогожей. Лицо его Ивану показалось знакомым. – Господи Святый! Так цэ ж Гамаюн! – в сердцах воскликнул Колбаса, когда арба подошла совсем близко. Глава 15 Богун, орел и душа Мертвая тишина, изредка нарушаемая единичными окриками казаков, нависла над аулом. Совсем недавно здесь кипел бой, в котором столкнулись два характера. Оба – словно кремень, гранит. У каждой из сторон была своя правда, за которую они стояли насмерть. Вероломство, смелость, ненависть горцев натолкнулись на отвагу, смекалку и бесшабашность казаков. Это особенная черта характера, присущая пластунам, была беспроигрышной картой в любой битве, в любом боевом походе. Отдавая должное горцам, до последнего защищавшим свой аул, нужно признать, что именно бесшабашность, присущая казакам и включавшая в себя отчаянность, лихость, удальство, молодечество, беспечность, забубенность, браваду, удаль, разгульность, лихачество, ухарство, дала то преимущество в бою, позволившее с меньшими потерями одолеть серьезного врага, да еще и на его территории. Все эти черты характера пластуны унаследовали от своих предков – запорожских казаков, из поколения в поколение привыкавших к тяготам своей нелегкой жизни. Каковы бы ни были удобства или неудобства края, для запорожских казаков он представлялся обетованною страной, заветной Палестиной, несмотря на весь ужас его пустынности, летнего зноя, зимней стужи, страшного безводья, губительного ветра. И чем страшнее казался этот край другим, тем привлекательнее он был запорожским казакам. Многим уже один Днепр казался страшным, как по своей дикости, так и по своей малодоступности. Таким делали Днепр как его заливы, гирла, речки, ветки, озера, болота, так и его многочисленные острова, карчи, заборы и пороги. В конце своего течения Днепр имел едва исчислимое множество островов, покрытых такой густой травой, таким непролазным камышом и такими непроходимыми и высокими деревьями, что неопытные моряки издали принимали огромные деревья реки за мачты кораблей, плававших по днепровским водам, а всю массу островов – за один сплошной, огромной величины остров. Когда однажды турки, преследуя запорожцев, проникли из Черного моря на своих галерах до самой сечевой скарбницы, то, поднявшись выше устья Днепра, они запутались в целом архипелаге островов и совершенно потерялись, как в бесконечном лабиринте с его многочисленными ходами и переходами, в неисчислимых ветках и непролазных камышах реки; тогда Запорожцы, бросившись на лодках между камышей и деревьев, потопили несколько турецких галер, истребили множество людей и так напугали своих врагов, что они никогда потом не поднимались выше четырех или пяти миль от устья Днепра вверх. Из поколения в поколение, из века в век закалялся дух запорожских казаков. Постоянные стычки с басурманами, суровые условия жизни, дикая природа, окружавшая Сичь, ставили тот самый стальной характер, который невозможно было согнуть никакой силой. – С нами Бог, – говорили запорожцы. – А если он с нами, то все равно, кто супротив нас! Крепость духа запорожского стала тем фундаментом, на котором формировался несгибаемый образ пластуна, отличавшегося помимо универсальных знаний боевой науки еще и непревзойденным умением меткой стрельбы. В военных кампаниях формировались отборные стрелковые батальоны пластунов из коренных охотников. Мотивация к этому была таковой. Научить метко стрелять можно и обычных рекрутов, но их нельзя обучить беззвучному перемещению, способности пройти незамеченным, смекалке охотника, способности запоминать каждую тропинку, единожды пройденную, переправляться через реку вплавь, три дня неподвижно выслеживать цель, а затем так же внезапно ее нейтрализовать, и другим навыкам, которыми обладает коренной охотник и которые составляют натуру пластуна. Одним словом, мать-природа сама взрастила в своей колыбели этих бесшабашных воинов, которые считали свою долю – волей Божией. Через плотную пелену серых туч, словно перст господень, прострелил солнечный луч. Как в праздник Крещения на реках и озерах вырубают иордань, так и солнечный свет, собранный в этом луче, пробил брешь в нависшем безмолвии туч. Он осветил опустевшие сакли, прошелся мельком по телам убитых, отражаясь в обагренных кровью клинках, зажатых мертвой хваткой своими хозяевами, и, скользнув по подножию горы, скрылся вновь между тяжелыми серыми хмарами. Словно говоря: – Что мне до вас, людишки. Я – часть дневного светила, дающего тепло всему живому, созданный всемогущим Богом для поддержания жизни на Земле. Вы же для меня подобно мурашам. Живете, рожаете детей, убиваете друг друга, умираете. Вы – смертны. Я – вечен. На ваше место придут новые. И будут так же рожать детей, убивать друг друга. Никогда не кончится эта борьба между вами. Всегда найдется причина для войны. Поэтому что мне до вас. Вновь, несмотря на полдень, серость повисла в воздухе, и тучи грозились разразиться ливневым дождем. Откуда-то оттуда, из-под границ, разделяющих небеса и землю, раздался крик орла. Он медленно кружил в небе, спускаясь медленно, с каждым разом все ниже. Его пронзительный крик оповещал окружающие горы о случившемся. То ли ликуя, то ли скорбя. Название этого пернатого хищника произошло от старославянского корня «ор», означающего «свет». Природа щедро наградила эту птицу внушительными размерами, мощным клювом, цепкими длинными когтями, быстротой полета и острым зрением. Он парил, снижаясь большими кругами, иногда мощными и глубокими взмахами крыльев играя с потоками воздуха. Даже при сильных порывах ветра орлы легко справляются с воздушными потоками. Сегодня же было полное отсутствие ветра. Природа словно замерла от того, что произошло в ауле. Жалобный крик птицы становился все громче, а круги, которыми она парила над землей, все шире. Словно душа казачья, оторвавшись от бренного тела, парила над ним, прощаясь, перед тем как отправится на суд Божий. Кто знает, зачем прилетела эта свободолюбивая птица? Не за душами ли погибших? Не ангел ли явился в образе орла, чтобы сопроводить грешные души на небеса? Кто знает… Сознание путалось и сливалось с какими-то картинами. Они были то яркими и цветными, то размытыми и серыми, словно слякоть в осеннюю распутицу. Мысленно в голове возникали образы людей. Лица знакомых, близких, родных. Те, с кем делил глоток воды, с кем спал на одной рогоже, с кем съел не один пуд соли. Лица чужие, смеющиеся кривым ртом, стонущие и кричащие от боли, с рогами, похожие на оборотней. Морды коней, скалящиеся и ржущие. Образы нечисти в виде лабасты в обнимку с аггелом. Все перемешивалось в сознании, и потом – пропасть. Черная, бездонная. Только откуда-то из самой глубины доносился звук. Нечеткий, еле уловимый. То ли орел кричал «кииии, кииии», то ли кто по имени звал – «Мииикооолааа! Бииилый!». Сознание вновь наполнилось образами. Перед очами проплыло лицо прадеда. Улыбается, бороду седую руками разглаживает. Чубук зубами держит. Закашлялся. Разгладил снова усы на запорожский лад, подковой: – Помятуешь, Миколка, шо я тэбэ балакал о старыне казачей? Откуда-то из глубины памаракы вышли совсем незнакомые образы, но такие близкие и знакомые. Знакомые по рассказам прадеда. Один из них – образ славного казака, легендарного Богуна. Не раз слышал Билый от прадеда байки да притчи о герое-сечевике. Имя Богуна гремело громче имен многочисленных казацких полковников и атаманов, и молва славила его на обоих берегах Днепра. Слепцы пели песни про него по ярмаркам и корчмам, на посиделках о молодом атамане рассказывали легенды. Кем он был, откуда взялся, никто не знал. Но колыбелью ему уж точно были степи, Днепр, пороги и Чертомлык со всем своим лабиринтом теснин, заливов, омутов, островов, скал, лощин и тростников. Сызмалу сжился он и слился с этим первозданным миром. В мирную пору хаживал он вместе с прочими за рыбою и зверем, шатался по днепровским излучинам, с толпою полуголых дружков бродил по болотам и камышам, а нет – так целые месяцы пропадал в лесных чащобах. Школою его были вылазки в Дикое Поле за татарскими стадами и табунами, засады, битвы, набеги на береговые улусы, на Белгород, на Валахию, либо чайками – в Черное море. Других дней, кроме как в седле, он не знал, других ночей, кроме как у степного костра, не ведал. Рано стал он любимцем всего Низовья, рано сам начал предводительствовать другими, а вскоре и всех превзошел отвагою. Он был готов с сотней сабель идти на Бахчисарай и на глазах у самого хана жечь и палить; он громил улусы и местечки, вырезал до последнего жителей, пленных мурз разрывал надвое лошадьми, налетал, как буря, проносился, как смерть. На море он, словно бешеный, бросался на турецкие галеры. Забирался в самое сердце Буджака, влазил, как говорили, прямо в пасть ко льву. Некоторые походы его были просто безрассудны. Менее отважные, менее бесшабашные корчились на колах в Стамбуле или гнили на веслах турецких галер – он же всегда оставался цел и невредим, да еще и с богатой добычей. Поговаривали, что скопил он несметные сокровища и прячет их в приднепровских чащобах, но не раз тоже видели, как топчет он перемазанными сапогами бархаты и парчу, как стелет коням под копыта ковры или, разодетый в дамаст, купается в дегте, нарочно показывая казацкое презрение к великолепным этим тканям и нарядам. Долго он нигде не засиживался. Поступками его вершили удаль и молодечество. Порою, приехав в Чигирин, Черкассы или Переяслав, гулял он напропалую с запорожцами, порою жил как отшельник, с людьми не знался и уходил в степи. Порою ни с того ни с сего окружал себя слепцами, по целым дням слушая их игру и песни, а их самих золотом осыпая. Среди шляхты умел он быть дворским кавалером, среди казаков самым бесшабашным казаком, среди рыцарей – рыцарем, среди грабителей – грабителем. Некоторые считали его безумцем, ибо это была душа и необузданная, и безрассудная. Зачем он жил на свете, чего хотел, куда стремился, кому служил? – он и сам не знал. А служил он степям, ветрам, битвам, любви и собственной неуемной душе. Образ Богуна, нечеткий, знакомый лишь словесно, растаял, превратившись в ярко-синее пятно. Вновь откуда-то из глубины, из пропасти памаракы донесся крик: – Киии, киии, – теперь более отчетливо. Вновь знакомый голос: – Шо, Мыкола, ухайдакался? Али слякался да зажурылся? – Образ Ревы отчетливо обозначился впереди. Он словно замер, махая рукой и зовя Билого с собой. – Пишлы, драголюбчик, со мной, там добре. Не трэба нудыгувать. Билый повел головой, мол, нет, не пойду, и образ Ревы исчез. Вновь повторилось отчетливо: – Киии, киии. – То беркут плачэ. Кубыть по тэбэ, козаче. – Голос показался до боли знакомым. Смеющиеся глаза деда, убитого басурманами с десяток лет назад, предстали пред очами сотника. Потянул руку к нему. Не смог. Словно гиря двухпудовая висела на руке. – Памятуешь, унучок притчу об орле-беркуте? Як там було? – И вновь смеющиеся глаза деда заполнили все пространство, и откуда-то рядом, словно кто-то читал неестественным, неземным голосом: – Говорят, что в возрасте тридцати лет когти орла становятся слишком длинными и гибкими, и он не может схватить ими добычу. Его клюв становится слишком длинным и изогнутым и не позволяет ему есть. Перья на крыльях и груди становятся слишком густыми и тяжелыми и мешают летать. Тогда орел стоит перед выбором: либо смерть, либо длительный и болезненный период изменения, длящийся много дней… Свободолюбивая и гордая птица, презирая смерть, летит в свое гнездо, находящееся на вершине горы и там долго бьется клювом о скалу, пока клюв не разобьется и не слезет… Потом он ждет, пока отрастет новый клюв, которым он вырывает свои когти… Когда отрастают новые когти, орел ими выдергивает свое слишком тяжелое оперение на груди и крыльях… И тогда, после боли и мучений, с новыми клювом, когтями и оперением, орел снова возрождается и может жить еще тридцать лет. – К чему это? – мелькает в сознании Миколы. – Где я? Я умер? Становится не по себе. Что-то теплое и немного соленое падает ему на сухие уста, а губы словно не его. Невозможно ими пошевелить. Хочется крикнуть, и ему кажется, что он кричит, но вокруг тишина. Вспышка света. Что это? Похоже на длинную пещеру и свет в конце ее. Мягкий, какой-то неземной. Какая-то невидимая сила поднимает его тело. И вновь провал в глубокую бездну, из которой доносится громкое «киии, киии». Это длится невыносимо долго. Кажется, что времени нет совсем. Что он в другом мире. Странном, чужом, незнакомом. Еще один образ. Четкий. Ясный. Василь Рудь. В руках у него шашка, другой – держит коня под узцы. – Дядько Мыкола, твий кинь. Трымай.