– Мой? – неуверенно переспрашивает Микола. – Твой! Трэмай и журись. Я по делу. Важное оно, вот те хрест. В следующий момент он с Василем на вершине горы сидят. – Шо губы накопулыл? – спрашивает он Рудя. Семечки лузгают, сплевывают в бездну. Высоко сидят, мимо стелются облака. – Не жури за Марийку. Бес попутал. – Ох и грешен ты, Василь. Сильно грешен. Одни молитвы не помогут. – Не помогут, – соглашается казак, вздыхая. Рудь исчез. На его месте возник образ теплый, желанный, любый. «Марфушка. Било лыченько. Коханна моя». Марфа смеется, и вдруг ее лицо искажает гримаса боли и страха. Она кричит: – Миколаааааа. Последний образ – мальчика-черкесенка. Злобное лицо, что-то держит в руках. Хлопок. И вновь провал. Чувствует Микола, как летит в бездну. Свободно, легко. – Киии, киии, – где-то совсем рядышком пронзительный крик и хлопанье крыльев. Словно подхватил его орел и уносит в безбрежные небесные дали. – Киии, киии. Все кружится. Темно. Провал. Теперь надолго… Сделав еще один парящий круг в воздухе, орел, печально крикнув свое «киии, киии», уселся на крышу одной из смотровых башен. Той, что была ближе к входным воротам. Вертя головой по сторонам, эта гордая и свободолюбивая птица оглядывала зорким взглядом то, что происходило в ауле. Всем своим видом давая понять свое превосходство над теми, кто с рождения не наделен возможностью полета. Темно-желтыми глазами орел пристально осматривал местность, реагируя поворотом головы на малейшее движение. Судя по размерам, орел был взрослым и довольно опытным. Он знал, что где люди, там и кони, где кони – там овес, а где овес – там может быть его любимое лакомство – грызуны. Взгляд его привлек паддок, где еще недавно стояли кони. Все его тело напряглось как струна. Невесть откель взявшийся бабак копошился у яслей, в которых оставался не съеденный конями овес. Увлеченный едой, он и не подозревал, какая опасность ему грозит и что он сам может стать лакомым кусочком. Все произошло так быстро, что бабак не успел заметить, как орел, вытянув тело в одну линию, оттолкнувшись мощными ногами и одновременно взмахнув крыльями, соскочил с крыши башти, на которой сидел, и, паря на небольшой высоте, словно молния пронесся к паддоку. Его цепкие острые когти вонзились в жирную спину бабака. Вновь взмахнув широко крыльями, орел оторвался от земли и, выравнивая баланс в воздухе, запарил к уступу скалы, к которой примыкал аул. С трудом сдерживая волнение, не прошедшее после битвы с черкесами, Василь Рудь обходил территорию аула. Мысль одна-единственная, но острая, режущая, не покидала его. «Дядьку Мыколу вбылы. А може, ни? Сам бачив, як вин упав. Як Марфа над ним похылылась сльозно. Як без него? Господи, подмогни». Для него, молодого казака, этот бой был первым настоящим. Чувство гордости за то, что трех абадзехов-костогрызов зарубил шашкой и сам цел остался, смешивалось с беспокойством за жизнь сотника Билого. Чтобы отвлечься, Василь еще раз пересчитал убитых, раненых. Пробормотал себе под нос то ли молитву, то ли заговор какой. Наклонился, чтобы поднять рушницу, лежавшую около убитого черкеса. Хотел было выпрямиться, как мощный поток воздуха чуть не снес папаху с его головы, сдвинул ее на глаза. Василь быстро поправил головной убор и было потянулся к шашке, как увидел парящего к паддоку орла. Невольно залюбовался красотой этой горной птицы и той ловкостью, с которой она вонзила когти в крупного, жирного бабака и, поднявшись снова в воздух, полетела к скале. – Ух, аггел! – незлобно выругался Рудь. – Чертяка, да и только! Так напугать! Думал, в адовы котлы собрался утащить. – И тут же, сняв папаху, истово стал осенять себя двуперстным знамением: – Прости, Господи, окаянного! Сколько дед Трохим ему тумаков давал за слова бранные, но все нипочем. – Господь усе бачит, усе слышит, – говорил он Василю, когда тот в сердцах что-нибудь да выпалит. – Не словоблудствуй, бисова душа! На вот тебе пряник! И подзатыльник щедро запустит. Дед хоть и старый, да силы в нем еще порядком. Вот и сейчас, вспомнив дедову науку, перекрестился Василь и молитву забормотал себе под нос. Поднял глаза в небо, затем посмотрел на орла, сидевшего на уступе скалы, в который упиралась одна из саклей. Тот рвал клювом добычу и не обращал на людей никакого внимания. Василь вновь глянул мельком на небо. Тучи тяжелыми тяжами нависли над головой, грозясь опрокинуться ливнем. Взглядом искоса и неуверенно повел в сторону, туда, где лежал сотник Билый. Над ним, склонившись низко, сидела Марфа. Видно было, как плечи ее вздрагивают. Не хотелось верить, что его больше нет. Боялся идти. Переселив себя, сделал несколько шагов вперед. Остановился. Нет, рано снимать папаху. Посмотрел в небо. «Господи, все в руках твоих!» Это придало уверенности. Шаг, другой. Тихие всхлипывания Марфы. Тронул ее за плечо. Она вздрогнула от неожиданности. Повернула голову. В покрасневших глазах, словно две жемчужины, застыли слезы. С трудом выдавил из себя: «Як вин? Жив, чи ни?» Марфа, не ответив, отвернулась и, положив руку на грудь Миколы, вновь зашлась еле слышным рыданием. Глава 16 Заговор на глине Василь, встав на одно колено рядом с Марфой, склонился над Билым и приложил ухо к его груди. Прислушался, растерянно посмотрел на девушку: – Не разумию. Вин дыхае, али не? Серце тож не чую. Марфа чуть слышно всхлипывала и вдруг зашептала громко, не помня себя: – Это я во всем виновата. Я! Из-за меня столько смертей. Как же я теперь буду людям в глаза смотреть? Как же жить мне с этим? Василь ошалел от таких открытых чувств и слегка толкнул ее в плечо. Поднес палец к своим губам, произнес: – Тсссс. Марфа перевела на него свой затуманенный печалью взгляд и замолчала. В темно-вишневых глазах застыли слезы-жемчуга. Василь, расстегнув крючки на черкеске Билого, вновь припал ухом к его груди. Замер. Вслушался. Показалось или нет? Едва уловимый, слабый стук донесся до его слуха. Для верности Василь вынул кинжал из ножен и приложил начищенный до блеска карбиж к губам сотника. Через мгновение на лезвии остался запотевший след. От напряженного ожидания у него выступил пот на лбу и, струйками сбежав по гладким щекам, повис каплями на редких еще усах. Громко, облегченно выдохнув, Василь снял папаху и вытер пот со лба. – Вин дыхае. Жив дядько Мыкола! Слава Богу за все! Марфа поднесла руку к губам и еле сдержалась, чтобы не крикнуть от радости. Да вспомнила, что матушка всегда наказывала: «Радуйся, донечка, всегда тихо, дабы Господа не гневить. Да и ему за все благодарно молись». Поборов прилив чувств, Марфа вполголоса произнесла: – Слава тебе, Боже наш! Слава тебе! – Такого пулей не убить, – прошептал кто-то из станишных, и ему тут же вторили: – Нет такой пули. – Заговоренный сотник. – Видать, доля другая будет. Василь вспомнил, что дед Трохим в одном из рассказов о былой своей службе упоминал глину, смешанную с вином, как средство для остановки крови в ране. С глиной в горной местности проблем не было. Казачата с мальства знали, как и где ее лучше добыть. А вот вино в мусульманском ауле порой днем с огнем не сыщешь. «Шо на той вэрби – груши, – подумал Василь. – Хотя и грим рака вбивае». Мысль работала, как пуля летала. Василь метнулся к богатой с виду сакле. Знал он по рассказам бывалых станичников, что такие хижины обычно принадлежат аульным князькам. Знал также и о том, что гостеприимство у горцев не меньшая традиция, чем у казаков. А значит, как и у казаков, у горцев гость – посланник Всевышнего. И даже иноверец, пока пребывает в гостях в ауле, неприкосновенен и находится под защитой князька. Гостю всегда отводились лучшие покои, подавалась к трапезе лучшая еда и порой даже вино. Размышляя об этом, Василь юркнул в подвал сакли. Не рассчитав высоты прохода, стукнулся со всего маха головой. Спасла от сильного удара папаха. Потер ушибленное место. Хотел было выругаться, да вновь наказ деда Трохима вспомнил. Стукнул сложенной в кулак ладонью по стене и теперь уже более осторожно спустился по ступеням в подвал. Через небольшое оконце пробивался тусклый свет. Но его было достаточно, чтобы глаза, постепенно привыкшие к темноте, разглядели в дальнем углу три большие макитэрки. Рядом на деревянном настиле стояла небольшая баклажка. Василь снял с горлышка макитэрки, что стояла ближе к нему, деревянную заглушку и повел носом. Запах доброго, настоявшегося вина проник в ноздри. Василь втянул в себя веселящий аромат. Искушение червячком заточило в голове. Сдержался. «В походе. Станишники прибьют, если почуют. Да и не время сейчас». Наполнив баклажку, пулей метнулся назад, замедлив шаг у проема. Наклонил голову, чтобы пройти через проем и не стукнуться снова, и замер. Чуть правее на бетонном полу лежал дорогой работы кинжал. Василь живо засунул его за голенище ичиг и выбрался наружу. Во дворе сакли, нагруженная скарбом, стояла арба. Запряженная двойка лошадей всхрапывала, озираясь испуганно по сторонам. «Пригодится», – мелькнула мысль у приказного. Не останавливаясь, он преодолел майдан и через мгновение оказался у места, где лежал Билый. Оставив баклажку с вином, Василь выбежал за ворота аула и спустился к речке, протекавшей совсем рядом. Приподнимая лежащие у берега камни, он рукой ощупывал почву под ними, пока рука не нащупала характерную для глины склизкую структуру. Набрав в ладонь приличный шмат, Василь вновь припустил в аул. «Бигае, як куцый хвист за зайцем. Як скажэнный. И чегось!» – в недоумении подумал говоривший с одним из раненых казаков Иван Мищник. Добежав до места, где лежал Билый, Василь живо вылепил из глины подобие небольшой чаши, влил в нее немного вина и, скомкав, вымесил две небольших лепехи. Рванул пропитанный кровью бешмет на теле Билого. Кровь еще сочилась из раны. Темная, она текла струйкой. «Добре, – подумал Василь, – з вены». Смочив вылепленную из глины лепеху вином, он приложил ее к ране на груди Миколы и крепко придавил ладонью. Надавливая на края, казак распластал лепеху вокруг раны, приклеивая таким образом к коже. Вторую лепеху, также смоченную обильно вином, Василь приложил к входному отверстию раны, приподняв плечо Билого и просунув глиняную заплату к области лопатки. Довольный тем, что знания, полученные от деда, не пропали задаром, а пригодились, Василь уселся рядом на землю и слегка улыбнулся посмотревшей на него Марфе. Кивнул ей головой. – Усе будэ добре. Побачишь. Марфа улыбнулась ему в ответ и прошептала: – Дай Бог. – Ух ты, бисова душа! Сущий аггел! – выругался Осип Момуль, сграбастав черкесского мальчишку своими сильными руками. Тот извивался, будто угорь, пытаясь вновь укусить казака за руку и вырваться из его хватки. – Не придуши! – Да что ж я, не разумию?! – И ведь и не присткнуть звереныша, – пробормотал раненый казак, баюкая руку. – Кубаристый, як тий карапет! Угомонись, а не то голову набекрень разом зверну, и тады кирдык тэбе! – строго прикрикнул Момуль. Мальчишка понял, что этот гяур-великан крепко держит его и что сопротивляться дальше бесполезно. Он затих и лишь взглядом дикого котенка барса посматривал на бородатого казака. Осип для верности связал черкесенка, как обычно казаки связывали пленных. Петлю веревки Момуль накинул на ноги, сделав два оборота, протянул к рукам мальчишки и, накинув вновь петлей, закрепил узел на спине. Оценил свою же работу. – Оце добре, – сказал Осип, проверяя крепость веревки. – Взопрел трошки! – Казак вытер пот со лба. – Теперича не сбежишь. – И, погрозив пальцем, добавил: – Гляди у меня! Мальчик скрежетнул зубами, на всякий случай скаля их и показывая, как может разобраться с казаками. Момуль покачал головой, сплюнул, подозвал одного из казаков и наказал ему стеречь «малэнького басурманчика». А сам торопливо зашагал к месту, где лежал Билый. Издали он наблюдал за Марфой, склоненной к телу Миколы, и по ее эмоциям он понимал, что дело худо. «Черкесенок хотя и стрельнул наугад, но верно – пуля вошла в грудь сотника снизу вверх, – размышлял Осип. – Если навылет, то не так страшно, выкарабкается. Ежели в груди осталась, то погано. Пулю здесь не вынуть, а до станицы по колдобинам сотник не дотянет. И тогда смерть. Не от пули, так от раны». Казак вздохнул. Момуль видел, как Василь Рудь несколько раз похылылся над Билым, ложил голову ему на грудь, снова приподнимался. Судя по тому, что приказной, утеревшись папахой, встал и, снова надев папаху на голову, что-то сказал Марфе, казак догадался, что Билый жив. А когда подошел на расстояние вытянутой руки, то убедился в своих доводах окончательно. Сотник был жив, но состояние его тяжелое держало между небом землей. – Ну шо, як вин? – тихо спросил Осип, смотря на лежащего без сознания Миколу, боясь потревожить душу раненого. Вопрос его оставили без ответа. Девушка находилась в трансе, покачиваясь взад-вперед, отрешенно смотря перед собой. Рудь утирал обильный пот с лица. – Як вин? – повторил свой вопрос Момуль, трогая приказного за плечо. Василь сразу не сообразил, к кому обратился Осип, к нему или же к Марфе, но, глядя на подавленное состояние казачки, ответил: – Хрыстос в небесах, а душа в телесах. Жив. Тильки крови дюже богато потеряв, – ответил бодрым голосом Василь и сник. – Бог нэ биз мылости, казак нэ биз щастя, – ответил Осип и, сняв папаху, осенил себя трижды двуперстием. – Слава Богу за все! – И хоть из раньше сказанного приказным понял состояние сотника, оценив ситуацию опытным взглядом, на душе стало немного спокойнее, отпустило. Посмотрел на казачку. – Не плач дивка, ухватышся ще за чуба, – видя тоску Марфы, подбодрил ее Осип. – До свайбы зажывэ. – Оттож. Загойится як на собаци, – поддержал одно-сума подошедший Иван Мищник. – Бог поможэ.