– Я слышал, что нашему сотнику ведунья от огня смерть видела. Выживет Билый, посмотришь. – Да, что там ему пуля! Вот если бы две! – Две! Да такого три не остановят! Марфа подняла голову и, насколько могла, улыбнулась станичникам. Сил говорить уже не было. Сначала неволя, страх за неизвестность, за то, что могут продать в гарем турецкий, за то, что больше не увидит родной станицы да батьку. Затем чуть черкесенок не убил, и вот теперь ее спаситель, к которому она тоже питала искренние чувства, но не показывала их, лежит полуживой перед ней. За такой короткий срок столько испытаний. Даже для ее крепкого характера. Как казачка Марфа осознавала, что показать свои чувства, а тем более слезы перед станичниками недопустимо. Не было в традициях казаков подобного. Даже при родителях дети, уже и сами семейные, скрывали чувства, отпуская их на свободу, лишь когда оставались наедине. Этому учили в казачьих семьях сызмальства. В казачьем семейном быту взаимоотношения между мужем и женой определялись христианским учением, супруги жили по Священному Писанию. – Не муж для жены, а жена для мужа. Да убоится жена мужа. Муж сродни Господу, а жена – церковь. Так и нужно относиться друг к другу. При этом придерживались вековых устоев: мужчина не должен вмешиваться в женские дела, а женщина – в мужские. На людях между мужем и женой соблюдалась сдержанность в отношениях с элементами отчужденности. Но сейчас, склоняясь над почти бездыханным телом Билого, не зная, выживет он или нет, Марфа, как ни старалась, не могла сдержать чувств. Микола нравился ей. И это едва забрезжившее счастье могло сейчас ускользнуть, уйти в небытие навсегда. Как и все казачки, Марфа имела в своем характере яркие черты гордости и независимости. Как поговаривали иногородние, впервые познакомившиеся с казачьим бытом, за внешней застенчивостью казачки зачастую скрывается сильный и неукротимый нрав, сознание хранительницы семейного очага и хозяйки дома. Весь дом, все имущество, все хозяйство приобретено и держится только ее трудами и заботами. Постоянный труд и заботы, легшие на руки казачек, дали особенно самостоятельный мужественный характер и поразительно развили в них физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Казачка – свободная, воспитанная в среде, не знавшей ни рабства, ни крепостных господ, закрытых теремов и гаремов, она сознательно, как полноправный член семьи, отдавала свои силы, а часто и кровь для благосостояния и благополучия. Казачки гордились своим происхождением – «не боли болячка – я казачка». Они решительно избегали браков с иногородними. С чужестранцами были неприветливы. Казаки упорно берегли свое племенное лицо, больше всего при помощи женщин, ревнивых хранительниц древних обычаев и чистоты крови. Века постоянных боевых тревог, военно-полукочевого образа жизни, бытия в прошлом, выработали в казачке бесстрашную решительность и способность сохранять присутствие духа в моменты неожиданной опасности. Она сумела достойно встать вместе с казаками с оружием в руках на защиту своих детей, куреня и станицы. И, несмотря на все это, она не теряла основных черт, присущих слабому полу: женственности, сердечности, кокетства, любви к нарядам. Вот и сейчас в Марфе говорило женское начало. Хотелось выплакаться, излить душу. Но кто поймет ее? Станишники? Эти грубоватые, сухие на чувства в походах воины? Или тот орел, что треплет свою добычу на уступе скалы? Так они одного поля ягоды. И что им до ранимой женской души, скрываемой под покровом крепкого, недюжинного характера. Марфа еще раз склонилась над головой Билого. Посмотрела на его загоревшее, обветренное лицо, провела рукой по щеке. Казалось, что Микола спит крепким сном после тяжелого боя. Марфа закрыла на мгновение глаза, шепча тихо молитву к Царице Небесной: «Мати Божия, помоги». Через прикрытые веки по щекам скатились две крупные слезы и упали на щеку и губы Билому. Марфа вздрогнула. Нет, не показалось. Стон, больше похожий на мычание, слетел с засохших губ Миколы. Василь и стоявшие с ним рядом Иван с Осипом тоже услышали голос сотника и присели рядом с ним, склонив колена. – Дядько Мыкола, – потряс Василь Билого за руку. – Возвращайся, – прошептал Момыль, веря в чудо. Сотник слегка приоткрыл глаза и запекшимися губами негромко произнес: – Воды. Пить. – Нельзя тебе, Мыкола, потерпи, – опередив Василя, сказала Марфа, – только губы трохи смочить. Иван Мищник протянул ей баклажку с водой. Марфа оторвала от своей юбки небольшой лоскут, смочила его водой из баклажки, отжала лоскут, вновь намочила и приложила ко рту Билого. Тот, слегка приподняв голову, сжал лоскут губами и без сил вновь откинулся головой назад. Стоявший рядом на одном колене Осип Момуль, слывший среди станичников добрым травником, умеющим и рану заговорить, и нужным снадобьем рану лечить, достал небольшой мешочек из поясной сумки. Развязав мешочек, достал из него щепоть порошка темно-серого цвета. Убрав с раны Миколы глину, заботливо приложенную Василем, Осип осмотрел рану. Кровь уже не сочилась. Края раны были слегка красными, кожа по краю взбухшей. Момуль растер между пальцами немного порошка в саму рану, остаток же высыпал на глинянную лепеху и вновь закрыл ею рану. – Шо це, дядько Осип? – спросил с интересом Василь. – Тю, забув вил, як тэлям був, тэля дой його, а вин бодаця рогом, – улыбнувшись с долей сарказма, ответил Осип. – Це ж порошок любистока да грыба-навозныка. Диды наши – славны запорожци – тем порошком раны ликувалы и нам то наказывали. Без старыны нэма новыны, Василь. Так-то. Вспомнил Василь, как дед Трохим ему в детстве рассказывал о том, что в каждом походе у казаков свой цилюрник, то есть лекарь имелся. Вспомнил и о том, какие заговоры знают казаки-цилюрники, какими снадобьями владеют, чтобы кровь в ране остановить и сами раны лечить. Порошок тот, что Осип в рану сотнику положил, антисептическим действием обладает, стало быть, против микробов хорош. Листья любистока и гриб-навозник сушили казаки в тени, затем перетирали в порошок и брали с собой в специальном мешочке, притороченном к поясной сумке. Военные лекари, цилюрники, умели не только раны заживлять. Они владели методиками и рецептами излечения практически всех известных на то время заболеваний. Взять хотя бы лечение травами. Казаки знали множество чудодейственных целебных трав, и даже простые придорожные былинки помогали им поставить на ноги вояк. Конечно, готовили они из трав настои, отвары, спиртовые настойки. Однако был и исключительно казацкий метод лечения, когда пациенту предлагали покурить трубку, набитую лекарственной травой. Материнкой – для профилактики желудочных заболеваний, мятой и зверобоем – для успокоения нервов. Да и те, кто сидел рядом, тоже слегка подлечивались. Вообще не зря люльку называли сестрой казака. Медсестрой она точно была. Простой люлькой – брулькой – запорожцы, предки черноморцев, лечили и болезни спины: прикладывали ее к искривленному участку позвоночника и приматывали широким кушаком. Так и отправлялись порой в дальние походы, не снимая повязки, скакали вояки на лошадях, и позвонки постепенно занимали положенные им места. Процедура суровая, но действенная. Есть несколько трав, которые знает каждый казак. Главная такая трава – емшан, степная полынь, горькая, словно казачья судьба. Каждому казаку известны ее целебные свойства, но превыше всего казак почитает полынь за то, что для него она является древним и благородным народным казачьим символом. Горький, ни с чем не сравнимый запах полыни символизирует тоску по родине. В каждой казачьей семье за иконой хранится веточка полыни. Ее вместе с погребальной свечой вкладывают в руки усопших казаков. И как бы давно в дальних краях ни сложил голову казак, он считается не погребенным, пока на его могилу не положена ветка полыни и не насыпана земля с «родного пепелища». Осип, вновь склонившись над Миколой, положил ладонь правой руки ему на грудь и стал негромко что-то бормотать себе под нос. То ли молитву, то ли заговор какой. Заговорное слово у казаков – не простое слово. Заговор представлял единое целое с обрядом и являлся его частью. При всем разнообразии заговоры в большинстве случаев состояли из стандартных формул, обычно они начинались с молитвенного введения: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» После этого следует зачин: «Встану я, раб Божий, благословляясь, пойду, перекрестясь, из избы дверьми…» Конечная точка путешествия – бел-горюч камень, или камень Алатырь. Вокруг него и разворачиваются основные события. Действующими лицами в заговоре являются языческие божества и христианские. Далее в заговоре следовал перечень болезней, а также частей тела, откуда их следует изгнать. Плоть человека соответствовала земле, кровь – воде, волосы – растениям (траве), кости и зубы – камню, глаза – солнцу, уши – сторонам света, дыхание (душа) – ветру, голова – небу и т. д. Болезнь мыслилась в виде живого существа, вселившегося в страждущего. В заговоре оно переводилось на неживой объект или отсылалось в пустынное место – «за мхи, за болота». Заканчивался заговор закрепкой, вроде «Буди мое слово крепко и легко. Ключ и замок словом моим… Аминь!» В заговорах зашифровывается глубокий смысл, связанный не только с язычеством, но и с христианством. Отдельные слова, произносимые Момулем, доносились до слуха стоявших рядом Марфы, Василя и Ивана Мищника. Смысл этих слов был понятен лишь сведущим, знающим толк в знахарстве казакам. Василь напрягал слух, чтобы уловить всю цепочку сказанных Осипом слов, но тщетно. Это было похоже на какой-то код. Четко лишь воспринимался символ цифры три. Число три в заговорах казаков, складывается из единицы и двойки – первая символ мужского начала, вторая – женского, результат их объединения – создания нового – исцеление человека. Момуль упоминал о трех стихиях (воде, огне и земле), о каких-то трех именах (Ульяна, Тытяно, Яков), трех ключах. Что несомненно воспринималось привычно Василем, так это троекратное чтение «Отче наш». Осип четыре раза повторил слово «три» в своем заговоре. Как пояснил он позже, этим указывается на четыре первоэлемента жизни – огонь, воздух, воду и землю. Горная местность как нельзя лучше подходила для проведения обряда. Да и время Осип выбрал подходящее – полдень. В это время, по поверьям, открывается трещина между мирами, и заговор тогда приобретает особую силу воздействия. Будучи истовыми поборниками православной веры, казаки сохраняли некоторые традиции, дошедшие из глубины веков, из тенгрианства – религии древних кочевников, коими и были далекие предки казаков. Глава 17 Паночка-шаблюка Присмотревшись ко многим казачьим обычаям, можно обнаружить след древней веры. Самый важный и почитаемый во всех казачьих областях войсковой праздник – Покров (первого октября по старому стилю). Праздник древний, православный, но так широко, как в империи Российской, он не отмечается ни в одной православной стране. Не случайно с первого октября у степняков-половцев начинался новый год. Еще один отмечаемый только казаками праздник – День матери-казачки – выпадал на православный праздник Введения Богородицы в храм. Он выпадает на православный пост, но отмечается танцами – как праздник любви, благоденствия семьи и плодородия. Не случайно с ним совпадал отмечавшийся столетия назад праздник милосердия, всемилостивой и всеблагородной богини половцев-тенгрианцев Умай, которую изображали красивой и доброй женщиной-матерью с младенцем на руках. Для казаков как народа всегда было очень важно, чтобы жили носители культуры – люди, которые сохраняют ее составные части в своей памяти, порой не придавая значения, из какой тьмы веков, из какой старины пришла сказка про репку или про курочку Рябу. И что в одной из сказок рассказывается про лунный цикл, а в другой – про год, который степняки представляли в виде птицы с 365 черными перьями и 365 – белыми. А мышка, которая хвостиком вильнула, – это короткая ночь, макушка лета (22–24 июня), разбитое же золотое яичко – солнце. И казачонок, который, слушая сказку матери про гусей-лебедей, не подозревает, что она о его предках и работорговле. Как не подозревает, что слова считалки «эники-бенеки» были когда-то молитвой древних тюрок, проживавших в этих местах: «Энныке-бенныке» – «Мать Всемогущая». Мать Всемогущая – богиня Умай пришедших в причерноморские степи тенгрианцев – кочевников, поклонявшихся единому и всесильному Богу Неба и Земли милостивому Тенгри, которая в сознании потомков довольно легко превратилась в Богородицу. Тем более что и Умай была матерью Бога, правда, не Иисуса Христа, а Тенгри. А сам Тенгри стал восприниматься потомками степняков-христиан как Христос. Это произошло безболезненно, потому что пришедшие в днепровские и донские степи половцы были и тенгрианцами, и христиана-ми-несторианцами. Следы несторианского учения можно найти в мировоззрении казаков, в их жертвенном служении, в убежденности, что они призваны служить Иисусу Христу самым тяжким послушанием – оружием, в терпеливости, терпимости и стойкости. Не по этой ли причине у казаков, как ни у одного народа в мире, сохранилась та тесная связь с веками прошлыми, давно минувшими. И связь эта передавалась на генном уровне из поколения в поколение. Момуль, закончив бормотать заговоры над лежащим без сил Билым, не вставая с колена, перекрестился. Подняв голову к небу, он долго смотрел в одну точку, словно пытаясь разглядеть среди тяжелых серых туч знаки того, к кому он молитвенно обращался. И, словно являя чудо, солнечный луч, прорезав пелену туч, пролил свой свет на грешную землю. Стоявшие рядом Василь, Марфа и Иван Мищник истово осенили себя троекратно двуперстным знамением. «Велики дела твои, Господи», – подумал Василь. – И долго я был без сознания? – неожиданно для всех слабым голосом произнес Билый. Марфа, вздрогнув от неожиданности, посмотрела на Миколу. Он силился подняться, упираясь о локти. – Подмогните, станишные, – чуть громче сказал он. – Погодь, Микола! – забеспокоился Момуль. – Не так швидко. Василь и Иван бросились к нему и помогли сесть. – Ваше бродь… Дядько Микола! Голова была словно налита свинцом, красно-серые круги поплыли перед глазами Билого. Рудь подставил свое плечо под спину Миколы, не давая тому вновь упасть на землю. Сотник поблагодарил взмахом руки, отпуская. – Дыхай глубже, Мыкола, – сказал Осип, сразу все поняв, – сил у тэбэ нэма, то и кружыть. Сотник сжал зубы и усилием воли взял свое тело под контроль. Слабость чувствовалась неимоверная, но он был в сознании, что само по себе было уже хорошим знаком. – Так, – протянул казак, обводя присуствующих мутным, неясным взглядом. «Тяжело, как же тяжело». Он перевел затуманенный взгляд на станичников, слегка наклонил голову в сторону улыбавшегося ему Василя и тут увидел до боли знакомый взгляд.