Эти глаза. Сердце учащенно забилось. Увидев их однажды, он смог бы различить их в многотысячной толпе, снующей по базару где-нибудь в Катеринодаре. – Марфа, – слетело с потрескавшихся губ. Необъяснимая сила повлекла ее к раненому Миколе, и в один момент она бросилась к нему и повисла на шее. Грудь ее вздымалась от неслышных рыданий. Не важно, что стоявшие рядом и сидевшие чуть поодаль станичники видят ее слабость. Сейчас в ней говорило женское начало. Момент истины. То, что накопилось в ней за время плена, выплеснулось наружу. Билый прижал здоровой рукой голову Марфы к своей груди: – Плачь, Марфушка, можно. Василь стыдливо отвел глаза в сторону и носком чуни ковырнул ком грязи и присвистнул, увидев стреляную гильзу в пылюке. Вот так находка! Наклонился, рассматривая. Момуль хмыкнул тихонько в усы. То ли крепкий организм, данный ему матушкой-природой, то ли заговор и порошок Осипа Момуля, а скорее всего, и то и другое вкупе сделали свое доброе дело. Силы потихоньку возвращались к Миколе. Он бросил взгляд на майдан, где расположились биваком отдыхавшие после тяжелого боя станичники, перевел взгляд на лежавшие чуть поодаль и накрытые рогожей тела погибших казаков, вновь посмотрел на Осипа и Ивана. Молча. Затем кивком головы подозвал стоявшего в сторонке Василя. – Ну, хватит пылюку мучать. Дело есть. Казак подбежал, готовый исполнить любой наказ сотника, и замер, вытянувшись в струну. – Да, ваше бродь! Сотник поморщился. – Василь, тэбэ и в ступе не пиймаешь. Швыдко стрыбай до коневодов, хай сюды коней ведуть. Да и сам им подмогни, – приказал Билый. – Слухаю, господин сотник! – выпалил Василь и через минуту уже выбегал из ворот, беря направление к склону невысокой горы, на вершине которой остались коневоды с лошадьми. – Осип, друже ты мий сэрдэшный, – обратился сотник к Момулю, – шо ты там нашептывал надо мной? Момуль в легком смущении, не свойственном суровому воину, негромко произнес: – То заговор, от прабабки моей слыхал. – Выждав недолгую паузу, продолжил: – Есть море-окиан; на том море-окияне стоит столб, на том столбе стоит царь, высота его с земли и до небеси, и от востока и до запада, и от юга и до севера; и тому ж замолвит и заповедает своим языком всякому железу новому и не новому святой мученик Христов Мина Минуй, и всякому страж во страны преподобный Тихон. Утиши всякое стреляние встречу, святой евангелист Христов Лука, неверных людей, моих супостатов. Падите, железа, в свою матерь-землю! Ты же, береза, в свою ж матерь-землю, а вы, перья, в свою птицу пернату, а птица в бонт и в сыню, а рыба в море – от меня, р. Б. Осипа, всегда, ныне… – Досыть, Осип, благодраствую, – прервал Момуля Микола, – бери Ивана и пошукайте по аулу, может, где арбу найдете. Без нее нам дорога домой тяжелой окажется. – Добре, сробим, – ответил Осип и кивнул головой Мищнику. Оба двинулись к сакле, о которой говорил Василь Рудь. Внезапно резкий порыв ветра, рожденный на свободе, там, где скалистые пики гор, покрытые местами снегом, дышат вечной прохладой, пронесся над аулом. Наклоняя и раскачивая верхушки вековых горных сосен, кубанец, как называли этот порывистый, сильный, но быстро утихающий ветер казаки, пронесся по крышам черкесских саклей, приподымая чакан, и, стукнув по уступу скалы, на котором орел доедал свою добычу, полетел дальше. Словно вырвавшийся на волю дикий жеребец, ветер промчался по пологому склону горы и, спустившись в долину, затерялся где-то в лиственных перелесках среди дубов, каштанов и буков. Потревоженный орел, оставив остатки добычи, оттолкнулся своими мощными лапами от камня, на котором сидел, и, расправляя огромные крылья, взмахнул ими и воспарил над этим суетным миром. Оставляя тень на склонах гор, покрытых густо разнотравьем, он поднимался все выше, пока не превратился в небольшую точку среди постепенно прояснявшегося от туч неба. – Ой, панночка наша шаблюка! З басурманом зустрилась. Не раз, не два цилувалась, – громогласно разнеслось по округе. То Осип Момуль завел свою любимую песню. Он всегда пел ее, когда поход заканчивался удачно. Песня та дошла к нему через поколения предков из самой Сечи Запорожской. А петь Момуль был горазд. – Як рубне кого, так надвое и розсиче, – с легкой улыбкой сказал негромко Билый, прислушиваясь, – та и спивать горазд дюже. Як гаркнэ, так и птаха мертва падэ. Добрый казаче. Микола усмехнулся и зашелся в кашле. В ране больно кольнуло. Схватился за грудь и, с трудом переведя дух, сдержал кашель. Славні хлопці – запорожці. Вік звікували, дівки не видали, Як забачили на болоті чаплю, Отаман каже: «Ото, братцы, дівка!» Осаул каже: «Що я й женихався!» А кошовий каже: «Що я й повінчався!» Мені ж з жінкою не возиться, А тютюн та люлька Козаку в дорозі знадобиться, — продолжил громогласно Момуль. Грянул так, что станичники, сидевшие на майдане, закряхтели, довольно улыбаясь и переглядываясь друг с другом. – Хто це спиваэ? Не разумею, – спросил один. – Хто-хто, та дид пыхто али баба сэровотка! – подтрунил над ним другой под общий смех станичников. – Момуль глотку дерэ. Чи не чуеш?! Вин шо рубака добрый, шо спивака. А ты «хто-хто»? – Тю, та шоб ты варывся и воды три дни нэ було, – не остался в долгу первый. – Разве ж сдалека почуеш?! «Казаки жартують – добрый знак», – отметил про себя Билый. И словно вторя его словам, второй из двух шутковавших казаков обронил: – Дида грие не кужух, а вэсэлый, теплый дух. И станичники снова засмеялись вполголоса. Напряжение после боя спало, печаль по погибшим казакам отошла в сторону, уступив место той особенной радости, когда осознаешь, что ты жив и что твои родные тебя дождутся. Такова казачья доля – горе и радость рядом идут. Одним шляхом. – Ой, панночка наша шаблююююка! – затихая среди дворов сакли, донеслось снова до казаков. Сабля исстари считалась первейшим оружием казака и называлась в песнях систрицею, ненькой ридненькой, дружиною, панночкою молоденькою. Шашку да шапку казак мог потерять только с головой. Такой негласный закон существовал со времен Запорожской Сечи и перешел через поколения и переселился вместе с казаками в земли черноморские, на Кубань. Шашку, как и кинжал, в казачьих семьях передавали по наследству. Одним из основных источников поступления оружия являлись военные трофеи – казаки просто снимали понравившееся с убитых врагов, поэтому оружие казаков характерно для местности их проживания в целом. Предки кубанских казаков – запорожские казаки, исповедавшие православную религию, находились среди враждебного им окружения. С одной стороны их окружали враги поляки – католики, которые считали казаков бандитами, устраивали карательные экспедиции на казачьи земли, которые по своей сути являлись теми же набегами. С другой были крымские татары – наполовину мусульмане, наполовину язычники, которые совершали постоянные набеги, жгли, грабили и уводили в плен население поланок. С третьей стороны были турки – мусульмане, мощнейшая на тот момент Оттоманская империя, которой очень не нравилось присутствие независимой православной республики на своих границах. Османская империя прикладывала все силы, чтоб сначала переманить казаков на свою сторону и обратить их в мусульманство, а когда стало понятно, что это невозможно, решила просто уничтожить Сичь. Поэтому казакам постоянно приходилось совершать упреждающие удары по всем направлениям, постоянно ходить в военные походы, отбивать пленных и награбленное добро. Естественно, из этих походов привозилась военная добыча, значительную часть ее составляло трофейное оружие. Основная масса холодного оружия изготовлялась искусными мастерами в самой Сечи. Гарматы и рушницы также нередко были собственного производства. Порох казаки хранили в натрусках, патроны – в специальных лядунках, изготовляемых из кожи в виде сердец, фляшек, тыкв. Носили их обыкновенно на поясе, на грудь же надевались череса с уже готовыми зарядами. Соответственно вооружению делался и убор боевого коня, на который надевалась узда с байраком, алого цвета чапрак, орчак на красном бархате с серебряными галунами. Спереди седла свешивались кобуры для пистолей, а сзади навязывались тороки для привешивания к ним мешка или привязывания пленных. Все эти военные традиции унаследовали и потомки запорожских казаков – пластуны, черноморцы. Момуль с Мищником уже входили в небольшой двор сакли, на которую указал Василь Рудь. Судя по строению и отделке, сакля могла принадлежать местному князьку. По двору были разбросаны одежда, посуда, утварь. По всему было видно, что черкесы были застигнуты врасплох и собирались впопыхах. Забирали с собой лишь самое необходимое, оставляя пожитки на волю врага. Разбирать весь этот скарб ни Осипу, ни Ивану не было охоты. В любое иное время они бы не упустили случая поживиться такими трофеями, но сейчас первоочередным делом было доставить раненных казаков и тела убитых в станицу. В стороне послышался шорох и знакомое каждому казаку фырканье. Осип с Иваном, не сговариваясь, посмотрели в сторону, откуда доносился звук. Под навесом, испуганно озираясь по сторонам, переминаясь нетерпеливо с ноги на ногу, стояла пара лошадей. Судя по всему, лошади были голодны и хотели пить. Они были запряжены в большую арбу. Арба была наполовину нагружена хозяйским добром. Видимо, слуги князька успели вывезти самое основное на одной повозке, а эту бросили, испугавшись за свои жизни. Иван неторопливо, чтобы еще больше не испугать лошадей, подошел к ним. Вынув из поясной сумки два сухаря, он протянул их на открытых ладонях к мордам испуганных животных. Те повели ноздрями и, почти одновременно слизав лакомство, довольно захрустели, перемалывая сухари крепкими зубами. Иван осторожно погладил обеих лошадок по мордам, похлопал по двигающимся скулам. Лошади, чуя остатки запаха на ладонях казака, принялись вылизывать их. Иван улыбнулся, приговаривая на турецкий лад: – Якши. Якши. Осип, сказав негромко Ивану: – Я швыдко, – прошел на задний двор, где по обыкновению горцы хранили запас сена. Найти его не составило большого труда. Ориентируясь на запах, знакомый каждому казаку с детства, Момуль открыл дверь в сараюшку и прямо перед собой увидел небольшую скирду. Сено, по обыкновению, было плотно уложено. Ни вил, ни крюка рядом не было. По традиции дедовской Осип всегда носил с собой два якирьца. Грозное оружие против вражеской конницы сейчас сослужило казаку мирную службу. Сняв с пояса якирьцы, Момуль в две руки надергал в достатке душистого сена. Приладив шарики с крюками снова к поясу, он охапкой подцепил сено и пошел в обратном направлении, к арбе. Якирьцами, известными еще под именем троицких чесноков, широко пользовались еще запорожские казаки. Оружие выковывалось из железа и имело вид птичьей лапы с тремя передними пальцами и одним задним. Лошади, наступив на якирьцы, получали серьезные ранения и не могли более участвовать в бою. Осип, храня традиции дедов, всегда имел при себе это оружие. И несколько раз оно выручало его в бою. Хранить верность заветам предков было одним из главных принципов существования казачьего рода. Традиции не только сохранялись, но и обогащались добавлением нового, заимствованного в походе у других народов. Будь то враг или же народ дружественный. Охапка сена, которую нес Осип, была настолько велика, что скрывала его почти полностью. Лишь ичиги и нижний край черкески виднелись от земли. Казалось, что шла копна сена на человеческих ногах. Иван, глядя на это зрелище, невольно усмехнулся: – Який ты чудной, односум! – Тю, блэстыть як нова купийка. Шо зубы гарыш? – незлобно откликнулся Осип. – Подсобил бы! Иван охотно перенял у Осипа часть ноши, и вдвоем они бросили ее к передним ногам оголодавших лошадей. Те довольно уткнули свои морды в ароматное сено и, аппетитно хрустя им на зубах, словно в знак благодарности, кивали головами. С момента обряда посажения конь для казака становился не просто другом, он становился боевым товарищем. И поэтому любовь казаков к лошадям передавалась на генном уровне, на уровне подсознательном. У кубанцев перед выездом из дома на войну коня казаку подводила жена, держа повод в подоле платья. По старому обычаю, она передавала повод, приговаривая: «На этом коне уезжаешь, казак, на этом коне и домой возвращайся с победой». Приняв повод, только после этого казак обнимал и целовал жену, детей, а нередко и внучат, садился в седло, снимал папаху, осенял себя крестным знамением, привставал на стременах, взглянув на чистую и уютную белую хату, на палисадник перед окнами, на вишневый сад. Потом нахлобучивал папаху на голову, огревал нагайкой коня и карьером уходил к месту сбора. У кубанских казаков культ коня преобладал во многом над другими традициями и поверьями. Перед отъездом казака на войну, когда конь уже под походным вьюком, жена вначале кланялась в ноги коню, чтобы уберег всадника, а затем родителям, чтобы непрестанно читали молитвы о спасении воина. То же повторялось после возвращения казака с войны или боя на свое подворье. При проводах казака в последний путь за гробом шел его боевой конь под черным чепраком и притороченным к седлу его оружием, а уже за конем шли близкие. Пока кони смачно пережевывали душистое сено, Осип и Иван скинули нагруженное имущество с арбы. В самом низу на подстилке из соломы лежали два черкесских ружья и шашка, ножны которой отливали серебром. Взглядом знатока Осип осмотрел оружие и довольно крякнул: – Гарны рушницы, да и шаблюка в аккурат придется. Миколе в дар.