– Кто ж не знает? Слыхивал от стариков, – произнес в ответ сотник. Словно не слыша его ответа, Осип продолжил: – Слово то доброе, старинное. Еще от пращуров наших, шо на Сечи гулевали, идет. – Тут Момуль цокнул языком, блеснув своими ровными, белыми как снег зубами и, слегка сдвинув папаху на затылок, с удовольствием, присущим любому рассказчику, продолжил: – Предание от прадедов наших дошло. Мол, товарищества черноморских казаков, переселившихся с Сечи, разделялись по сумам. Так же, как и предков наших запорожцев – по казанам, суть котлам. Слово то татарское. Шо котел, шо казан. Котел составляли до тридцати казаков. То шо в походе добывали, в общую суму складывали, где и хранили свои запасы да ясырь. Вот оттель и пошло – односум. С одной сумы, стало быть. Довольный собой, Момуль разгладил усы и с улыбкой посмотрел на своего командира. «Добрэ, – подумал Микола, глядя в отсвечивающие задором глаза станишника. – Раз уж Осип не смурной, значит, дело справили. Показали черкесу его место. Теперь вовсе не сунутся». – Осип, я шо-то черкесенка не вижу, который в меня пульнул. Я же говорил, чтобы его не трогали, – перешел на серьезный тон Билый. – Як балакал, так и сробили! – с нотками недовольства ответил Момуль. – Я этого грэцика в яму посадил. В ту, шо черкесы для хранения зерна пользуют. Там неглубоко, но вылезти не сможет. Тай ты и сам побачь. – Проводи. Побалакать с ним трэба, – уверенно сказал Билый. И, немного помедлив, добавил: – Тебе не показалось его лицо знакомым? – Кто?! – изумился казак и в сердцах воскликнул: – Та хай ему грэць. Уси вони на одно мурло, бисовы диты. – Ты не прав, односум. – Не прав? – Казак свел брови. – Нет, Осип, сомнения у меня есть, – не согласился в очередной раз сотник. – Показались в его лице мне какие-то знакомые черты. Я мельком видел человека, но в сознании отпечаталось. Веди, побачим. Что зря судачить. Билый оттолкнулся рукой от стойки. Снова боль пронзила спину и отдалась в руку. Но уже терпимо. Сознание колыхнулось, свет померк, но в теле осталось. Микола лишь слегка качнулся. Момуль хотел было подставить руку, но Билый резко отстранился. – Батько? – Сам! Усилием воли сделал еще шаг и далее зашагал ровно, положив раненую руку на рукоять кинжала. С майдана, где биваком расположились станичники, раздавался негромкий смех. «Хороший знак, – подумал сотник, – добрый!» Заметив своего командира, казаки притихли, но, чтобы разрядить обстановку, Билый махнул рукой, мол, отдыхайте. – Так шо ж дальше було? – донеслось до слуха Миколы. Один из казаков рассказывал какую-то историю, но, смущенный появлением сотника, осекся. Теперь же станичники ждали с нетерпением продолжения. – Так я ж и балакаю, – продолжил рассказчик. – Жинка прыйшла пизно и каже, шо ночувала у подружкы. А я-то знаю, шо вона брэшэ, а сказаты нэ можу, бо сам у той подружкы ночував. Так шо ж, про мэнэ: чи так-то й так, чи гаразд, то й добрэ – хиба мэни шо? А воно бачишь як?! Дружный хохот казаков пронесся по аулу и, оттолкнувшись о скалу, эхом возвратился обратно. – Слухай, шабер, – обратился к говорившему казак лет тридцати пяти, – а як та чорноморска былина, шо старики у нас в станице балакают. Помятаешь, чи ни? – А як же ж! То добрая легенда. Слухайте, станишные, тай запамятайте, – ответил казак с длинной с проседью бородой, которую носили все староверы. На вид ему было около пятидесяти лет. Лицо, испещренное морщинами, загорелое до черноты. Но в глазах ребячий задор и отвага. Воин, видавший многое на своем веку. Про таких говорили «вин тильки Бога лякается». – Про часи, коли козаки ще не були гніздюками. Обмельчавшие потомки знаменитых предков – це про нас, – начал казак. – Заправди то було, али ни, то не ведаю. Тильки легенду ту слыхал я от дида Трохима нашего. Вин о том в каком-то умном журнале читав. «Кавказ» назывется. А в журнале том легенду москаль один записал. Вин в станице Пластуновской, шо от нас не так далече буде, гостил, стало быть. Там ему дид старый, ще с сечи-веков родом, ту легенду и поведал. И зовется та легенда чорноморской. Так вот. Ну, стало быть, слухайте дальше, станишные. – Казак хитро посмотрел на односумов и заговорил вдруг заученно: – Доехав до черноморской станицы, войдя в хату и отдохнувши немножко, я стал оглядывать присутствующих: пригожая хохлушечка с удивлением на меня посматривала, двое ребятишек взбирались на печку, крича «москаль прийшов, москаль прийшов!», и наконец, на печке седой старик, ни на что не обращавший внимания, спокойно курил трубочку. В то время как я хотел завести разговор с бывшими в хате, вошел хозяин, вежливо и по-приятельски разговаривая с моим провожатым казаком-черноморцем, от которого я узнал, что он с его дозволения поставил лошадей под навес и задал им сена… мы с ним очень дружелюбно поздоровались. Сперва шли взаимные расспросы; мой казак рассказывал историю претерпленных нами бедствий, потом незначащие разговоры, из которых я узнал, что хозяин мой зовется Панхвилом Горлыком, что у него есть старый отец и что они, распытавшись с моим проводником, оказались дальними родственниками, хотя никогда и не видали друг друга; наконец, переговоривши обо всем, они единогласно решили, что мы блуждали по окрестностям потому, что «воно водыть». Это «водыть» сильно заинтересовало мое любопытство и я, обращаясь к моему казаку, сказал: «Послушай, любезный, ты обещал мне рассказать, что это такое – водит; ну, начинай, я тебя слушаю». Казак переглянулся с хозяином, а тот, улыбнувшись, моргнул мне, указывая на отца; я понял этот знак и, вставши с лавки, подсел к старику и сказал: «Пожалуй, дедушка, расскажи, что это у вас водит». «Та шож, водыть тай тыльки», – произнес он. Я понял, что с этой стороны приступ неудачен, а потому, отойдя назад, достал из кармана портсигар, вывул папиросу и, закурив ее, предложил старику. Тактика моя подействовала: тот, принимая ее, весело мне улыбнулся; я начал совершенно о постороннем. «Дедушка, давно ты в отставке?» «Та давно, вже годив с двадцати». «Что, ты был в турецкой или в персидской кампании?». «Та був». «Ты, дедушка, из запорожцев?» Этим вопросом я затронул самую чувствительную струнку старика. «Эге-ге! Из самых запорожцев», – сказал он самодовольно, покручивая усы. «Расскажи, пожалуйста, что у вас тут такое водит?» – повторил я прежний вопрос. «А от що, слухайте, пане», – сказал казак, спуская ноги с печи. Я насторожил свое внимание. «Это было давно, очень давно; лет, может быть, с пятьдесят, а то и с пятком, вот как давно. Может быть, еще и отца вашего не было на свете, – прибавил он, улыбаясь, и потом, грустно покачав головой, как бы углубляясь в прошедшее, продолжал: «Да, тогда еще не переводились наши сичныки (сечевики); еще не померкла наша слава украинская; еще наши казаки не обзаводились домами, еще трубка да конь были милее жены, еще мы только на Кубань переселялись. Вон там, за черной плотиной, вправо строились курины (курени); в крайнем, как теперь помню, жил казак Касьян Остапчук, парень расторопный, хороший рубака, отличный стрелок и на коне молодец; куда ни повороти – запорожец-казак. И жена по нем была, Галя – лицом бела, взор ясный, волосы черные до самого полу, словом, раскрасавица! Теперь таких нет, все уже перевелось. И хозяйка-работница, и ласкова-приветлива. Любил ее Касьян, и был у них сынок – мальчик весь в отца: веселенький, беленький, красавчик; он был еще ребенок, по другому году. Казак был богатый: лошадей, скота, всего было много, а люди говорили, что и деньги имелись; да Бог их знает – я сам не считал. А ружей с насечкой из чистого золота, сабельных ручек в дорогих камнях, турецких пистолей с золотым разводом, – этого, я видел, много было. И хорошо жили Касьян со своей Галей – на зависть другим, в радость себе». Тут помолчав немного, старик опять заговорил: «Случилась у них радость: Господь дал им дочку. Созвал Касьян к себе всех, друга и недруга. Дочку окрестили и стали гулять – и знатно гуляли тогда запорожцы; меду, пива, всего было вдоволь; из серебряных кубков, добытых войной у ляха и турка, пили украинцы три дня; еще раз опохмелились и, пожелав хозяину здоровья, распрощались и разошлись по куриням. Проредивши гостей, Касьян стал собираться в поле ночевать, чтоб там пораньше с божьей помощью приняться за работу. Пока он ужинал, пока собирался, стало совсем темно. Оседлав коня, сел он и поехал. Отъехавши с версту, а может быть, и больше, видит он – огонек у леса светится. «Дай-ка подъеду да закурю трубочку; там, верно, соседи». Приударил коня, подъезжает и видит: у огня сидит запорожец. «Здорово, – сказал запорожец, – садись подле меня, закурим трубку; садись, добрый человек, до тебя есть дело». «Гм, что это за диво, – подумал Касьян, – какой это молодец? Он не из наших, я его не видал, я, может, где и видел, да не упомню; должно быть, так, ведь он меня знает; дай-ка спрошу, что там за дело». «Здорово, козаче, что тебе нужно? Скажи, как тебя зовут, а то я не вспомню, где мы встречалась». «Да мы и не встречалась, а я тебя знаю; парень ты бравый и во всем молодец; мне нужен помощник, тебя я и выбрал, а дело вот какое. Казак ты не бедный, всякого добра у тебя много, – так станет до самой смерти; тебя уважают и любят соседи, враги молчат, да толку-то в том мало: ты почестей не имеешь, прожил ты с полвека, а все ты казак… А я знаю дело; если мне поможешь, я денег достану… Вот как и денег будет много, да так много, что и в век свой не сочтешь, так с деньгами, может, и гетманом будешь, главным начальником над кошами. Всю Сечу на войну поведешь – и будут великие бояре, генералы с тобой хлеб-соль водить, и сам ты попадешь в знатные царские слуги, все тебя будут бояться и любить… И дело не страшное… Вот, слушай, – продолжал запорожец, – видишь вон тот курган, там под землей есть клад из золота, серебра, камней самоцветных, и много там всякого добра. Вот видишь, какое дело: тот клад караулится нечистой силой, а был он заложен в том кургане лет сто тому назад. Чтобы вынуть клад, нужно курган тот облить младенческой кровью, а у тебя есть дети… Ну, подумай, а завтра в эту пору приезжай сюда; да смотри, не опоздай, если до полночи не успеешь прийти – все пропало, клад в землю уйдет опять на сто лет». Сказавши это, незнакомец вскочил на коня и поехал к лесу. Долго-долго стоял Касьян, протирая глаза; дернул за ус – видит, что не спит; перед ним огонь, кругом черная степь… И задумал казак думу крепкую, нерадостную, задумал погубить детей своих – знать, нечистая сила вконец попутала его. Давно уж день, а Касьян наш сидит, не приходя в себя. Уж солнышко зашло. Ветер, дождь, гром, молния – зашумела непогода… Вскочил запорожец на белого коня и как бешеный помчался к своей хате: схватил своего сына, опять на коня и поскакал к лесу, взбежал на курган, выхватил саблю острую, и невинная младенческая кровь полилась по кургану. Страшно загрохотало по лесу. Испугался казак, опять вскочил на коня и помчался куда глаза глядят. И скачет он день и ночь по горам, по степям, и как завидит где в поле курган – поворачивает коня в другую сторону и скачет, и скачет, и будет он скакать ровно сто лет; нигде не остановится, нигде не будет места проклятым костям, костям сыногубца, и с ним переведется его проклятый род, и душа его сожжется адским огнем, как сожгли его хату гром и молния… И запустели на той плотине курини, и осталось там голое, проклятое, нечистое место…» И старик замолчал, грустно понурив голову. Розовые лучи восходящего солнца пробивались сквозь замороженные стекла, распространяя какой-то фантастический свет по хате, трепетно обрисовывая все предметы. Никто не прерывал молчания, все было тихо; седой старик сидел в тени, куда еще не проникал луч солнца, и со своей драматической легендой на устах представлял собой славное, страшное прошедшее, а слушатели, как молодое поколение, жадно внимали повести былых дней. Дивная старина быта украинцев, мрачный рассказ из жизни предков и, наконец, дряхлый рассказчик, этот полуотживший представитель грозной Сечи – все это переносило в другой мир, мир славный, удалой, но невозвратно прошедший. Воображение рисовало оригинальную картину: вольные сыны Запорожья, грозные сечевики, богатыри-украинцы невольно вставали перед глазами. Особенность их быта, особые понятия, нравы, образ жизни, характер, наконец, это постоянно-рыцарское настроение духа всей общины, – все это производило какое-то безотчетное, но сильное впечатление. В параллель к этому окружающие потомки, эти, в сущности, храбрые и отважные казаки, но обмельчавшие потомки знаменитых предков, наводили на душу какую-то грусть; хотелось бы видеть их хотя на миг в одной сфере с предками, сделать прошедшее настоящим… Грустно пожал я руку старику украинцу, грустно мне было расставаться с этой избушкой; что-то родное сердцу оставил я за порогом хаты, в которой провел минуты столь впечатлительные. Закончив рассказ, казак довольно крякнул и затих, разглаживая бороду, не подвела память – все рассказал, ничего не забыв. Сидевшие вокруг него станичники молчали. Затем один, тот, что просил легенду эту рассказать, не выдержал и громко произнес: – Брэшэшь, поди! Сам придумал. Уж больно мудрено. – Ну, за шо куплял, за то и продал, – недовольно ответил рассказчик. Билый, стоявший чуть в стороне и слышавший все, о чем говорил казак, мотнул головой, словно стряхивал с себя остатки сна и, сделав знак Момулю, направился к тому месту, где были устроены ямы для хранения зерна. Глава 20 Акимка Дружный хохот десяток глоток, окативший аул, заставил Билого замедлить шаг. Уставший от боя и боли в ране, он хотел отвлечься от назойливых мыслей, чтобы затем вновь вернуть свежесть сознания. Задышал ровнее, пытаяь контролировать. До уха донеслись шепотки: – Батько шось загорюнился. – Думу думает. – Что-то будет? Сотник умехнулся – ничего не утаишь от зорких глаз, не нужно и говорить, кто захочет – по лицу прочитает. Им еще предстояло вернуться в станицу, и путь мог оказаться не из легких. Учитывая тот факт, что хотя враждебных горцев становилось из года в год все меньше за счет политики, проводимой Российской империей, полностью исключить опасность еще одного столкновения с черкесами по дороге в станицу было нельзя. Присутствие несгибаемого духа и трезвого восприятия действительности было необходимо. Этого требовала обстановка. К тому же обратный путь мог занять больше времени из-за наличия раненых и убитых казаков. Билый вслушался в отрывки рассказа, доносившегося от места, где сидели его станичники. По голосу Микола узнал Петра – станичного баболюба – любителя женского пола. Хоть и был казак женатым, но до хохлушки одной – работницы, на сезон сбора гарбузов, винограда да кавунов нанимавшейся ежегодно, ох и страсть имел захаживать. И как ни скрывал казак своей охоты, а в мешке шила не утаишь. Билый улыбнулся, слушая, как Петро отбивается от словесных подстежек станичников. – Пэтро, я ще до похода спытать хотел. Хто тэбэ так вдарыв по морди? – спросил казак, что чистил свою шашку. – Кто? – Казак округлил глаза, пытаясь избежать темы. – Вот и я пытаю – кто? – З жинкою посварывсь! – ответил Петро, выждав минуту, поняв, что от ответа не уйти, и в сердцах махнул рукой. – Тю. Чогось? – подзадоривая, вторил своему одно-суму другой казак. Петро, вновь выждав положенную минуту и усмехнувшись в усы, ответил: – Та прокынувсь посэрэд ночи и кажу: «Галю, повэрнысь на другый бик, мыла». Станичники, ожидая вполне предугадываемый финал, уже улыбались, перемигиваясь друг с другом. Накал развязки нарастал. – А вона шо ж?! – еле сдерживая смех, перестав протирать шашку, вновь спросил первый казак. – Шо вона?! А вона нэ Галя, а Маруся! – вдруг посерьезнев, закончил Петро и потрогал щеку – видно, вспоминая удар. Смех, вырвавшийся из луженых глоток казаков, прокатился по аулу, отозвался эхом, ударившись о скалу и проскакав волной по крышам опустевших саклей, растворился в воздухе. Микола прыснул было в кулак, но боль снова резким ударом пронзила грудь. Закашлялся. Каждый толчок отдавался нестерпимым жжением. С трудом сдержал кашель. – Прости господи! – сказал Билый, переведя дыхание. – Держись, атаман. Качает? – Кружит. Справлюсь. – Станишные кышкы рвуть, – заметил Осип Момуль, попытавшись поставить плечо Миколе, когда тот зашелся в кашле. Сотник вновь отстранил руку казака: – Дьякую, Осип. Сам с божией помощью. Казаки на майдане затихли. – Любэ свою любку, як голуб голубку, – нарушил тишину молчавший доселе седовласый казак. На вид ему было около сорока годков, но шрамы на лице и седина в волосах говорили о богатом военном опыте. Казак этот был известным в станице приверженцем и пламенным ревнителем истинной веры. Посему и все заповеди божии чтил без огрех, да и в церкви станичной алтарником прислуживал каждую литургию. Вздохнул казак и добавил: – Так Господь нам кажэ, а мы усе грехом живэм. Опосля реветь будем, як та Прыська, шо шыю намыла, намысто надила, а сваты нэ прэйшлы. От и Господь мимо нас пройдэ. Шо Бог послав, то и наше. Чужэ нэ займай, а свое нэ заграй. – Тай ты ж мий добролюбчику, – незлобно осек его баболюб. – Нэ чипляй своих барок до моей пидводы. – Та я шо ж. Коли воно так, вибач, односуме, – по-свойски ответил собеседник.