Держа в руках рушницу, Иван Колбаса, подошел к арбе, давая понять адыгам, что им никто худого не сделает. Те утвердительно закивали головами, но в глазах играли огоньки страха. На чужой территории, кругом чужие воинственные люди, кто знает, что придет в голову этим урус-шайтанам. Арбакеш, обернувшись, что-то сказал, сидевшему рядом с раненым Гамаюном, мальчику. Тот откинул рогожу и стал торопливо говорить на своем языке, указывая на погибших казаков. «Дакъа! Дакъа!» – смог разобрать Иван. Что на адыгском означало «мертвец». Не понимая значения слова, Иван догадался, о чем говорил мальчик. Тот же, указывая на Гамаюна, с чувством сказал: – Дийна! Якши. Башха гiийла. Чiогiа во! Колбаса не знал языка, на котором говорил юный адыгеец, но по интонации и по тому, с какой жалостью он выговаривал каждое слово, казак понял, что мальчик переживает за раненого Гамаюна. Иван жестом показал смотревшим на него адыгам, что все будет хорошо, и в знак благодарности приложил руку к груди и слегка наклонил голову. Мальчик успокоился, перестав отчаянно жестикулировать. Сокрушенно поцокал и поник головой. Иван осмотрел лицо станишника. Не узнавая товарища, отказываясь верить в очевидное. На смуглой коже не было живого места. Он тронул раненого за плечо: «Мертв? Не довезли?» Слабый стон слетел с запекшихся губ. – Господи, сохрани, – произнес Иван Колбаса, крестя Гамаюна. И, подняв голову, крикнул стоявшему на вышке казаку: – Онисько! Ну-ка, станишник, подай-ка сигнал. Хай у станице услыхают. – Як подать, дядько Иван? – ответил тот, разводя руки в стороны. – Экий ты дурдала. Рушница у тэбе на кой?! – строго сказал Иван. Онисим снял с плеча ружье и, вытянув руку, выстрелил в воздух. Кони, запряженные в арбу, от неожиданности шарахнулись в сторону, но не понесли. Арбакеш успел натянуть поводья. Мальчик, сидевший в арбе, испуганно посмотрел на стрелявшего казака, но Иван жестом показал ему, что все хорошо и нет повода для безпокойства: – Якши. Якши. – Почуялы, хлопцы! – поднимая руку вверх, сказал казачонок, что предложил пойти проверить пружки на фазанов. – Никак с вышки палят. Зовсим рядом. Айда побачим, шо там стряслось! – А ну як нас споймают да опосля выдерут, – отозвался один из ватаги. – Не бойсь, не впервой, али мы не казачата! Мы тишком. Никто и не заметит! – утвердительно закончил первый и первым развернулся в обратную от балки сторону. Фазаны подождут. Не до них, когда у вышки происходит что-то важное. Иначе не стали бы палить в воздух. Их разделяла с вышкой небольшая ореховая рощица. Нужно было пройти через нее так, чтобы стоявший на баштях казак не принял мальчуганов за абреков и не стал палить по ним. Осторожно, стараясь не наступать на ветки, пробирались казачата сквозь заросли. При любом малейшем шуме мальчики прикладывали палец к губам и шикали друг на друга. Интерес перебарывал страх. Вот и просвет показался среди густых веток орешника. Идущий первым, тот, что был самый бойкий из всех, присел и, махнув рукой, показал, чтобы и остальные последовали его примеру. Казачата сели на корточки и притихли. Сквозь ветки деревьев просматривалась сама вышка, стоявший на ней казак. Хорошо была видна дорога и арба с сидящими на ней горцами. Еще один казак стоял у арбы и жестами объяснялся с адыгейцами. Что-то, несомненно, произошло у вышки, да и повозка неспроста оказалась рядом с ней. Казачата пребывали в догадках, посматривая заговорщически друг на друга. – Змея! – вдруг разрезал тишину крик одного из них. Небольшой уж, видимо, охотясь в рощице на мышей, прополз по ступне мальца. От неожиданности тот вскрикнул, через секунду осознав, что опасности нет, увидев на голове змейки типичные два желтых пятнышка. Но было поздно. Крик услышали и на вышке. – Эй, курячьи ноги, ну-ка гэть сюды, – услышали казачата окрик. Стоявший у арбы казак, направлялся в их сторону. Оробевшие, они по одному показались из рощицы. Через минуту уже вся ватага стояла, потупив взгляд до земли, у ветлы, росшей рядом с вышкой. Иван Колбаса вразвалочку подошел к мальчуганам. Окинув их строгим взглядом, он тоном, не терпящим возражений, спросил: – Вы шо, бисовы диты, здесь робытэ?! Кто дозволил?! Те стояли, не смея взглянуть на Ивана. Знали, что их ждет, если откроется их выходка. Строго-настрого было запрещено малолеткам появляться у вышек и постов. – Дядько Иван, вибачтэ, мы ж тильки узнать кто с рушницы палив, мож допомога трэба, – несмело начал заводила. Осознавал, что это он подбил всю ватагу к вышке идти, значит, и вина на нем больше остальных. – Вибачтэ, – передразнил Иван, незаметно усмехаясь в усы, но сохраняя строгий вид. – Портки посымать и гузни ваши надрать, пока не уссытесь, а опосля добавить за то, шо уссались. Казачата переглянулись виновато, зная о том, что по традиции каждый станичный казак мог наказать их за проступок, а после еще и дома отец или мать добавили бы. – Ладно, курячьи ноги, – помягчевшим голосом сказал Иван. – Гайсайте в станицу, кажите крепостицу нашу абреки разбили, казаков порубалы, тильки Гамаюн живой, но тяжко ранен, дюже добре крови потерял. Пулей неситесь! Казачата побежали, довольные, что наказание их поступку не последует, мало того – им наказ дали весть донести. В глазах снова вспыхнул задор. Им доверили важное дело! Перегоняя друг дружку и оставляя четкие следы босых ног в пыли, мальчишки гуртом понеслись по каменистому шляху в сторону станицы. Преодолев с лету реку Марту вброд, они срезали путь к станице через бахчу. Навстречу им, тем же путем бежал подпарубок, посланный к вышке дедом Трохимом. – Эй, шантропа, – окрикнул он малых казачат, – шо за сполох? Куды гайсаете? Казачата наперебой, заглушая друг друга, стали кричать: – Казаков вбылы, крепостицу порушылы, Гамаюна почти вбылы, на ладан дыхае, дядько Иван Колбаса послал нас в станицу с вестью! Подпарубок переведя дух и отерев пот со лба, примкнул к ватаге, и все вместе понеслись что есть мочи в станицу. Покачал головой Иван Колбаса, провожая взглядом шумных казачат, не успел и дух первести, как напарник с вышки тревожно окликнул: – Дядько Иван! – Да шо таке?! – ошетинился казак. Ну за что ему такое наказание? Хоть бы молодого на другой пост перекинули. – А дядько Иван! – Да, боже мать, тут я. Чего тебе, оглашенный?! – Я вижу кого-то. – Ониська, возжей всыплю! Ты доложить по форме можешь или нет?! – Дядько Иван! Сумневаюсь я сильно. Не знаю, как докладывать. – Да не тяни уже! – К краю рощицы двое вышли. Открыто так-то, таща-ли что-то. Теперь нет. Стоят машут! Пальнуть?! Или как? – Или как, – заворчал Иван Колбаса, начиная проворно взбираться на сторожевой пост. – Сам посмотрю! Онисько посторонился и с готовностью показал направление, куда надо смотреть. Иван прищурился, а потом глаза его расширились. – Пальнуть?! – с готовностью встрепенулся молодой казак. – Я тебе пальну! То Михась, брат сотника, машет. Кого убить хочешь?! – Да как вы разглядели-то?! – опешил Ониська. – Взором внутренним смотреть надо, чутьем. Неужто не знаешь, как Михась двигается? – Как Михась? – глаза у молодого казака округлились. – Ни. – Кого я спросил, – сердито сказал Иван и сплюнул вниз с вышки. – Швыдко собирайся. Дуй к хлопцам – помощь им нужна. Я тут и один управлюсь. Отец Иосиф, станичный священник, сидел на крыльце церкви в окружении старух. В руках он держал свежий номер газеты, присылаемой ему регулярно братом из Катеринодара. Старухи, одетые в повседневные летние парочки, с покрытыми белыми платками головами сидели полукругом, внимая каждому слову, что произносил отец Иосиф. При некоторых из них в ногах расположились малые внучата. Двое ползали рядом, в теплой пыли, находя небольшие камешки, непременно пытаясь попробовать их на вкус. Отчего на их бузях оставались грязные следы. Бабули этих карапузов то и дело вставали со своих мест и, взяв на руки внучат, пытались урезонить, усаживая вновь рядом с собой. Но куда там. Разве можно усидеть на месте, когда Господь тебе дал ноги и ты уже можешь не только быстро ползать, но и почти ходить. Вскоре обеим старухам надоело это беспокойное хозяйство и, махнув руками, они оставили внучат в покое, лишь изредка наблюдая, чтобы они не уползли куда подальше. Казачки, что помоложе, с девками и молодухами замужними в отсутствие казаков все как одна были на работе. Кто на бахче, кто на виноградниках. Не собери вовремя кавуны с гарбузами, полежат на солнцепеке – и считай пропало. А то и худоба какая сама забредет, да и стадо за собой приведет. Похерят все добро, шо с Божией помощью выросло, и не видать тогда урожая. День летний зимой неделю кормит. Нелегкий труд был в жару под солнцем палящим, да иного выбора не было. Постоянный труд и заботы, легшие на руки казачек, дали им особенно самостоятельный мужественный характер и поразительно развили в них физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Причем независимо от возраста. Ведь к труду казачек приучали с трехлетнего возраста. Отца Иосифа уважала и любила вся станица. Он был своим, из казаков. Не иногородним, не москалем. Всегда знал, кому какая нужда, всегда находил слова, чтобы помочь человеку и в горе, и в радости. Его руки крестили, почитай, всех родившихся за последнее время казачат, венчал он и их родителей, да и отпевал регулярно тех, кто, окончив путь земной, мирным шляхом к Господу отошел, но чаще тех, кого с поля брани уже бездыханного свои односумы привозили. Доброй души был станичный священник. Но и доброе слово мог в напутствие после исповеди сказать так, что станичники стыдливо глаза прятали. Истинным ревнителем веры православной почитался отец Иосиф. До него служил в местной церкви священник, присланный из Москвы. Не нравился он станичникам. Чужак. Москаль. Да к тому же и в блуде был уличен. Казаки мартанские долго терпеть не стали. Взбунтовались. Блудный священник еле ноги унес. Да и письмо в атаманское правление казаки справили. Дошло то письмо кому надо. Священника того перевели в глухомань на перевоспитание. В станицу же направили отца Иосифа. Его станица сразу приняла. Свой. Да к тому же и потомок запорожцев. Чистой души человек. Казак. «Библия – лучшее лекарство для души человеческой, – любил он повторять. – Как потребность какая имеется, открывай Святое Писание и читай с Божиим благословением. Откроются и глаза, и язвы душевные зарубцуются». Станичный приход и церковь при отце Иосифе изменились. Казаки с казачками строже к себе относиться стали. Так вот, почитай, тихой сапой уж восемнадцатый год окормляет приход свой. Здесь и женился. Матушка из местных. Дочь почти взрослая. Путь отца Иосифа к вере и сану был долгим, тернистым. Не сразу нашел он в себе силы крест свой, что Господь по силе каждому дает, нести. Много есть людей, которые не верят в Бога. Такие люди, конечно, не верят и в Причастие. Но Господь по милости своей открывает шаг за шагом чудесным образом все то, что сокрыто от глаз маловерных. Жил простой казак, нареченный Иосифом при крещении, лет тридцати пяти от роду. Он вел очень чистую, праведную жизнь и отличался необыкновенным смирением. И вера его была простая и тихая. Он всем сердцем верил, что Христос – это Сын Божий. И так же всей душой верил в Причастие. И Господь наградил его за простую и чистую веру. Однажды Иосифа настоятель церкви попросил помочь ему в алтаре. И когда казак стоял в алтаре, то сподобился великого и страшного видения. А было это так: он раздувал кадило, и вдруг показалось ему, что блеснула яркая молния и упала в чашу. Затем из чаши поднялся пламень и начал ходить по Престолу. Когда священник взял чашу в руки для причащения, то его окружило со всех сторон пламя, а затем этот же огонь распространился по всей церкви. Но никого не обжег и не спалил, потому что он был как сверкающая вода из ручья или как роса. Однако когда Иосиф увидел, что священник принимает внутрь себя пламя, то изменился в лице. После службы он с огромным волнением рассказал священнику, что он наблюдал во время Причастия. Начиная с этого дня каждый раз, когда бывала служба с Причащением, которая называется Литургия, Иосиф снова видел все то же самое – то есть как в чашу, подобно молнии, сходит огонь – Христос, и как пламя охватывает всех молящихся, и как священник пьет огонь из чаши. И всегда казак с замиранием сердца следил за видением, и радовался, и торжествовал. Потому что он видел, как к нему и ко всем сходит с неба Иисус Христос. Это было знаком. После обстоятельной беседы священник благословил казака Иосифа на служение, напутствовав словесно: «В Священном Писании сказано, что наш Бог – это огонь. Только для верующих этот огонь – свет и жизнь, а для неверующих – палящий жар. Особенно когда они живут дурно. Тогда их собственная совесть жжет их, как раскаленный уголь. Им через совесть Бог сообщает: вы, живете нехорошо, неправильно и нечестно. Причастие – не простые хлеб и вино, а сам Господь. После Причастия Господь соединяется с нами, и мы становимся похожими на него: такие же чистые, честные, простые и любящие всех. Будь же таким всю свою земную жизнь. Благословит тебя Господь на дела благие». Вот и привел через тернии Господь казака к служению. Принял Иосиф сан и стал отцом Иосифом. – Так вот, бабоньки мои драголюбые, – продолжил отец Иосиф, оторвав на мгновение взгляд от газеты. – Стало быть, говорится в статейке сей о Пасхе у нас, у пластунов, в Закавказье. Великий пост оканчивается. Наступает седьмая неделя. Повсюду в домах, где живут пластуны, начинается усиленная чистка, обметание стен и потолков, мытье полов. Те счастливицы-хозяйки, у которых в доме есть грубка, стряпают к предстоящему празднику у себя дома, устанавливая очередь между собою пользования печкой. Повсюду бабы, пасхи, птица, барашки, торты и тому подобное готовятся в таком количестве, что хватит на целую неделю на семью душ на десять. Так как вестовой и хозяйка не имеют никакой физической возможности приготовить вдвоем всю массу жарких, печений и тому подобное, то в помощь им приглашаются казаки из сотни. Вымыв под наблюдением хозяйки дома руки и засучив рукава по самые плечи, начинают казаки бить тесто для баб. Макитра, в которой тесто, поставленная на табуретку, под могучими ударами бьющего тесто подпрыгивает и, поддерживаемая другим казаком, ездит по табуретке. Наконец пот крупными каплями начинает покрывать лицо бьющего тесто. – Довольно, Герасименко! – говорит хозяйка, не отходящая от макитры. – Теперь бей ты, Шулика! – И державший макитру Шулика начинает в свою очередь бить тесто, а макитру держит Герасименко, пот с которого обтирает полотенцем, стоящий тут же третий казак, Горобец. Меняясь друг с другом, долго бьют тесто для баб два казака, долго обтирает пот то с одного, то с другого третий казак; долго глухо раздаются сильные удары рук по тесту, под которыми вздрагивает весь домишко-клетка. – Довольно, – говорит наконец хлопотунья-хозяйка, и казаки, тяжело отдуваясь, красные, потные, перекидываясь шутками друг с другом, прекращают утомительную работу. Накануне Святой Пасхи в зале составляется несколько столов, которые накрываются белою скатертью, и начинается уборка стола. По нескольку раз переставляются закуски и блюда, графины и бутылки; мужа своего с детьми хозяйка, чтобы они не мешались, командирует в сад за цветами, плющом и зеленью, которыми и украшает искусница-хозяйка и без того красивые бабы, торты, жареных барашков, окорока ветчины, а также бутылки и графины, обвивая их плющом и цветами. Столы ломятся под тяжестью множества пасок, тортов, баб, жарких, закусок и бутылок. Все это, разукрашенное зеленью и цветами, представляет красивую картину. И хозяйка, окинув все это своим опытным глазом и видя, что все, кажется, хорошо, немного успокаивается. Уборка и украшение стола составляют тайну каждой хозяйки. У кого будет лучше убрано – вот та трудная задача, которую хозяйка бывает вынуждена решать почти в продолжение всей седьмой недели. Не забыты и холостые офицеры. У семейных и на их долю испечены вкусные сдобные бабы, которые под Пасху и рассылаются к ним, положенные во избежание возможности помяться на пуховые подушки. Общему любимцу – вдовцу-священнику – каждая хозяйка считает долгом послать тоже бабу или кулич, так что сколько при штаб-квартире семейных офицеров – столько у батюшки и пасок красуется на столе. Для казаков пекут пасхи пурщики (булочники) там же на посту; где нет таковых, пасхи пекут казаки под руководством жены сотенного командира. Наконец последний день Великого Поста близится к концу; быстро смерклось, и темнота закутала все вокруг. Во всех домах светятся в окнах огоньки; всюду спешат закончить приготовления. В хлопотах и возне незаметно приблизилась и полночь. «Дон! Дон!» – послышался благовест небольшого церковного колокола. Офицеры спешат одеться в парадную форму и идут в церковь, куда, глухо топоча десятками ног, прошла и сотня, назначенная на церковный парад. Южная пасхальная ночь темна; небо усыпано миллиардами звезд; лишь по временам проползет медленно облачко или тучка; в воздухе чувствуется маленькая свежесть и тишина, которую нарушает лишь журчание ручейка да равномерные удары колокола. – Христос воскресе из мертвых! – запевает священник, выходя из церкви. За ним идут офицеры, за офицерами казаки. У всех в руках зажженные свечи. Медленно по временам колеблется пламя под струею набежавшего ветерка, освещая узенькую дорожку, вьющуюся вокруг церкви, стоящей на площадке под откосом горы; даже и здесь приходится внимательно глядеть себе под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть на встречающиеся на каждом шагу с трех сторон церкви камни; лишь на самой площадке ровно и гладко. Вошли в церковь; не очень большая, устроенная в комнате, она быстро наполняется молящимися казаками. Спускаясь немного с потолка, на короткой цепи висит маленькое паникадило с зажженными свечами; оклеенный белою глянцевою бумагою домашней работы иконостас с холщовыми образами весело выглядывает при ярком свете множества свечей, вставленных в подсвечники орехового дерева. Стройно поет хор казаков. Дым от кадила, чад от свечей пеленой носятся над потолком. Воздух жарко удушлив, несмотря на растворенные окна и двери. – Христос воскресе! – возглашает священник, одетый в светлые ризы, с добрым, похудевшим от долгого поста лицом, вышедший на амвон и благословляющий крестом с зажженными свечами молящихся. – Воистину воскресе! – глухо гудит в ответ ему сотня голосов. Заутреня окончена. Перед церковью, на площадке, вытянулась длинная вереница зажженных свечей, возле которых разложены на подносах и чашках пасхи, яйца, сало и тому подобное – это все принесли казаки из сотен и от офицеров святить. Ночь южная, ночь темная, все еще висит над землей; на темном фоне неба чуть заметно вырисовываются со всех сторон черные-черные громады гор; на клочке неба, видном из-за них, все еще мерцают мириады звезд. Взор и дума невольно переносятся на эти вершины гор, на эти подоблачные выси… Там, среди глухого, дремучего леса, среди гор и скал, в постовом домике тускло горит лампа, освещая нары, висящую по стенкам одежду и блестя на стволах и штыках винтовок, стоящих в пирамиде. Видны, как бы в тумане, фигуры сидящих и ходящих казаков. Ветер, со свистом налетая, стучит в окна, с воем заглядывает в трубу и, мчась дальше ломить и валить, выворачивая с корнем лесных великанов, как бы радуясь возможности разгуляться, вырвавшись на простор из-за цепи гор, оковывает холодом все живое и заставляет плотнее кутаться в бурку и башлык часового казака. – Ставь, хлопцы, пасху на стол, – приказывает урядник. – Кажется, уж время! – На вымытый и выскобленный стол ставится заранее освященная священником пасха, присланная на пост из сотни; кладутся крашеные яйца, кусок сала и тому подобное, тут же ставится штоф с горилкою и штоф с местным вином. Казаки толпятся вокруг стола. – Христос воскресе, – затягивает урядник. – Из мертвых, – подхватывает хор из остальных казаков. Истово крестятся они и молятся на висящую над столом на стене небольшую икону, перед которой теплится лампадка. Молитва окончена. – Христос воскресе! – обращается урядник к близстоящему казаку, целуясь с ним. – Христос воскресе! – говорит он другому, и дальше, христосуясь со всеми. – Христос воскресе! Воистину воскресе! – слышится по всей комнате, сопровождаемое чмоканьем поцелуев. А вне стен казармы буря воет, буря стонет! Разыгралась она не на шутку! В Артвине же она дает знать о себе лишь слабыми порывами ветра… Обедня кончилась. Все расходятся: казаки в казармы, офицеры же, похристосовавшись с ними, спешат домой отдохнуть. Восток уже начал светлеть. В семь часов утра все на ногах. Священник со святостями обходит казармы. Около девяти часов, чтобы поскорее отделаться, офицерство начинает визитацию, отведывая наставленное на столах во всяком доме; а так как из числа пробуемого не исключаются и напитки, то под конец визитов многие бывают уже с веселыми ногами. Мужья-офицеры – это, так сказать, разведчики, но разведчики плохие. По возвращении домой любопытные хозяйки атакуют своих мужей расспросами: «У кого и как убран стол?», «У кого лучше пасхи?» и тому подобное, сыпятся вопрос за вопросом, несмотря на равнодушный тон отвечающего: – А кто ж их знает! Я не заметил! Вот вино… Но тут его прерывает хозяйка: – Ну уж и человек, – ворчит она, – ничего-то он не видел, ничего не расскажет; только в вине и знает толк, только его и замечает! Храп мужа, заснувшего под воркотню своей нежной половины, показывает, что он не очень-то близко к сердцу принял неудовольствие супруги. На второй день начинается визитация жен офицеров. Уж тут-то и производится самая тонкая, самая тщательная оценка убранства стола и качества изготовленного. – Ужасный народ эти вестовые, – жалуется своим гостям одна дама, как бы оправдываясь пред ними за свои подгоревшие и неудачные бабы и сваливая с больной головы на здоровую, – вечно что-нибудь да уж испортят! Самой-то мне некогда было (между тем, сама все время была на кухне, что соседка и видела) присмотреть на кухне, а они все сожгли и попортили! – Да, да! Ужасный народ! – сочувственно поддакивают визитерши, отлично зная настоящего виновника. – Хорошо А. В., – щебечет одна из визитерш в другом доме, – ей все из Батума муж выписал! – с улыбкой на лице, с досадой в душе на хорошо все удавшееся и хорошо убранный стол продолжает она, желая хоть словами немного досадить А. В., зная отлично, что А. В. все сама делала и из Батума ничего не выписывала. Впрочем, подобные беседы нисколько не мешают дружески при расставании расцеловаться и хозяйке и гостье. – Та воно ж и у нас так празднують, – заметила одна из старух, чей внучок в который раз пробовал на вкус гладкий камешек, найденный в пыли. – Та шож то за дытына неслухана. Бузя як у горобця, а вин все каменюку у рот суе, – переключилась она на внучонка. – Пасху у нас спокон веков богато празднують. А приготовляються к ней усим гуртом, то правда, – поддержала другая старуха, вытирая грязную бузю своему внучку. Отец Иосиф вновь принялся было читать, как мимо церкви, оставляя после себя облачко пыли, пронеслась ватага казачат. – Куды вас несэ, окаянные? – окрикнула казачат одна из старух. – До атамана посланы. Казаков наших, шо с Гамаюном булы, абрэки вбылы. Крепостицу порушылы, – наперебой ответили казачата. Старухи повскакали с мест, беря в охапку своих внучат. Одна из них, чей сын был среди остальных оборонявших крепостицу, завыла надрывно и зашлась в рыданиях. Отец Иосиф, отложив газету, встал и, подняв взгляд на купольный крест церкви, осенил себя двуперстным знамением. Подошел к старухе, обнял. Та, не сдерживая слез, припала к груди батюшки. – Плачь, Матвеевна, плачь и молись за упокой души. На все воля Божия, – тихо, но твердым голосом произнес отец Иосиф. Остальные старухи, похватав своих внучат, поспешили к станичному майдану, где в нетерпении томились дед Трохим и старики с подпарубками.