Глава 24 Братья Раки Гнат Рак, осенив себя двуперстным знамением, нахлобучил на голову, до самых глаз, свою черную лохматую папаху и, глядя на остывающее тело Димитрия Ревы, направился к его коню. Тот нервно пощипывал сочную зеленую траву у склона горы, откуда несколько минут назад вели прицельный огонь казаки. Совсем рядом на пригретый камень выползла мелкая серая ящерка и с интересом разглядывала бескопокойную ухоженную животину. Гнат подошел к коню на расстояние вытянутой руки. Конь напрягся и резко повернул голову в сторону, всхрапнув угрожающе. – Тихо, тихо, драголюбчик, – как можно ласковее сказал казак, протягивая руку к поводьям, – нет твоего хозяина боле. Пишлы прощеваться. Гнат медленно взял поводья в руку и крепко сжал в кулаке. Конь, почуяв знакомый запах, успокоился и, недовольно фыркнув, побрел, низко опустив голову, вслед за казаком. «Быстро сдался. Видно, почуял уже», – подумал казак. Подойдя к односумам, стоявшим, снявши папахи, кольцом вокруг тела Димитрия, Гнат Рак отпустил поводья. Конь, чувствуя неладное, вновь недовольно фыркнул и, глубоко втягивая воздух, уставил свой лиловый глаз на бледное лицо своего хозяина. Вытягивая морду, он наклонился и, прядя губами, коснулся лба казака. Резко отпрянул назад, словно испугался чего и вновь коснулся губами лица своего хозяина, выдыхая из ноздрей горячий воздух. Забеспокоился, по бокам пробежала дрожь. Не выдержал, громко заржал. Несколько раз ткнулся мордой в тело казака, словно хотел сказать: «Вставай, Димитрий. Садись на меня, и как прежде полетим, будто птицы». Но не проснулся казак от вечного сна. Не встал. Не сел на своего боевого товарища. Остывало его бренное тело, и лишь душа его летала над ним, прощаясь со станичниками. Гнат Рак взял из походной сумы мешочек с родной станичной землей и по старой запорожской традиции высыпал землю на грудь Димитрию. Очередной раз прощаясь взглядом со своим односумом, он накрыл тело казака буркой и произнес: – Прощевай, Дмитро. Отбегали твои ноженьки по земле грешной. Не вынешь ты боле шашки из ножен. Не выпить тебе с товарищами боевыми чарки вина доброго. – И, подняв голову к небесам, снял папаху, перекрестился и молвил тихо: – Упокой, Господи, в селениях твоих. Не надевая папахи, подошел к брату своему Григорию, обнял за плечи и тихо запел старинную песню: – Ой на горы вогонь горыть, А в долыни козак лежыть. Стоявшие рядом станичники из бывалых казаков тут же подхватили. Молодые парубки, отведавшие пороха лишь сегодня, уважая традиции, отошли на шаг назад. Голос казаков становился громче. И вот уже песня зазвучала, как гимн погибшему односуму. В ней слышались и слова прощания, и желание отомстить басурманам за смерть товарища: Накрив очы кытайкою, Заслугою козацькою. А що в головы ворон крячэ, А в ныженьках конык плачэ, Быжи коню дорогою Стэповою шырокою. А щоб татары нэ спыймалы, Сидэлэчка нэ здыймалы, Сидэлэчка золотого, З тэбэ, коня вороного. А як прибижэш пыд ворота, Стукны-грюкны была плота, Выйде сэстра – розгнуздає, Выйде маты – розпытає. Пели мартанцы медленно, протяжно, чувствуя душой каждый слог. Пели, следуя традиции пращуров, когда те, не имея возможности отпеть погибших на поле брани соплеменников, шептали молитвы и дополняли их поминальными песнями. Эти песни переходили из века в век, из поколения в поколение. Пели мартанцы, прощаясь со своим братом. Не раз спасали они жизни друг другу, не раз делили последний сухарь и глоток воды. Не раз смотрели не страшась в лицо смерти, побеждая ее. Но сегодня она оказалась сильнее. – Прощевай, Дмитро! – сказал Гнат Рак, когда песня стихла и казаки замолчали, понурив чубатые головы. – На тим свитэ побачымось. Чекай на мэнэ. Он перекрестил ставшее совершенно белым лицо казака и накрыл его буркой. Стоявшие рядом станичники молча перекрестились и надели папахи. Гнат подошел к коню Димитрия и, похлопав его по крупу, поднял обе руки вверх и крикнул ему «Гэть!». Конь, встав на дыбы, высоко подняв передние ноги, заржал. Забил в воздухе копытами – блеснула новая подкова. Затанцевал на месте на задних ногах, затем резко опустился на все четыре и, развернувшись в прыжке, поскакал, подымая хвост, к остальным коням, пасшимся неподалеку. – Слухайтэ, станишные, – уверенно произнес Гнат голосом, не терпящим возражений. – Тот абрек теперича наш кровник. – Так то понятно. – Все они нам кровники. – Этот особый! – За Дмитро трэба отомстить. – Гнат раздул ноздри, сдерживая, переполнявшие эмоции. – Вы почекайтэ туточки наших станишников, шо с Билым в станицу воз-вертаться почнут, а я того басурмана ловить. Теперь – это дело чести и во имя доброго имени Дмитрия. Опять же, – Гнат задумался, – сдается мне, что абрек – важная птица, судя по всему. За такого и бакшиш дадут добрый. Надо делать дело, хлопцы. – Так-то оно так, – ответил Иван Журба, зажурился, сбивая папаху на макушку, как лихой джигит, и хотел было сказать, что, мол, опасно в такое дело одному отправляться, продолжая: – А вдруг… – Цыц! – резко перебил его Сидор Бондарэнко. – Нэ чипляй своих барок до чужой арбы! Мал ще в разговоры встревать. Слухай, шо старшие решат. Твое дело телячье! – Извиняйте, – пробормотал Журба, сконфузился и замолчал. Сам понял, что ошибку сделал. За то и выговор получил. Гнат Рак, обведя серьезным взглядом стоявших перед ним казаков, произнес: – Слухайтэ, шо скажу. – И, выждав момент, продолжил: – Особливо парубков касаемо. Так вот. Было это в Турецкую войну, так это рассказывал мне один старик, ея участник. Начальство послало пять казаков под командой урядника Петрова в разведку, а они нарвались на турецкую засаду, которая их обстреляла. Под одним казаком убили коня, и он упал вместе с ним, а другие ускакали. Явились в сотню, доложили о произошедшем. Опросили урядника и казаков, составили акт, написали в станицу. Будь это кавалерийский полк, этим бы дело и кончилось, а вот у нас по казачьей линии пошло. Написал, стало быть, один казак домой: «…были в разведке, на турок нарвались, под Петькой Мрыхиным коня убило, и он с конем упал. Кабы урядник Петров распорядился бы, можно было бы и Петьку выхватить, но урядник, видимо, сильно спужался и поскакал, а мы, каждый в отдельности, тоже не решились». Эти сведенья пронеслись по хутору и дошли до отца Петьки Мрыхина. Пошел он к отцу урядника Петрова и начал разговор: «Вот мы с тобой, значит, тоже служили, но у нас такого не было, чтоб брата своего в беде оставлять, потому что знали наше старое казачье правило ”Сам погибай, а товарища выручай”. И как же это так сынок твой Петьку моего-то туркам бросил, плохое воспитание ты ему дал…» Приехал этот самый урядник Петров на побывку домой, встретился с девкой Фросей, за которой прохаживал, а ее отец уже кричит: «Фросья, поди сюда, ты там с Петровым зубоскалила? Не желаю, чтобы у меня в зятьях был который брата своего казака туркам бросил, услышу еще раз, так выдеру – до новых веников не забудешь». Собрались казаки в праздник возле церкви и гутарят: «Это кто же там пошел, обличие знакомо, а не признаю? Да это Петров с хутора Михайловского, дядя того, что Петьку Мрыхина туркам бросил». Пятно ложилось не только на родителей, но и на всех родственников. Стена отчуждения, созданная общественным мнением, не скоро забудется, годы и годы на это понадобятся. Хуторское общественное мнение всегда собирало сведенья о служивых казаках, и если бывали сомнительные случаи, то горе было тому семейству. Молодняк! Все ли вы поняли? – подытожил Гнат. Несколько чубатых голов кивнули в ответ. – Ну и добре. Не зря время терял. Рак вздохнул, невольно задержался взглядом на Журбе. Не сдержался: – Вот те «а вдруг», – передразнил он парубка. – Вразумел, бисова душа?! Покрасневший Журба еще больше надулся, как та мышь на крупу, и от стыда отступил на пару шагов назад. Совестно стало, что слабину дал в разговоре. Да что уж. Слово – не воробей. Вылетело и улетело, даже эхом не вернется. Гнат перевел взгляд на накрытое буркой тело Димитрия Ревы, вновь посмотрел на станичников, стоявших напротив него, и произнес: – Много было пролито казачьей крови, так много, что в казачьих поверьях степную ковыль-траву считают травой мертвых, растущей на костях наших предков – казаков. По сохранившимся легендам, ковыль – это седые волосы казачек, потерявших в войнах и походах мужей… Поэтому казаки никогда не рвут ковыль и не вносят его в дом. Выйди в степь и посмотри на волны серебристого ковыля, уходящие к линии горизонта… Эх… Того басурманина споймать – дело чести. У Дмитро не осталось никого. Он последний в роду Ревы был. Стало быть, станичный кровник абрек, в него со спины выстреливший. Найду, чего бы это ни стоило. А там как Бог даст. – Э нет, братэ! – возразил Григорий Рак. – Нэ гожэ младшому попэрэд старшого в пэкло суваться. Вместа йидэм. Традиции казаки почитали рьяно. Как ни пытался Гнат изменить решение брата, не вышло. Старших в станицах слушали. И кто знает, что там ждет впереди на чужой земле. – Добрэ, братэ, йидымо вместе, – кивнув головой и впрыгивая в седло, ответил Гнат, младший из Раков. И добавил шуткой: – Гуртом и батька бить сподручнее. Григорий подозвал свистом своего коня и, вдев ногу в стремя, вмиг оказался в седле. Несмотря на свои сорок годков, он мог бы дать фору в ловкости не одному молодому казаку. Да и стрелком был старший брат одним из лучших в станице. – Благословите, станишные, и не поминайте лыхом, всяко быват, – сказал Григорий, обращаясь к своим одно-сумам. Сидор Бондарэнко поднял руку, складывая пальцы для двуперстного знамения, и осенил обоих братьев, двигая рукой в виде креста: – С Богом! Развернув коней, братья Раки пустили их сразу наметом, и через минуту осталось лишь облако пыли, повисшее в воздухе, да гулкое эхо, бьющееся о каменистые уступы скал, исходящее от стука копыт.