Дорога шла через ущелье. Где-то недалеко, за тем перелеском, находился аул. Абрек, стрелявший в Реву, вряд ли смог уйти далеко. Горная местность не располагала к галопу. Да и рысью пускать коня по камням, которыми покрыта то тут, то там дорога, было ошибочным решением. Местность была незнакомая, но казаки ориентировались в горах не хуже местных жителей. Природная чуйка пластунов – то преимущество, которым не владели горцы. План созрел мгновенно. Пластунам в горах проще и быстрее было передвигаться пешком. Посему братья Раки решили дойти на конях до перелеска, расположившегося на склоне небольшой горы. Там, спешившись и укрыв коней в схроне, пройти по склону на другую сторону. Так сэкономить и выиграть время. – Чуэшь, братэ, шо кажу, – нарушил молчание Григорий, – аккурат за отступников. Бывшие христиане – потурнаки, как называли их запорожцы, или ахрияны, как именовали их донцы, всегда испытывали ненависть со стороны казаков, которые считали, что они «отпали… окаянные, от… православные християнския веры самоволством – ни прелестью, ни мукою турских людей», «для панства великого, для лакомства нещастного». Вероотступники не могли надеяться на казачье снисхождение: ахриян, попавших в плен, донцы обычно вешали на якоре. – Ну ты загнул, братка. Что в голове творится? Ты это к чему? За Журбу, чи ни? – ответил Гнат – Тююю. Так вин ще молодой. Не дрыснул в бою. Гарный хлопэць. А то шо невпапад казав, так то от малоопытности. Молодой же! Забыл, как сам таким был? Ты вот послухай, шо мне за братство казачье дидо Трохим балакал. – Шо? Гнат откашлялся: – Дидо балакал, шо то время, когда москалы Сичь порушылы, так вот, все окрестные запорожские селения и главный кош были отданы в особое владение полковника Норова, отличившегося большим усердием в деле разорения мятежной Сечи, а в самой Сечи был поставлен Донской казачий Сулимы полк в виде гарнизона. Видя неизбежную гибель запорожского казачества навсегда и не желая из упорства покориться регулярной силе, запорожцы тайно сговорились между собой и в одну темную ночь в числе пяти тысяч человек, избрав походным атаманом Ляха, проскользнули в чайках мимо стороживших их военных постов и ушли в Черное море; приплыв к устью Дуная, они высадились и перешли в подданство Турции. Обязав воинской службой, турки предоставили запорожцам все права и обычаи казачьего существования. После этого бегства Сечь окончательно была разрушена, все укрепления снесены до основания, все жилые строения разрушены, не пощажены были даже памятники на могилах и часовни; лишь уцелела одна Сечевая церковь, в которой, впрочем, по уходе гарнизона не оставалось ничего, кроме голых стен. Через некоторое время было организовано Новое Войско из оставшихся запорожцев. Поселили их на территории между реками Днестром и Бугом, в Бессарабии, и названо, в отличие от бежавших в Турцию казаков, Черноморским. Черноморцы приняли самое деятельное участие в разразившейся вскоре Турецкой войне. На поле брани им, между прочим, пришлось встретиться со своими братьями, бежавшими в Турцию – запорожцами, и причем, по свидетельству очевидцев, обе стороны отказались действовать друг против друга, что и было уважено как турецким, так и русским начальством. – Да… Дела… – многозначительно произнес Григорий – Доля козацька – шо тот челн на волнах. А я вот кажу, шо… – Тихо, Грыцько, – оборвал брата младший Рак. – Перелесок. Дальше пластать йидэм. Коняк в ивняке сховаэмо, и гайда. – Добрэ, братэ. С Богом, – ответил Григорий, опуская ноги в ичигах на пыльную землю. Спешились. Взяв коней под уздцы, ведя их почти бесшумно по траве и сами ступая тихо, словно две дикие кошки, Гнат и Григорий подошли к склону невысокой горы, откуда начинался небольшой перелесок. Ореховые деревья, разбавленные местами горными соснами, раскинули свои кроны, словно огромные зонты, давая всякой живности, в изобилии снующей в горной местности, защиту от яркого солнца. Прохлада ореховой рощи приятно обдала вспотевшие лица казаков. Братья выбрали удобное место в тени огромного ореха, распластавшего свои нижние ветви на две сажени в каждую сторону, привязали коней. Похлопав их по влажным мордам, переглянулись и молча стали подыматься вверх по склону. – Слухай, Гнат, – нарушил тишину старший из братьев, когда преодолели примерно половину пути. – Сон мне давече снился. Будто свято у нас. Дид, еще живой, в белой рубахе во главе стола сидит. Справа от него батько наш, опосля мы с дружинами нашими, диты, Акимка твой малой гайсает у палисадника, за плетнем. Заливисто хохочет. Дид хлиб рукамы ломаэ и балакае: «Хлибыну хлиба от визьмить и ризану ийштэ, и визьмить соби отламайтэ. Одын и той же хлиб, но совэршэнно разный вкус. Оцэ як спычэ бабуля, да мамка ваша хлиб и до кого-нибудь понэсэ, зроду нихто ны риже, тикэ или грызэ, или ламае…» Разломал дид хлиба, да каждому по ломтю даэ. А на сто-ли крошки лежать. Ще дид, стало быть, обэрэжно собрал в жменю часть и у рот, приговаривая: «Крошечка упадет, а мы па ей будем ходить, а это хлеб – Иисус Христос, тело Христово». А батько наш на дида глядит и балакаэ: «У нас батько все крошечки саберет, ни адной крошечки нигде не астанеца, в ладошку и в рот положит». А дид другу частыну крошек в ладонь собрал и подозвав твого Акимку, ему с приговоркой даэ: «Одризав, кажному по куску, поклалы хлиба, а ти крихоткы от так пощипалы, пощипалы: “Ну, кому?” И Акымке там поклалы на хлиб, а той сразу в рот и пойив, нидэ крошечкы. Цэ як награда, поощрение». А Акимка довольный, шо ему поощрение вышло. Опосля дид на нас с тобой поглядел и с улыбкой протягивает тебе слипушек, а мене горбушку и снова приговаривает: «Поломав хлибушек, а кому ще поощрение? Знаэ кому! Гнату слипушек, Грицьку горбушку». Так-то. Разумеешь? Гнат кивнул. Хлеб за столом у кубанских казаков разрезал старший и наделял каждого участника трапезы. В некоторых семьях сохранялась традиция не резать, а ломать хлеб руками. После того как хлеб был разрезан, отец или дед раздавал его всем сидящим за столом. Особое внимание придавалось хлебным крошкам. Крошки глава семьи бережно собирал и либо съедал сам, либо отдавал кому-то из детей. Таким же «поощрением» выступал слипушек/ злэпок и горбушка (натеки из теста). – Присниться же такое. Може, тебе в церковь треба? Молибен за упокой заказать? – мрачно спросил Гнат и, тяжело вздохнув, добавил куда-то в пустоту: – Дид уж давно в станицах небесных почивает. А Акимка… Сынок. Жив ли? Поди, с дедом коней пасет. Единым разом нахлынули воспоминания. Заволновало, закрутило головушку – кровь засучала в висках. Вспомнился памятный день. Возвращался Гнат с очередного похода. Счастливый, что жив, слава Богу. Песни гарные все отпеты, скрашивая путь. Вот и станица, двор, родная хата под раскидастным кленом, калина у окон. Привязал коня. Собирался в хату войти, супругу с сынком обнять. Обернулся, а на пороге жинка, вся в слезах: – Прости, муженек, не доглядела. Будто в случившемся за собой вину чувствовала. Да только какая вина? Так доля, и правда, суровая. Рассказала, как абреки на станицу набег сделали. Как стариков вбылы, как Димитрия Ревы у жинки с донечкой жизнь отняли. Как сыночка их, первенца, вкралы и с собой забрали. Не успел Акимка, как его друзяки-одногодки, сховаться. Бежал до хаты, да абрек его на коне догнал и с лету за шыворот и на седло. Так и ускакал с сынком. Пока жинка в хату за рушницей метнулась, басурмана и след простыл. Только пыль осела, да след простыл. Горевал Гнат шибко. Нет, нет да украдкой слезу скупую утирал. Сын. Первенец. Наследник. Такое в миг не забудешь. Почернела душа, очерствело сердце, и без того камнем было, а теперь – словно чужое. Мстил Гнат басурманам. Везде, где мог. Порой жестоко мстил. Но облегчения не наступало. Неистовством не вернуть сына. Где его искать теперь? Горы большие. Пленных абреков пытал, с кунаками балакал. Никто не мог дать вразумительный ответ. За пять прошедших с того трагичного момента лет боль поутихла. Но когда воспоминания вновь одолевали, сердце начинало кровоточить. Не давало покоя Гнату то, что сын его среди врагов воспитывается. Попав в горы в совсем маленьком возрасте, казачата воспринимали местные обычаи, становились мусульманами и зачастую абсолютно не знали русского языка. Известны случаи, когда в станицы после многолетнего плена возвращались очеркесившиеся дети казаков, но, найдя родственников-казаков, оставались в станицах и вносили горский колорит в традиционный казачий быт. Перевоспитанием таких казачат занимались в первую очередь их матери или усыновившие женщины. Эти дети не просто росли в горской среде и в процессе этого обасурманивались; вырастая, они обзаводились семьями здесь же, в аулах, внося тем самым казачью кровь в общий горский генофонд. – Нэ журысь, братэ, – сказал Григорий Рак, почувствовав настроение брата. – На все воля Божия. Найдется Акимка. Чувствую. Ну хочешь, я тебе историю расскажу? – Опять сон. – То друга, – отмахнулся брат, – слухай сюды. В далекие времена, в тысяча восемьсот сороковом году, старики балакалы, казачка нашей станицы Анна Шевченко узнала по родственным чертам и ожогу на ноге в бежавшем из гор черкесе Мустафе своего сына Лаврентия. Он еще маленьким ребенком попал в горы и мог лишь догадываться, что на самом деле был из казачьей семьи. Так что верить надо, и чудо произойдет. – Устал я верить. – Нельзя веру терять, ты шо, Гнат? Как жить без веры? Чтобы не дать невеселым мыслям овладеть собой, Гнат, повернувшись к брату, ответил: – Твоя правда. Дай-то Бог, братэ, чтоб так було. Молюсь денно и нощно. – И, чуть помедлив, добавил скороговоркой: – Як у нашого Омэльки нывылыка симэйка: тикы вин, та вона, та старый, та стары, та дви Насти в запаси, та два парубка усати, да дви дивкы косати, та дви Христи в намысти, та дви лялькы в колысци, та Панас, та той хлопыць, шо у нас. Не вмрэм, та будэм жывы! – И, переходя вновь на серьезный лад, с которым и подобает пластуну-охотнику басурмана воевать, пропел протяжно строку из старинной черноморской песни: – Ой, бодай ты, ричка, рыбы нэ плодыла, Як ты ж мэнэ молодого з родом розлучила. – Оттож! – поддержал брата Григорий. – Якэ дэрэво, такый и тын, якый батько, такый и сын. Цэ твий сын, Гнате, встренитесь, Бог милостыв. Слово за слово, прошли пластуны склон до места, где он покато переходил в спуск. С этой точки хорошо просматривалась местность, насколько это позволял ландшафт. Горная местность крайне обманчива, так как глубокие лощины и ущелья скрадывают расстояния, в результате чего предметы и цели кажутся ближе, чем они расположены в действительности. Осмотрев лощины, прорезавшие хребты и противоположные склоны, братья не заметили ничего подозрительного. – Слухай, братэ, – сказал Григорий, – ты трохы моложэ. Сигай на дерево та побачь добрэ. Оттель лучше видно. Весь шлях как на ладони. – Добэ, – коротко ответил Гнат и с проворством барса в минуту вскарабкался до середины высокого горного кедра, росшего в одиночестве у самого перелома склона. Он выбирал наиболее толстые и суковатые стволы, закрытые густыми ветками. Опыт ведения боя в горах давал о себе знать. Держась обеими руками за толстый сук, Гнат вгляделся в залитую солнечным светом местность. С этой точки действительно были видны не только склоны близких гор, но и ущелье, которое, словно змея, рассекала небольшая горная река, вдоль которой коричневатой лентой пролегла тропа. Ветви дерева хорошо закрывали от ярких солнечных лучей, что давало преимущество. Не нужно было прикрывать рукой и напрягать глаза, вглядываясь в даль. Осмотрев местность по секторам, начиная с дальнего, Гнат заметил одинокого всадника на тропе, примерно в двух-трех верстах от их временной стоянки. Всадник, очевидно из местных, не торопился, конь под ним шел шагом. – Ага, бисова душа! – с появившимся огоньком азарта в глазах произнес Гнат. – Тэпэрь не уйдэш. – Побачил? – заволновался внизу брат. Казак быстро спустился вниз, где ждал его Григорий и, указывая направление рукой, произнес: – Братэ, ясырь возьмем богатый. Похоже, там басурман, который Дмитро вбыл. Швыдко трэба до низу, иначе убегеть. Григорий махнул в ответ молча и, заткнув полы черкесок за пояса, братья, мягко ступая по каменистому склону, стали быстро спускаться. Зная об опасности, которая подстерегает неопытных и молодых казаков, когда те наобум спускаются напрямик, что может привести к довольно серьезному падению, братья спускались змейкой, серпантином, наступая слегка на пятки. Тем самым предотвращая нежелательное падение. Довольно быстро спустились к подножию склона. Жажда добычи и мести за убитого односума давала сил. Вот и речка. Тропа, казавшаяся с высоты склона узкой, на самом деле выглядела намного шире. Вполне могли разойтись две арбы. Гнат присел и рассмотрел следы подков. Они были совсем свежие. Взглянув еще раз внимательнее на рисунок, оставленный конем, младший Рак криво усмехнулся и, подмигнув брату, произнес: – Далеко не уйдет, хай ему грэць. Коник под ним хромой. Видимо, ногу повредил. Братья сняли папахи, окунули головы в студеную воду горной реки, сделали по нескольку глотков и, вновь надев папахи, припустили по тропе вслед за тем, кого найти и изловить считали честью. Всадник, а это был тот самый черкес, что преждевременно окончил земной путь удалого казака Димитрия Ревы, представлял собой бесстрашного и храброго воина. Как, впрочем, и другие его соплеменники, он почитал доблесть, щедрость и великодушие, презирая трусость в любом ее проявлении. Он выглядел высоким, статным, с правильными чертами лица. Его темно-русые волосы слегка выглядывали из-под каракулевой папахи. На нем была одета традиционная черкеска черного цвета с прикрепленным башлыком. Мягкой кожи сапоги прикрывали ноги до колен. К узкому, отделанному серебром наборному поясу идеально были подогнаны шашка, кинжал и пистолет. Чуть левее кинжала к поясу была прикреплена жирница. Все его богатое одеяние, оружие, отделанное серебром, его грациозная посадка в седле говорили о том, горец этот относился к аристократическому сословию. На вид ему было лет двадцать пять, что указывало на то, что черкес мог быть сыном местного князька. С момента, как его конь оступился на гладком небольшом валуне и поранил переднюю правую ногу, черкес ехал медленно. Временами он останавливался и давал коню передохнуть. Осматривал его ногу. Нижний сустав не выглядел опухшим, но на ощупь был горячим. При легком нажатии на него конь отдергивал ногу. Плохой знак. Видимо, ушиб. После того как всадник выстрелом поразил одного из гяуров, он резко развернул своего коня, натянув до отказа поводья, и пустил его сразу галопом. Конь громко заржал от внезапной боли и, рванув с места, словно вихрь понес своего хозяина прочь. В горячке всадник не заметил, что на укатанном колесами повозок шляхе стали тут и там попадаться небольшие валуны. Не сбавляя темпа, конь передней правой ногой соскользнул на одном из таких валунов и задел скаковым суставом о другой камень. Всадник, заметив это, моментально осадил коня, и тот, кося лиловым глазом на хозяина, негромко заржал. Черкес спрыгнул на землю и, успокаивая своего четвероногого товарища, осмотрел ногу. Крови не было, кость вроде бы не задета, шкура цела. Уже хорошо. Но о том, чтобы вновь идти галопом, не могло быть и речи. Ушибы на ногах лошадям лечили сначала холодом и аппликацией из глины. Совсем рядом, сопровождая пыльный, каменистый шлях, журча и играя на солнце всеми цветами радуги, неторопливо несла свои воды небольшая горная речушка. Черкес взял коня под уздцы и ввел его в холодную воду, намочив полы своей черной суконной черкески. От действия холода боль утихла, и конь, успокоившись, благодарственно уткнулся мокрой от пота мордой в плечо хозяина. Тот обнял своего спасителя в ответ и потрепал его за холку. Заметив среди нанесенного течением песка характерного цвета уплотнение, черкес наклонился и вонзил в него пальцы. Ледяная вода обжигала кожу, сковывая движения рук. Стиснув зубы, черкес не торопясь вылепил из глины небольшой шар, распластав его затем в подобие ленты. Выведя коня из реки, он преклонил колено и заботливо налепил полоску глины на раненый сустав животного. Конь, пофыркивая, все пытался стянуть с головы горца каракулевую папаху. Наконец черкес справился с глиняной повязкой, облепив ее вокруг ушибленного сустава. Взяв коня под уздцы, он провел его несколько метров, глядя на его походку. Конь шел не хромая. Нужно было торопиться. Черкес знал, что казаки не оставят его в покое и непременно организуют погоню. Но на раненом коне далеко не уйдешь. Выбора не было. Оставалось уповать на Всевышнего. – Аллаху акбар, – проговорил горец, складывая ладони вместе и поднося их к лицу, словно омывая его. Не торопясь сел в седло и пустил коня шагом. Конь пошел уверенно, даже пытаясь перейти на рысь. Горец слегка отпустил поводья. Конь, чувствуя свободу, пошел быстрее. Хозяин дал еще больше свободы, ослабив поводья еще больше. Конь играючи перешел в галоп и уверенно сделал несколько движений. Черкес радостно цокнул языком и закричав «йа-хаа», подстегнул коня, слегка стукнув каблуками ичиг по бокам, что было опрометчиво. Конь рванул и вновь споткнулся, припадая на ушибленную ногу. Черкес, громко выругавшись по-своему, спрыгнул на землю и с досады, выхватив шашку из ножен, с силой стал рубить кустарник, росший на берегу речушки. – Шайтан! – кричал джигит, и эхо вторило ему «…йтан, …тан, …ан», усиливая троекратно. Выпустив всю злобу, горец вложил шашку вновь в ножны. Завертелся волком, подвывая, но потом махнул рукой – дикая кровь совсем успокоилась. Конь фыркал, беспокойно озирался на своего хозяина, переминаясь с ноги на ногу. Черкес подошел к речке, опустился на колено и, черпая пригоршней студеную воду, стал неистово обливать разгоряченное лицо. С каждым ледяным ополаскиванием ему становилось легче. Конь, стоя чуть в стороне, недовольно заржал. Горец, успокоившись и закончив обливать себя, не придал этому значение, списав на то, что конь ржал от боли. Наклонился к воде, чтобы утолить жажду и погасить остатки гнева. Теперь точно все. Надо брать себя в руки и продолжать путь. Внезапно на него сзади навалилась тяжестью чье-то тело, а руки крепко сжали шею. Черкес пытался было сопротивляться, но тщетно. Руки, словно кузнечные лещотки, сдавливали его, лишая возможности вдохнуть. Последнее, что слышал черкес, было ржание его коня, доносившееся словно из сна. Тело горца обмякло, и он потерял сознание. – Убыв? Жыв? Чи ни? – спросил Гнат брата. – Та шо з ним сробытся?! Жыв бисов син! Я его лэгэнько прыжав, – усмехнувшись, ответил Григорий. – Трэба, братэ, сего грэця до седла прикрутить. Знатный ясырь. Бакшич за него дадуть немалый. До станыцы свезем, атаману сдадым. Хай кумекаэ, шо з ним робыть. Связав руки и ноги черкесу, братья Раки подняли его и уложили поперек седла, прикрепив так, чтобы не упал он во время движения. Работали быстро, со знанием дела. Упаковали черкеса добре. Прежде чем двинуться в путь, Гнат подошел к раненому коню. Тот, почуяв запах чужака, шарахнулся в сторону и тут же замер, приподняв поврежденную ногу. Гнат осторожно присел и, успокаивая коня ласковыми словами, осмотрел его ногу. – Ушиб, – сказал он, поворачиваясь к брату. – Жаль животыну. Добрый конык. Рука потянулась к рушнице. Каждый, кто имел опыт общения с лошадьми, знал, что раненое животное пристреливают, чтобы не мучилось. Но не поднялась рука у казака. Сердце сжалось. Снял папаху и, сжимая ее в руке, махнул на коня, прогоняя. Конь шарахнулся, и, хромая, побрел прочь, ориентируясь на знакомые запахи. – Слухай, Грицко, – обратился Гнат к брату, – хиба аул, шо наши станичники воевали, недалече. Йидэмо туды. Заодним побачимо, шо да как. Старший брат кивнул в ответ: – Добре. Йидэмо. Григорий, в отличие от младшего брата, был худым и высоким. В детстве его даже дразнили штахэт. Гнат же статью вышел коренастым, но роста небольшого. – Сидай, Гриц, в седло с черкесом, – посоветовал Гнат. – Коныку будэ лэгче. Впрыгнув в седла, братья пустили коней шагом и свернули на дорогу, ведущую в аул.