К 1793 году черноморцы в составе 40 куреней (около 25 тысяч человек) переселились в результате нескольких походов на кубанские земли. Главной задачей нового войска стало создание оборонительной линии вдоль всей области и развитие хозяйства на новых землях. Несмотря на то, что новое войско было значительно переустроено по стандартам других казачьих войск Российской империи, черноморцы смогли сохранить в новых условиях много традиций запорожцев, правда, сменив украинские шаровары на более удобную местную одежду: черкески, бешметы, ичиги и т. д. А также переняв у местных горцев некоторые традиции. Под стать славным предкам Иван, сын Михайло, в бытность свою ратными подвигами приумножал славу рода Билых. Не раз его природная смекалка, помноженная на присущую казакам чуйку, помогала в схватках с дикими мюридами. Не раз воинственные горцы попадали в умело выставленный казаками под командованием Ивана Билого вентирь и погибали в нем до последнего, Казаки же выходили из такого боя с совершенно малыми потерями. Креп дух и мужал характер природного черноморского казака Ивана Билого. В перерывах между боевыми стычками окунался Иван в мирную станичную жизнь с удовольствием. Как и в Писании Святом сказано, каждому дню, что Бог отмерял, радовался. За жизнь праведную дал Господь жинку добрую, хозяйственную. Из своих, станичных девок. Там и сыновья пошли – наследники традиций славного рода Билых. Пронеслась лихая молодость, как суховей во степи, подымая в воздух бурунчики пыли. Зрелость легкой сединой голову припорошила. Сыновья мужали. Из малых казачат добрыми казаками стали. Уважали и станичники Ивана. На одном и станичных сходов единым решением выбрали Ивана Билого атаманом станичным. Долго привыкал казак к тому, что он уж и не Иван, но Иван Михайлович. И на атаманском поприще крест свой нес ровно, ступая твердыми шагами по данному Господом шляху. Став атаманом, не возгордился, не возвысился. Все спорные дела решал по справедливости. Да и детей своих за спину не прятал. Чем вызвал еще большее уважение у станичников. Микола, старшой, не в одном пекле побывать успел, несмотря на свой возраст. И в Сербии братьям по вере помогал землю от басурманина очистить, и в боях под Плевной отличился. Да и за честь станицы родной в боях с местными черкесами показать себя сумел. Младший, Михась, под стать брату. Лихой казак вырос. И любили и уважали атамана в станице и млад и стар. Так и оставался Иван Михайлович на своем атаманском посту несменяемым несколько лет на радость всей станице. Старики, прихлебывая свежего кваску, принесенного Иваном Михайловичем, балакали о старине казачьей. Сам же атаман, сидя с краю лавки, был погружен в свои мысли. Вбытые станичники, Гамаюн, сын Микола не давали ему покоя. Нужно было разложить все в голове по полочкам и по каждому вопросу принять четкое решение. Да еще и о мирских заботах не забыть. Бабы кое-как справляются с уборкой кавунов и винограда. В этом году работников из иногородних нанялось меньше обычного. Важно собрать и сохранить весь урожай. Посему и слушал атаман вполуха, о чем балакали старики. Какой бы темой ни начинался разговор, он все одно постепенно сходился на времени прошлом. «То була жизнь, не то шо тэпэр». Инициативой в делах балачковых, как обычно, владел дед Трохим. Остальные старики лишь изредка поддакивали ему и вставляли между делом пару фраз. Атаман приподнял голову, прислушался. Разговор, судя по всему, начался давно, и балакали старики за то, что почиталось святыней в любой кубанской казачьей семье. – Сидим мы с вами, односумы, стало быть, за столом и на лавке. А помятаете, раньше-то окромя сырно и не було ничого. Вокруг сырно вся семья сбыралась. Дороги мне воспоминания о семейных трапезах та посиделках, шо любили устраивать в станыцях, – задумчиво продолжал дед Трохим. – Сырно, почитай, як святыня у каждой хате було. Дид мий для сырно ще робыл специальные лавочки али стульчыкы, по размеру сырно, тоже низэнькы. – Сырно было. Здоровый-здоровый. Стульчики кругом манэньки. Но детэй кормылы отдельно. Другэ было малэнько сырночко. Дитыны за общий стол ни-ни. Воны самостоятельно едять, – отозвался сосед деда Трохима Гаврило Кушнарэнко. – От тож, шабэр, – поддержал Кушнарэнко дед Трохим, – як прыйдуть гости, дитэй отправлялы у кладовку, примыкавшу у кухне и накрывалы там исты на сырно. А як поидять, то мы, дыты, выглядаем из кладовки через двэрь. А батько мий Микыта було так указатильным пальцем шэвэльнэ нызамитно на двэрь, шо на улыцю. Та мы гурьбою и выкатымся. Пры взросих нызя було находыться. – Сырно и я помню, – добавил атаман. – Часто благодатными кубанскими вечерами его выносили на улицу, чтобы насладиться совместной едой на свежем воздухе. А что еще нужно для счастья простому человеку? Оно такое мимолетное. Все исчезает со временем. С каждым новым поколением теряется частичка устоявшихся традиций, частичка той вольной, лихой казацкой жизни. Время меняет жизнь. И даже если и сырно исчезнет из нашего быта, местный диалект еще долго будет беречь это слово в своих драгоценных запасах. В тишину наступавшего предвечерия внезапно ворвался колокольный набат. То звонарь, взобравшись на колокольню, пристроенную не так давно к станичной церкви, истово отбивал тревожный сигнал языком главного колокола. Старики и сам атаман, как по команде, подскочили со своих мест. Глядя на купола церкви, частично скрываемые густыми раинами, стянули с голов папахи и медленно осенили себя крестным знамением. «Господи помилуй», – негромко выдохнул атаман и быстрым шагом направился к церкви. Старики, отмеряя шаги короткими таяками, а кто помоложе и без их помощи, потепали вслед за атаманом. Небольшая площадь перед церковью постепенно заполнялась станичным людом. В отсутствие казаков, ушедших воевать черкеса, в основном пришли старики да бабы с малыми казачатами. На арбах, подстегивая рабочих лошадей и подымая густую дорожную пыль, принеслись казачки, работавшие на бахче и виноградниках. Хохлы, оставив свою работу, тоже были здесь. У церковных врат стояла арба с телами погибших казаков. Пятеро стариков, посланных за ними на сторожевой пост, аккуратно переносили раненого Гамаюна в другую арбу, которой управляла Аксинья Шелест. – Вези его к бабке-знахарке, – распорядился атаман, – скажи, чтобы делала все возможное и невозможное, но чтобы выходила! Видевший множество смертей и прошедший огонь и воду атаман с трудом сдерживал волнение. По-иному воспринималась смерть казаков, когда ты не стоял с ними плечом к плечу в кровавой сече. Справившись с волнением, атаман снял папаху и, перекрестившись на купольный крест, повернулся к стоявшим перед ним станичникам. – Братья и сестры, – медленно, четко проговаривая каждое слово, произнес Иван Михайлович, – плохая весть. Нет больше крепостицы нашей. Гамаюн ранен, остальные, покрыв себя славой, отошли в вечность. Помяни, Господи, души новопреставленных воинов твоих. Вечная им память. «Ааааааа», – пронеслось из разных мест людской толпы почти одновременно. Матери, бабки, сестры погибших – кто прикрывая рот ладонью, кто встряхивая в сердцах руками, кто утирая глаза концами платков – направились к арбе, с телами их родных. Привыкшие к гибели отцов, сыновей, братьев, казачки плакали беззвучно, поминая недобрым словом в душе и черкесов, и горы, и время, в котором им пришлось жить. Станичный священник отец Иосиф, облаченный в соответствующие одежды, с дымящимся кадилом показался из церковных врат. Казаки стянули папахи с голов, женщины, временами громко вздыхая и всхлипывая, стояли, понурив головы. – Господу помолимся, – призвал отец Иосиф, начиная отпевание. – Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему. Траурная торжественность окутала каждого стоявшего на площади. Поминали погибших добрым словом и молитвой, вторимой за отцом Иосифом. – Со духи праведных скончавшихся душ раб Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи: идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и души раб Твоих, яко Един еси Человеколюбец. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу: Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый, Сам и души раб Твоих упокой. И ныне и присно и во веки веков. Аминь. Едина Чистая и Непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися души его. Господи, помилуй, – разносилось над церковной площадью и, отражаясь негромким эхом от стен церкви, уносилось вслед за душами новопреставленных воинов. Ангелы, незримо присутствовавшие рядом, подхватывали души, каждый своего казака, и уносили на суд божий, суд праведный. Все простит им всемилостивый Господь и упокоит в станицах небесных, в месте покойном. Ибо нет больше той любви, аще кто положит живот и душу свои за други своя. – Все по доброму улагодылы, Иван Михалыч, – докладывал один из пятерых стариков, посланных на пост к Ивану Колбасе. – Абреки, шо тела привезли, из мирных оказались. Балакают, шо им это дело кто-то из наших наказал. Должно быть, Димитрий Рева. Абреков отпустили с миром – и сразу сюда. Но вести быстрее расходятся. Пока арбу гнали, малые, шо с нами шли, наперед погайсали и бабам на бахче доложили. Пока до станицы добрались, почитай, уже все знали, кого везем. – Добре. Отдыхайте, – ответил смурно атаман. Народ после отпевания стал постепенно расходиться. Родные забрали тела своих погибших. Отец Иосиф пошел служить молебен за упокой. Старики, негромко переговариваясь, разошлись по своим хатам. Атаман еще долго стоял у церкви. Отсюда открывался вид на горный перевал, за который ушли станичники под командованием его сына – Миколы Билого. Стоял и думал о своем. Солнечный диск, в последний раз озарив небосвод оражево-желтым сполохом, цепляясь за темнеющие силуэты ближайших горных вершин, закатился за них. Ночная мгла окутала станицу тишиной. Лишь слышны были громкие причитания из открытых окон в домах погибших казаков. Родные оплакивали своих сыновей, братьев, отцов. – Кубань вечно с кровью тэчэ, – произнес, направляясь в свою хату, атаман. Глава 27 Бабка Аксинья Бабка Аксинья – станичная знахарка в третьем поколении, шепча себе под нос, варила на грубке, занимавшей половину хаты, очередное снадобье. Черный кот, развалясь на лавке, украшенной цветастой дорожкой полотна, лениво наблюдал за хозяйкой. Пучки трав, свешиваясь с потолка, ждали своего часа и наполняли благоуханиями хату. Старуха вытянула вверх руку и, не глядя, нарвала желтых цветков зверобоя. Побросала в казанок и, медленно помешевая, продолжила заговор дальше. Будучи знахаркой потомственной, бабка Аксинья хорошо разбиралась в лечебных свойствах многих растений, в их воздействии на человеческий организм. Хорошо знала, где какая травка, какой цветок растет, от чего его применять в лечении и когда лучше собирать, чтобы давал силы. Использовала старая казачка в лечении и приготовлении снадобий не только средства растительного, но и животного происхождения, да и с минералами управлялась не хуже. Умела потомственная знахарка не только лечить, но и отводить сглаз, снимать порчу, излечивать болезни у животных и даже угадывать вора. Боялись Аксинью смолоду, и хату всегда обходили стороной. – Все на користь: обряды, амулеты, травы, настои, змовы. Замовны слова – не проста слова. Змова – то єдыне цыле з обрядом и є його частиною. Без нього нэ будэ сили в лыкуванни, – говорила знахарка. Никто в станице не знал, сколько точно лет было бабке Аксинье. О себе же она говорила: – Скилькы е уси мойи. – И сурово поглядывала на говорившего. На этом чаще всего распросы и заканчивались. Боялись бабку Аксинью, не любили, но всегда шли к ней со всеми недугами своими. Темная, то ли от загара, то ли от копоти кожа на лице была испещрена глубокими морщинами – свидетелями трудного времени в жизни знахарки. Муж и два сына погибли разом в бою с черкесами, почитай, уж двадцатый годок тому. Схоронили их рядом на кладбище у церкви. Горем умывалась бабка Аксинья долго. Но красота ее женская долшо не блекла. Сватались к ней казаки станичные, даже офицерик заезжий из сословия дворянского сватов засылал. Всем отказала знахарка. Честь перед мужем берегла. – На тому свиты побачымося, як в очи ему дывытыся стану?! С той поры и носит траур бабка Аксинья. Всегда в черном. В любую погоду. Отчуждение от мирского пошло. К природе потянулась. Нашла забвение в травах. Вспомнилось то, чему ее в детстве бабка, а затем и мамка учили. Стала бабка Аксинья знахарить да люду станичному в хворях помогать. Вот и сейчас готовила снадобье, как будто чувствовала нутром, что понадобится. Неожиданно ворота широко распахнулись, и на двор въехала повозка, управляемая тезкой знахарки, Аксиньей Шелест. – Бабка Аксинья! – громко крикнула Шелест, спрыгивая на землю с арбы. Не дожидаясь появления знахарки, отворила покосившиеся от времени скрипучие двери и вошла в хату. – Приймайтэ поранэного станичника нашого, отаман розпорядывся, – добавила казачка, перекрестившись на образа, тускло освещаемые мерцающим огоньком свечи. Голос ее в конце тирады осип, и, всегда бойкая, сейчас она оробела. В хате пахло молоком и травами. Спокойно стало на душе. Кот, учуяв чужого, потянулся, выпуская когти, но глаз не открыл. Бабка Аксинья, в черной, до пола, юбке, засаленной и затертой от бесконечной носки, и в такого же цвета кофте, двигая бесшумно потрескавшимися старческими губами, уставила свои выцветшие от старости глаза на вошедшую казачку. Мол, не мешай, сейчас закончу и приму. Пошептав только ей одной известные слова, знахарка отставила казанок со снадобьем, бросив в него щепоть сухих листьев можжевельника, накрыла его крышкой и лишь тогда обратилась к ожидавшей ее казачке: – Ну, шо там сталося? – Несмотря на возраст, голос у бабки Аксиньи оставался молодой, и если не видеть лица, то можно было предположить, что голос принадлежит женщине лет тридцати, но никак не старухе. Аксинья Шелест, впервые увидевшая хату станичной знахарки изнутри, на минуту забыла о том, зачем пришла, отпустила страх и с интересом спросила: – А що варытэ, бабка Ксения? Пахнэ смачно топленым молоком з травамы. Аксинья в разговоре со знахаркой порой называла ее бабка Ксения, чтобы не путаться. Бабка Аксинья, утерла сухие губы концами платка, вытерла руки о юбку и с таинственным видом произнесла: – Варю листя лопуха в молоци. Це пэршый засыб при ранах, особлыво глыбоких тай брудных. – И, откашлявшись, вновь повторила настойчиво свой вопрос: – Так шо там сталося то? – Гамаюна поранэного привезла. На ладан дыхаэ. От-аман распорядывся выходить его, – как скороговоркой выпалила Аксинья Шелест. Не торопясь, без излишней суеты знахарка протепала на улицу и, подойдя к арбе, посмотрев на раненого, нахмурилась. Без того глубокие морщины стали еще глубже. Аксинья Шелест наблюдала с крыльца, стараясь не мешать знахарке. Та повернулась на Восток, сложила пальцы и, осенив себя двуперстным знамением, произнесла: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем низко склонилась над тихо постанывавшим Гамаюном и продолжила: – Стану, благословясь, пиду, пэрэхрэстывшысь, з дверей в дверы, з ворот у ворота, вийду в чистэ поле, пиду далеким-далеко до окиян-морю. У окиян-море бел латырь-каминь, на цьому камени немає ни кровы, ни вильхы, ни пухлыны. Так би й у козака тут лежачого не болило, не тягнуло, ни в жытло, ни в суглобах, ни в кистках, ни в мізках, ни в буйний голови, ни в гарячий кровы. Плоть людыны – земля, кров – вода, волосся – трава, кистки та зубы – каминь, очи це сонце, вуха – сторони свиту, дихання з душой – витер, голова – небо. Ийди хвороба, насиле в стражденного за мохи, за болота. Буди моє слово мицно и легко. Ключ тай замок словом моим… Аминь! Приподняла голову старуха, склонила ухо над лицом Гамаюна, долго вслушивалась в дыхание. Затем снова шептала, трогала тело Гамаюна руками, нажимала пальцами. Дула ему на лицо, поглаживала, сплевывала, вновь прикладывала свои сухие, старческие ладони к телу казака. Достала из кармана передника сухую траву и приложила к ране. Постояла, покачала головой. Прошла, словно тень, в хату, не замечая стоявшую на крыльце Аксинью Шелест. Вышла с небольшой бутылкой, наполненной водой. Обычно казачки хранили в таких бутылках святую воду, припасая ее с праздника Крещения. Вновь подошла к арбе со словами: – Господь йиде попэрэду, Мати Божа посередыни, ан-гели з бокив, а я, хрещеная, – позаду, святий брати води. Добрий вечир тоби, вода Уляна, земля Титяно, тай нич Мар’яно, дайте мени святой води вид видважной биди. – Сделав короткую паузу, знахарка продолжила свой ритуал: – Перший день понедилок, другий день вивторок, третий – середа, тоби на допомогу вода. Ты, земля Титяно, и ты, вода Уляна, очищала кориння и креминь, очищуй його серце и вид крови, вид кисток, вид нутра – живота. Знахарка осенила себя знамением и стала приговаривать: – Первым часом помоги, Господи, рабу Божьему здесь лежащему. Прочитала «Отче наш», а затем говорит: – Помилуй Господи, вид хворобы раба Божого здесь лежащего. Є в свити Кутем трава, допомога твоя. Ни рики, ни грим, ни молонья. Є дерево, воно неубиєнне, воно не потоне ни в вогни, ни в очах. Помилуй, Господи, раба Божого здесь лежащего. В руках у нього трясеница, в ногах у нього ветряница. И Духу Святому Аминь, и древу Божому Аминь, и всим святим Аминь. Аминь. Аминь. Прочитав до конца, знахарка прикрыла воду платочком, несколько капель сцедила в приоткрытый рот Гамаюна и умыла его, набрав воды в пригоршню. Затем вытерла ему лицо изнаночной стороной юбки снизу от подбородка ко лбу. Перекрестила. Лицо ее вновь приобрело оттенок обычности, сменив пелену таинственности. Подойдя к Аксинье Шелест, знахарка с довольно серьезным видом сказала: