– Вольно, казаки! Спешиться! Разойтись! – пронеслось по рядам всадников. Радостные казаки спрыгивали с коней в объятия своих родных, бросившихся к ним. Арбу, где лежали убитые, окружили родственники и близкие. Раздались громкие женские рыдания. Несколько стариков, увидев в арбе горца, сверлили его проникающим холодным взглядом. Черкес от неожиданности выпучил глаза, озираясь загнанным волком. Марфа, посмотрев на него, ухмыльнулась. «Что, боязно? Это тебе не в горах, здесь иные законы», – говорил ее взгляд. Тот зло зыркнул на казачку и тихо выругался, отведя взгляд в сторону. Он был чужим здесь, среди этих шайтан-казак. Жизнь его отныне не стоила и ломаного гроша. Лишь Аллаху ведомо, что сделают с ним извечные враги – казаки. Вверяя свою судьбу Всевышнему, черкес закрыл глаза и зашептал молитву. – Бисмил-ляяхь, таваккяльту алял-лаахь…Аллаахумма иннии ауузу бикя ан адыл ля, – донеслось до слуха Марфы. – Чистый басурман, шо той грэць, – отвернувшись от горца, прошептала казачка. Спрыгнула с арбы и затерялась в толпе в поисках хохлушки-батрачки. – Марфа! Марфа! – закричала та, снимая платок и отчаянно махая им, привлекая внимание. Девушка улыбнулась и пошла к ней – ноги уже несли домой, хотелось скорее домой к батеньке, успокоить родного. Колокольный звон стих. Толпа смешалась в одно человеческое море. Радостные возгласы одних смешивались с причитаниями и рыданиями других. Слезы радости и слезы горя в основе своей одно и то же, хотя и имеют разную природу. – Убитыми потеряли семерых, раненых двадцать три казака, разной степени тяжести, – докладывал Микола Билый атаману. – Крепостицу черкесы разбили вместе с казаками, ее охранявшими. Димитрий Рева погиб. Виновник – тот самый абрек, сын князька черкесского. Братья Раки его в полон взяли. – Ну, здорово живешь, сынку! – сказал радостно атаман, обнимая сына. – За крепостицу знаю. Гамаюна в госпиталь, в город, отправили уже. Что с пленником делать будем, нужно покумекать. По мне, так в атаманское правление отправить. Пусть сами решают. Сам-то ты как? – Все добре, батько! – ответил Микола. – Не подымется теперь черкес. Не станет набеги устраивать. Это последний из враждебных аулов был в нашей округе. – Добре! Слава Богу за все! – ответил атаман. – Ну, давай хоть обнимемся, что ли. Атаман сгреб сына в свои крепкие объятия. Микола почувствовал, как в ране запекло, давящая боль поползла от руки по груди, в голове зашумело, и горячая волна накрыла темнотой сознание. Не видел Микола, как, заметив, что он оседает, подбежала к нему Марфа, как подхватил его стоявший рядом дед Трохим, как погрузили его без сознания на арбу, как отвезли по приказу атамана к станичной знахарке, бабке Аксинье. Не было видений в этот раз у Миколы. Одна лишь чернота и тишина. Гробовая, звенящая. Сколько времени пробыл в забытьи, не ведал. Очнулся на лавке. В полумраке хаты густо пахло настоем трав. В ногах, свернувшись калачиком, посапывал хозяйский кот. Возле грубки возилась сама хозяйка – бабка Аксинья. В небольшой макитре, стоявшей на углях, что-то пыхтело и бурлило. – Аааа, прийшов до тямы, драголюбчик, – процедила сквозь щербину в зубах знахарка, – почитай, з учорашнього дня в безпамятстве. Не дивно. Кровы багато втратыв. Рана твоя хоч и наскризна, але загноилася. Тому й свидомисть знепрытомнив. Тепер найкраще стане. Богу молыся, що до станицы дойихал и до менэ тэбе довезли. Инакше передавав би вже прывит праотцям. Микола приподнял голову и вновь опустил на тапчан. – Бабка Аксинья, – негромко спросил он, – знаешь, когда станичников погибших хоронить будут? – А що тут знаты, – кряхтя ответила знахарка. – Знамо на третий день за традицию. Тильки спекотно зараз, та й у дорози скильки було. Отож сьогодни у повдень отець Йосиф панихиду служить станэ. – Мне там быть нужно, – тоном, не терпящим отказа, сказал Микола. – Зараз дай мени свого зилля, щоб я на ноги встав. – Уси вы, молоды, кудысь бижыть. На, ось, выпий до дна. Зилля це на ноги жваво поставыть, – заботливо протягивая пиндюрку со снадобьем, сказала бабка. Микола принял из рук знахарки пиндюрку и поднес ко рту. Запах горечи, смешанный еще с чем-то, проник в нос. На вкус зелье было сладковато-горьким. Микола через силу выпил содержимое до дна и вновь откинулся на тап-чан. Боль на удивление стала утихать, и Микола задремал. – Очнись, Микола, – раздался хрипловатый голос бабки Аксиньи. – Вже до панихиди дзвонити почалы. Станичники до церкви збыраются. Микола открыл глаза. Сознание прояснилось. Боли в плече не чувствовалось, хотя двинуть раненой рукой было трудно. Микола сел. Слегка зашумело в голове. – Ну, бабка Аксинья, ты и впрям кудесница, – улыбнувшись, сказал Микола, – поставила на ноги. – Поспишай, козак, бо без тэбэ ховати почнуть, – заботливым голосом произнесла знахарка. Микола влез в шаровары, натянул ичиги и, накинув башмет с черкеской, перекрестился на красный угол и, поблагодарив знахарку, вышел во двор. Глава 37 Погост – Везите Миколу к бабке Аксинье! – крикнул атаман в сердцах, когда потерявшего сознание Миколу казаки уложили в арбу. – Она выходит. – Не кручинься, батько! Мигом доставим! – Погодь! – Все понимал атаман. И Кубань завсегда с кровью текла, и стычки с абреками – повседневная жизнь казачья еще со времен дедов-прадедов, и друзей-товарищей односумов терять в бою уже стало привычным делом. Но сейчас речь шла о родном сыне. Сохраняя видимую холодность и строгость, как атаман, Иван Михайлович всем своим стариковским сердцем радел за раненого сына. С трудом сдерживая волнение, он подошел к лежащему в арбе Миколе и, тихо прочитав молитву, положил раненому ладонь на голову, благословляя по-отцовски. – Трогай, – махнул он рукой ожидавшему сигнала казаку. – Только не растряси по дороге. Сына моего везешь, а не репу! Отцовское все же взяло верх. Казак, управлявший арбой, цокнул, присвистнул негромко, и кони направились быстрым шагом к хате станичной знахарки. Старики обступили пленного абрека. Молча смотрели на него. – Як у нас на Кубани кажуть, не радий чужой биди, своя будэ впырыди, – указывая на плененного черкеса, сказал дед Трохим. – И то правда, односум! – Побачьте, какой скаженный! Так и зыркает глазищами, как цепной пес. Иван Михайлович, справившись с минутным волнением, уставил свой тяжелый взгляд на пленного. Смотрел, казалось сквозь черкеса. И у того сдувалась спесь. Холодно смотрел, вращая желваками. – А что, господа старики, – после недолгого молчания обратился атаман к стоявшим рядом с ним станичным старожилам. – Что думаете насчет этого абрека? Сделаем, как порешаете. По традиции, тянувшейся с седых веков, мнение стариков в станице имело значительный вес в решении многих вопросов. И нередко являлось окончательным. Стариков уважали и без их совета ни одно дело не начинали. Деды, кряхтя и поглаживая свои седые бороды, встали в круг и, склонившись слегка вперед, так, чтобы не было слышно, о чем балакают, стали думать, что ответить атаману. – Что ж, уважаемый Иван Михайлович, – наконец обратился к атаману дед Трохим, – по поручению односумов моих, товарищей боевых, имею донести решение. Черкес сей казака нашего убил. Убил исподтишка, не в честном бою. Стало быть, по закону, не нами писанному, кровником, почитай, для всей станицы является. Оставить его здесь, так смуту среди станичников затеять. Каждый захочет за Димитрия отомстить и черкеса этого на голову укоротить. Сего допустить никак не возможно. Да и не по-божески это. Порешили мы, атаман, чтобы басурмана этого в город отправить. Хай с ним в атаманском правлении разбираются. Достаточно нам в станице смертей. Вона сколько гробов готовить нужно. Такой от нас сказ будет, дорогой Иван Михайлович. Так, други? – Так! – То правда! – Старики, внимательно слушавшие речь деда Трохима, одобрительно закивали головами. Дед Трохим отер рукавом бешмета потный лоб и добавил: – Ну и слава богу! – Значит, так и порешим! – заключил Иван Михайлович и, обращаясь к казакам, спросил: – Братцы, понимаю, что с похода повертались. Жен, детей обнять хочется. Но черкеса этого следует в город доставить. Человек пяток, стало быть, будет достаточно. – Мы пойдем! – И меня включайте в команду! – Добровольцы нашлись быстро. Трое семейных казаков и двое из молодых. – Вот и добре! – поблагодарил атаман казаков. – Завтра на рассвете и тронетесь. Сейчас отдыхайте. Черкеса под замок и охрану приставьте, чтоб не утек. Когда черкеса уводили, он обернулся в сторону атамана и на ломаном русском языке крикнул: – Если во главе стаи орел, то и полет птиц уподобляется полету орла. Если во главе стаи ворон, то он приведет только к падали! Твой сын – орел, атаман! Я бы с ним встретился в бою один на один! На следующий день, чуть стал пробиваться первый солнечный луч сквозь туманную серость, обоз в сопровождении пятерых вооруженных казаков выехал в направлении города. Важной птицей был сын черкесского князька. В атаманском правлении, куда он был доставлен, решили обменять его на выкуп. Деньги на станицы от империи выделялись скудные, да и те оседали в карманах нечестных на руку чиновников. А выкуп за пленника дали богатый, часть от него перепала и станице Мартанской. – Иван Михайлович, – обратился к атаману молчавший до поры отец Иосиф, – нужно казаков выделить, чтобы гробы сладили. Завтра хоронить нужно. Жара стоит. Не потребно, чтобы бренное тело в землю долго не уходило. После полудня и похороним. – Добре, отец Иосиф, – мрачно ответил атаман, – дело святое. Казаков выделю. До завтра управятся, не журытись. А погибших в холодную определим, а то и впрямь дни жаркие стоят. Хоронили казаков всей станицей. Места им определили за станичной церковью, там, где вид на степной простор открывается и на ерики, от реки Марты идущие. Колокольным набатом отзвонил дьякон к полудни со звонницы, возвещая станичникам о времени. Казаки, казачки, дети, старики стали стекаться к станичной церкви. Микола Билый, пройдя напрямки, чтобы скоротать путь, успел к началу панихиды. Панихида с последующим молебном началась, как и решили, пополудни. Торжественно-строгие лица. Кто пускал слезу, кто тихо переговаривался. Временами звучный голос отца Иосифа перебивали негромкие рыдания родных погибших казаков. Покойники, омытые, одетые в чистые шаровары, бешметы и черкески, лежали в свежевыструганных гробах на небольших подушках. По древней традиции в подушки были зашиты пучки чабреца и мяты. Воду, как водится, после обмывания вылили в месте, где не ходят: под веткой неродючева дерева, в глухом углу. Мыло и тряпочки, которыми пользовались при обмывании, по наставлению отца Иосифа, сожгли. Покойных подпоясали поясками с псалмом 90 и молитвой «Да воскреснет Бог». Правые руки покойных поклали сверху левых – «чтобы могли креститься». В левые были вложены крест и свеча. По вековой традиции покойным в карманы черкесок вложили мелкие монетки, завернутые в тряпичные мешочки: на дорожку, да грехи выкупать. Могилы копали с раннего утра, в день похорон. Как и в станицах бывшей Черномории, ямы для могил приготовили с подкопом. Внизу ям вдоль длинной стенки сделали нишу, в которую затем задвинули гробы, чтобы земля на гробы не сыпалась. После прочтения всех необходимых молитв, отец Иосиф дал знак. Родственники, склонившись над гробами, прощались с погибшими. Микола Билый, дождавшись, когда прощание закончится, подходил к каждому гробу и, кладя ладонь на правую руку покойного, шептал, находя слова: – Покойся с миром, присмотрим за детками, как за своими. – Славный был воин, славно и умер. По правде и сила. Помним. – Геройская смерть. Будем помнить. – Запекшиеся губы шевелились то ли в беззвучной молитве, то ли в словах прощальных. Это были его боевые товарищи, односумы. Закончился путь их земной, бренный. Начался путь в жизни вечной. Задержался дольше у гроба Димитрия. Склонил колено. Шепнул покойному: