Микола отер пучком соломы холеные бока коня, сполоснул вспотевшее от жары лицо в кадке с водой и не торопясь, размеренно, потягиваясь на ходу, подошел к Ивану Михайловичу. – Сидай, – указал на место рядом с собой станичный атаман. – Стало быть, слухай. Интересно пишет. Иван Михайлович слегка прищурил глаза, чтобы строчки не расплывались, и, разгладив пышные усы, начал читать: – 23 мая 1793 года атаман Захарий Чепега отдал приказ войсковому полковнику Кузьме Белому о расстановке кордонов от Воронежского редута до Казачьего ерика «расстоянием один от другого в десяти верстах, с определением на каждый кордон по одному старшине и 50 человек казаков». Этот приказ стал началом создания Черноморской кордонной линии. Изначально Черноморская кордонная линия – это просто ряд оборонительных укреплений на правом берегу реки Кубань. Организована она была для противодействия грабительским набегам горцев с левобережной Кубани. Но в итоге кордонная линия модернизировалась и росла, принимая в свой состав все новые ряды укреплений. Со временем менялось количество кордонов, как и само их название, протяженность линии и количество войск, ее охранявших. Сама линия начиналась от берега Кизилташского лимана, то есть фактически от Черного моря, и тянулась на восток до района Усть-Лабы. За Екатеринодаром по дороге к Тамани следуют станции: Копанская, Мышастовская, Кара-Кубанская и прочие, по дороге довольно часто расположены большие и малые посты: влево видна Кубань и последние отроги Кавказских гор, уже не одетые снегом, но все еще громадные; вправо – степь и богатые поля: но за Кара-Кубанской станцией виды природы и сама природа совершенно меняют свой характер; отсюда начинается область камышей и болот, которые называются здесь «плывунами»… Болота и камыши простираются с небольшими промежутками до Таманского полуострова. Все пространство камышей занято только постами с одной стороны близ берега Кубани и двумя или тремя станицами, расположенными на возвышениях, вблизи камышей… Вероятно, в целом мире не встретишь на таком пространстве столько разного рода дичи, сколько здесь, в этой безлюдной пустыне, где для дичи безопасно, как в непроходимых лесах. Здесь водятся кабаны, несколько пород диких коз, волки, лисицы, зайцы, бесчисленные стаи уток, гусей, гагар и лебедей; фазаны, бекасы и разная мелкая дичь. К числу обитателей камышей можно причислить еще особый класс людей, так называемых пластунов. В старые годы, когда хищные закубанцы не давали покоя прибывшим черноморцам, когда почти ежедневно большие или малые их партии вторгались на грабеж открытой силой или на тихое воровство, необходимо было самое внимательное, неусыпное наблюдение за границей неприятельских земель, то есть за левым берегом Кубани; для этого наряжались со станиц искусные стрелки, которые занимали промежутки между наблюдательными постами, сидели в камышах и в болотах, высматривали неприятеля и встречали его пулями, первыми давая знать о его приближении. Теперь вторжения больших партий в границу Черномории прекратились, малые партии, в 5-6 человек, которые прокрадываются на воровство, являются также очень редко, но обыкновение ходить в пластуны осталось и поныне, поддерживаемое охотой многих черноморцев к приключениям, смелым подвигам, или, может быть, к уединению. Каждый пластун – превосходный стрелок; он идет на кордон, как на охоту, берет на несколько дней запас хлеба и сала и бродит по камышам, сторожа зорким глазом неприятеля; многие из них, смотря по обстоятельствам, не показываются домой по целым неделям, большей частью не имеют даже шалашей, и родные посылают им пищу на ближайший пост или в камыши. Малые партии закубанцев больше всего боятся пластунов, которых нет никакого средства увидать в густом камыше или за высокими кочками, поросшими болотной травой или кустарником, и нет возможности их преследовать; и потому, благодаря пластунам, граница камышей по Кубани почти везде спокойна. Иногда, однако, смельчаки из черкесов ведут, в свою очередь, охоту собственно за пластунами, или успевают пробраться через их цепь, и тогда между ними бывают горячие перестрелки и кровавые схватки, кончающиеся обыкновенно торжеством пластунов, которых спешат поддержать казаки с соседних постов. Какие бы ни были причины, побуждающие пластунов к этой службе и к жизни в камышах, но нельзя не отдать должного уважения людям, которые по доброй воле переносят и голод, и холод, и все непогоды, и жертвуют жизнью для общего блага. Большая дорога, проложенная по камышам между станциями, дурна во всякое время года: не ровна и тряска в сухое лето и весьма грязна и топка во все остальное время года… По этой опасной и дурной дороге едешь 20–25 верст и не встретишь другого жилья, другого признака близости человека, кроме постов, которые радуют своим внезапным появлением из-за густого камыша. Посты эти, находясь в пустыне, среди болот и камышей, кажутся весьма живописными для глаз проезжего; но, вероятно, жители их не находят в их наружности ничего хорошего, какими бы фестонами и кистями ни украшали их плющ и повилика, потому что жизнь на этих постах весьма близка к жизни монахов самого строгого ордена. Хата для офицера, если пост офицерский, хата для казаков, конюшня и вышка – вот и все строения; все это обнесено рвом или просто камышом с засекой; смотря по важности поста, на некоторых есть и орудия; и здесь приходится жить иным по целым неделям, а другим по нескольку месяцев. Во все стороны вид одного камыша, и чтобы дать отдохнуть глазам и воображению и как-нибудь убить время, казаки часто всходят на вышку обозревать окрестности – развлечение самое бедное! Кругом тишина невозмутимая; только шелестит вблизи и шумит вдали камыш, как море, колеблемый малейшим ветром, да жужжат тучи комаров; промелькнувшая серна или фазан составляют признаки жизни этой пустыни. Человек невольно воображает себя как будто спрятанным, удаленным от всего мира и вдобавок пьет и ест весьма постно. Фазаны, дикие козы, куропатки, кабаны и другая дичь, составляющая одно из самых лакомых блюд городов и населенных мест, так здесь надоедает, что казак охотно отдаст целую козу за кусок свежего хлеба и стакан молока. Кажется, ничего нельзя придумать скучнее жизни на постах, в области болот и камышей; но нет, скука еще увеличивается, когда пойдут дожди и начнутся туманы, застилающие окрестности по целым дням, что здесь, в соседстве от моря, случается нередко. Провинившихся казаков посылают на смирение и покаяние на эти посты для исправления службы на несколько месяцев, что составляет весьма хорошее исправительное наказание. – Эка мудрено написано, батько! – цокнув языком, сказал Микола, когда Иван Михайлович дочитал статью до конца. Билый-младший посмотрел, улыбаясь, куда-то в синюю даль неба. Оправил свой темно-русый чуб и добавил: – Наказание то лишь для неженатых казаков, по той причине, что миловаться с девками нельзя. А вот женатые станичники без особой журбы на такие кордоны идти соглашаются. Волюшки хлебнуть. Порой-то жизнь семейная опостылет как горькая редька. Вот и провинится специально по службе такой казак, чтобы его на дальний пост отправили. От жены подальше. – Кстати, сынку, – как бы между прочим заметил Иван Михайлович. – Не пора бы и тебе о семье подумать. Чай не парубок уже. Да и Марфа, знаю, к тебе интерес пытает. – Да пытать-то пытает. И она мне люба. Но свободой дышать легче, чем в ярмо влазить, – выждав паузу, ответил Микола. – А ну-ка цыць! Ишь, окаянный! – вдруг вспылил Иван Михайлович. – Господь шо кажэ?! Прилепится жена к мужу, и муж к жене, и будут одно целое. Не по вере нашей без половины своей по жизни идти. Глянь-ка! Оклемался и запел соловьем. Шоб зараз мне сватов до Марфы заслал. Девка она гарная, и род у них не из последних в станице. В общем, так. До Покрова штоб засватал, а там и свадьбу на Покров сыграем! Иван Михайлович говорил это тем тоном, который не терпит возражений. – На том и порешим! – сказал он в заключение, хлопнув увесистой ладонью по голенищу своих сапог. Миколе ничего не оставалось, как молча кивнуть головой в знак согласия. Поперек старших идти – позор себе. Иван Михайлович встал и направился в хату. На пороге обернулся и уже более мягким голосом сказал: – Долго не сидите, вечерять пошли. Мамка курник пекла. Да чихирь спробуем. День субботний, не возбраняется! Микола подошел к своему коню, зачерпнул ведро овса из короба, дал ему. Конь аппетитно захрумкал, двигая мощными челюстями. Микола потрепал его за гриву, поднял обе руки вверх, потянулся, улыбаясь солнцу, и, резко опуская руки вниз, станцевал лезгинку. «Вот так вот, друг! – подмигнул он своему любимцу. – Прощай, свобода». Конь, понимающе замахал головой и негромко фыркнул, мол, подумаешь, женитьба, бывает что и похлеще этого. Михайло, наблюдавший за старшим братом, перестал умываться и рассмеялся тихонько. Подъесаул делано нахмурился: – А ну, живо в хату! Пироги есть, пока горячие! – Слухаю, ваше бродь! – Михайло стремглав бросился исполнять наказ. – Слухает он, – проворчал старший брат, когда тот скрылся в доме. – Неуч! Пританцовывая лезгинку, то ли от радости, то ли наоборот, Микола дошел до крыльца хаты, остановился, огляделся, вздохнул полной грудью, и, взъерошив чуб, зашел в хату. Глава 39 Сватовство Последняя треть девятнадцатого века ознаменовалась победой Российской империи в покорении Кавказа и его дальнейшим присоединением к ее территориям. Набеги враждебных непримиримых черкесов прекратились. По всей кавказской линии стало спокойнее. Станица Мартанская тоже зажила своей обычной мирной жизнью. Осень в этом году выдалась сухая. Сентябрь был на исходе. Редкие дожди радовали уставшую за время созревания урожая землю, напитывая ее влагой. Солнце уже не обдавало жаром, как в летние месяцы, но согревало своими лучами. Суховей, залетавший с вольных степных просторов, передал свою ветряную службу витрянке – умеренному ветру, доносившему с юго-запада легкую прохладу. «Витрянка подула – на охоту пора», – говорили старики в станице. Но порой витрянка разыгрывался на просторе и, набирая силу, дул по нескольку дней, раскачивая верхушки стройных и крепких раин. «Ничь витрюганиста була, ничого на охоте нэ пиймалы», – досадно оповещали охотники своих родных, вернувшись под утро без добычи. Сегодняшний день выдался на удивление тихим. С утра от абсолютного безветрия воцарилась такая тишина, что было слышно ржание коней в степи. Несмотря на ранний час, дед Трохим, опираясь на палку больше для солидности, чем по надобности, вышел на улицу. Огляделся не торопясь. «Куды ж то Васыль запропал? – спросил сам себя. – Неужто знова з хохлушкой кохается, бисова душа?» – Здоровэнькы булы, Трохим! – поздоровался шабер Кушнарэнко, стоя у плетня в палисаднике. – Шось тоже у хате не сидится? – Слава богу, односум, и тебе того же, – отвечал приветливо дед Трохим. – Тай унук, Васыль, кудысь убег, шоб вин сказывся. Работа жде, а вин з хаты долой. – Тю, Трохимчику, то ж дило молодэ, казак вин справжий, знамо гайсаэ, – усмехаясь в густую бороду, потрунил над дедом Трохимом Кушнарэнко. Помнили станичники проделку Василя и хотя не со зла, но порой намекали в разговоре о том случае. – Я вот его за ту гайсалку-то привяжу на базу и батюгом оттяну почем знать, – заворчал дед Трохим и, чтобы не оставаться в долгу, ответил: – А ты, шабер, як тот Иванко Язик, все тебе скалиться. – Який Иванко? – переспросил Кушнарэнко – Шось то за Язик такий? Али знова, Трохим, сказки придумываешь? – «Який, який», – передразнил соседа дед Трохим. – Такий. Жыв соби колысь у наший станыци одын козак, звалы його Иванко Язик. Нэвэлычкого вин був росту, трошкы горбатый, дуже головатый, на одно око слипый, на одну ногу крывый, та ще до того и волосся на голови було рыжэ-рыжэ, аж краснэ, наче вогнем горило, а морда уся була ластовынням обсыпана. Нэзавыдный був чоловичок оцэй Иванко своею прыродою, так затэ надилыв його Бог вэлыким розумом та хытрою розмовою, и кажный у станыци боявся зачипать його, бо трудно було упосли одчепыться – одбрые лучче всякой брытвы! Нэдаром и прозвыщэ йому попалось – Язик: язикатыще за його на словах та на рэчах нэ було ныкого у станыци. Одного разу йихав Иванко Язик возом из стэпу до-дому, а дорога була вузэнька та ще й з обох бокив мэрзла рылля. Колы цэ дорогою наганяе його якый-сь пройизжый купэць та й крычыть: – Эй, ты, хохол! Звэртай с дороги! А Иванко кажэ: – Та цэ виз, а нэ дроги. – Я говорю тебе: звэртай! – А як нэ знаеш так спытай! Йидуть дали дорогою; купцеви на риллю звэртать нэ хочетьця, а Иванькови й подавно. Пройихалы балочку, пиднялысь на кряж, колы тут зараз выглянув панськый хутир, увэсь у садку, водяный млын и став, а дали уже вы-дно було и станыцю. От пройизжый и пытае: – Эй, слушай! Это село или деревня? – Яки дэрэвья? Тут у пана усякого дэрэва багато: есть дубкы, ясенкы, яблони й вышенькы, а вэрбы та тополя стилькы, шо й за дэнь нэ пощытаеш! – Я не об этом спрашиваю! А чья это гребля? – Чий став, того й грэбля! – А чья мельница? – Хто засыпав, того й мэлэтьця. – А глубоко в ставу вода? – До самысиынького дна. – А человек может утонуть? – Хоч и купця, так грэци визьмуть! Пройихалы ище трохи мовчкы; от купэц опьять пытае Иванка: – Сэло это или станыця? – Насиялы всього: ячминь есть и пшеныця.