– Ты мне скажи: хто тут над вамы старший или хто у вас пан? – Хто надив добрый жупан, то той и пан. – Слушай, мужичок! – А може й козачок! – Ты нэ глухый? – Глухый, эе глухый, а зроду такый! – А ты меня слышишь? – Та трохы нэдобачаю! А чого вам трэба? – Да мне нужно знать, хто тут у вас самый главный, хто старше всех? – Старшый всих? Э, так цэ вам трэба пройихать аж на той край станыци: там жыве баба Пэрэпэлычка, нэ мала и нэ велычка; старишэ тиейи бабы вы ныкого в станыци нэ найдэтэ; там така стара, така стара, шо так од витру й падае! – Я не о том спрашиваю. Ты мне скажи, хто у вас в станице выше всих? – Выще всих? Так бы вы й зразу пыталы! Выще всих у нас в станыци Стэпанюкова жинка, Пыстына! Там така здорова, чортяча баба, шо як увийдэ у церкву, так на цилысыньку голову выще всих людэй. – Ах, да на кой черт твои бабы! Ты мне скажи, кого вы больше всех боитесь? – Нэ розбэру, чого вам трэба! Вы колы хочетэ пытать, так пытайтэ, а лаятьця ничого! Кого бойимось? Шоб же и раньшэ так спытать! Мы бойимось у станыци найбильше поповых собак та обчественного бугая: у нас бугай здоровый-прэздоровый, рудый та страшный; а як идэ из черэды та зарэвэ, так и старэ, и малэ ховаетьця од його. – Ах ты, бестолковый! Ну, скажи, кто тут вами управляет, кто вашу станыцю держыть? – Хто ж там йийи дэржыть! Вона сама дэржытьця! Двир за двир зачепывсь, город до города прыгородывсь та так уси укупи и дэржаться! – Да что ты, глухой или дурак? Много тут вас живет таких дураков? – Бурякив? Та бурякив торик у мэнэ чымало уродыло; жинка вэлыку дижку для сэбэ наскрэбла, а шо осталось, на базари продав. – Прочь с дороги! А то я как встану, так в рожу тебе заеду! – Зайидьтэ, зайидьтэ, мылости прошу! У мэнэ самэ жинка снидать наварыла, то й вас нагодуем. Тут купэц уже добрэ розибрав, шо Иванко з його тилькы глузуе, а звэртать з дорогы и нэ думае, та звернув сам у риллю, опэрэдыв його и подався у станыцю. Отакый-то був Иванко Язик. Як визьмэ було кого на язик, так тилькы дэржысь! Довольный тем, что ответил на шутку соседа, дед Трохим разгладил черную с проседью бороду и собирался было рассказать еще одну историю о том, как упомянутый Иванко Язик с плена черкесского убежать умудрился, но со стороны улицы, где стояла хата атамана, послышались звуки гармони и веселое пение. По дорози, по дорози пыль столбом, Туда йихал та й Микола вороным конем, Шо й на ему жиле точка голубая, Подарыла Марфа молодая. – Тай никак Аксинья спивае? – спросил Кушнарэнко, прикладывая ладонь к уху. – Оттож! Вона! – отозвался дед Трохим. – Аксинья, дале яку писню спываем? – донесся до слуха стоявших у плетня стариков молодой басистый голос. – Так це шо ж, Васыль, чи ни?! – спросил вслух дед Трохим и обращаясь к Кушнарэнко, добавил. – Шо там робытся, односум? – Та вроде сватовство. Тилькы к кому ийдуть? – ответил тот. – Ой! Их богато було, Васылыку! – раскрасневшаяся от задора, весело закричала Аксинья. – Их стики я знала, як дружковала! Ходылы мы по подругах… Як прыходэ, хто нас прыглашае, мы выходымо, сидаим и мы спиваим. И пойихалы дальше. Бывает – долго йиздэмо… И, не договорив до конца, Аксинья продолжила начатую песню, какую обычно пели, когда ехали сватать за казака понравившуюся девку: Крыкнув орел в саду на поду, Ой, казала Марфа: – Замиж нэ пиду! Ой, казала та й Марфа: – Погуляю, Та щей свою русу косу покохаю! Ой, вскрыкнул орел в зэлэном саду, Обизвався та й Мыкола в своему дому: – Ой, горэ ж мэни самому, Як бы ж мэни Марфа молодому! По той бичок ставу, По той бичок ставу, Клыкал павыч паву: – Иды, идэы, моя павочка! Дам я тоби выннэ яблочко! А за тое выннэ яблочко Потиряла дивуванячко! По улице катилась арба, запряженная двойкой добротных лошадей, принадлежавших станичному атаману Ивану Михайловичу Билому. Арбой управлял нанимавшийся к Билым сезонно работник из хохлов – мужик лет сорока, заурядной внешности, голобородый, в широкополой соломенной шляпе, белой рубахе и широченных шароварах, подпоясанных кушаком. В арбе, празднично одетые, сидели рядком родители Миколы Билого, сам он, Василь Рудь и Аксинья Шелест как приглашенная сваха. Накануне Микола, с батькиного благословения, вечерком, когда станица утихла и улицы опустели, метнулся до хаты, где жила Марфа с отцом и по старинной традиции, бросил свою папаху через плетень. Немного не рассчитал силы. Папаха, сделав в воздухе дугу, благополучно перелетела палисадник и опустилась на стреху. Микола уж было собрался сам перемахнуть через плетень, чтобы снять папаху и определить ее на положенное в таких случаях место, как из-под застрехи выпорхнула стайка горобцов, и папаха, скользя мехом по чакану, благополучно опустилась на розовый куст, росший в палисаднике. Куст розы отец Марфы выписал для любимой и единственной дочери с города. Марфа самолично посадила его у окна своей спальни, и с тех пор куст радовал ее взгляд пышными «набитыми» бутонами малинового цвета. «Як тумаки козакив наших», – шутила Марфа. Довольный тем, что сигать через плетень и тем самым раскрыть себя не придется, Микола так же хамылем пробежал незаметно к своей хате. Потрепал за ухом пса, лежавшего посреди двора; поднявшись по ступенькам, вошел в хату, многозначительно кивнул отцу, сидевшему за какими-то бумагами и, наскоро выпив свежего айрана, молча прошел в свою комнату. Раздевшись, помолился на образа. Улегся на кровать, закинув руки за голову. Время было позднее, но спать не хотелось. Одолевали мысли. «Отдаст Марфа папаху или же оставит? Неужто у меня соперники могут быть?! Завтра к вечеру поглядим». На следующий день, когда стемнело, Микола вновь незаметно пробрался к дому Марфы. Папахи в палисаднике не было. Сердце екнуло. «Взяла! Стало быть, сватов засылаю». Дед Трохим с шабером Кушнарэнко проводили взглядом арбу. – Теперича ясно, – понимающе сказал дед Трохим, – Микола Билый сватать едет. И знамо кого. К Марфе намылился. Если сладится у них, шабер, то на свадьбе погуляем! – Так а шо не сладить. Девка вона гарна. Тай и Микола казак добрый. Оба их рода зажиточные, почитай, ровня друг другу. Бог даст, погуляем, – ответил Кушнарэнко. – Дай-то бог, – отозвался дед Трохим. Арба, докатившись до хаты, где жила Марфа с отцом, остановилась. Микола в нарядном бешмете белого цвета, подпоясанный новым наборным кавказским поясом, в черных широких шароварах и начищенных до блеска ичигах спрыгнул с арбы и подал руку матери. Оба родителя также по-праздничному одетые, выбравшись с арбы, поправили наряды. Василь Рудь подхватил Аксинью под бока и помог спуститься на землю. Работник-хохол остался сидеть в арбе. «Жди нас», – распорядился атаман. – Ну шо, сынку, – слегка взволнованным голосом сказал Иван Михайлович, – с Богом! – С Богом, батько! – ответил Микола. – С Богом! – словно эхом повторили остальные. Иван Михайлович, разгладив пышные усы, молча взглядом окинул всю немногочисленную процессию и также молча махнул головой: мол, по номерам становись. Рядом с ним в легком волнении стояла его супруга, Наталья Акинфеевна, по случаю такого торжества одетая в темно-малинового цвета широкополую юбку, из-под которой выглядывала полоса кружев спидныци, ручной работы белого льна вышиванку, обхваченную темно-красного тона легкой цыгейкой, в такой же тон были и кожаные черевыки, добротно подогнанные под размер ноги. Русые волосы были аккуратно собраны в шлычку. Ярко-алые крупные бусы обрамляли шею. Плечи покрывал расписной, в тон юбки, платок. В руках она держала пышный каравай в рушнике, испеченный накануне вечером. Несмотря на свои года, Наталья Акинфеевна выглядела эффектно. Иван Михайлович невольно залюбовался своей супругой. «Гарна казачка, слава тебе господи!» – подумал, улыбнувшись.