– А ще звистно, шо шапка заминяла собою ее власника – дида, – хриплым голосом, покашливая, больше для формы, произнес Иван Буряк. – Колысь старых, пока ны умыра, почитали и слухалы. Так було так. Вже старый батько, старый, и уже нычого ны робэ, тико туда-сюда, посыдыть дэ. Так от вин, оцэ батько сыдыть, сыдыть, шось йе му надо, може, по нужди, може, чого так, он палочку оставив, шапку скынув, повисив на палку, а хто идэ, должен дойты и от так поклоныця шапке. – А як наши малые казачата с дитынства знають, шо за то, шо биз шапкы, покаранне наступа, – поддержал разговор молчавший до этого старик, брат Ивана Буряка, Матвей, – у хлопчячих играх, дюже гарно показано. Наприклад, у игры «в сракача». Сидить одын, на нього шапку одягають. Бижыть наступний, перестрибуэ, свою шапку одягнув, потим ще й ще, и ось потим хто скильки збыв, ну ось впало там тры шапкы, ну цей, що сидив, став раком, а того беруть за руки – за ноги тай дупой об жопу бьють. А в иншых играх так шапкы просто забирали и не виддавалы власныку. – А дитыну ставилы у куток. Кожна хата була малэнькою церквою. У казакив вира була и е невычерпна тай тверда. Дух був и е мицниый. У кожной хаты Червоный кут е, святий угол. З иконамы та розпяттям. Ось у цей кут и ставилы семидергу неслухану. Шоб Господь навчыв дитыну свою, – кряхтя довольно после глотка чихиря, высказался Гаврыло Кушнарэнко. – Ось так и було, – заметил дед Трохим. – Тай и слава Богу, шо мы – нащадкы запорижцев, сии традиции з молоком матери впытываем. Тай и наши казачата, не чета крипаким показаченным. – Дви вещи маэ берегты козак: свою папаху, али шапку и свое имя. Папаху збэрэжэ той, хто маэ пид папахою голову. Имя збэрэжэ той у когось у серци вогонь, – добавил хозяин хаты Иван Буряк. – Добре казав, – дружно ответили сидящие за столом старики, довольно цокая языками. Пока старики за жизнь балакали, сноха Ивана Буряка, казачка дородная, статная, несмотря на то, что уж полвека разменяла, бойкая, подбеливала грубку в малой хате, а снизу подводила желтой глиной. Малой хатой в кубанских, черноморских станицах называли кухню. В каждой хате обязательно выделялась вылыка хата (зал) и мала (кухня). В зимний период доливку (земляной пол) после мазки покрывали, «шоб було теплише» соломой. К тому же свежая солома очищала воздух. К весне большой утехой для детей были мгновения, когда внезапно на соломе оказывался утром мокрый теленочек. Малые казачата внимательно следили за тем, чтобы теленок не окропил солому, подсовывали вмиг небольшое ведерко. После прихода на Кубань казаков с Запорожья в первых хатах коровье стойло находилось под одной крышей, из хаты в стойло был прямой ход. Для гостей в праздничные дни открывались двери коридора, откуда можно попасть в вылыку хату. – Так, односумы. Е шо згадаты. А як малыми булы прыгадуэтэ? Стадо прыпасуваты ходилы з пастухом. Из черкесив вин був. Жыв у нашой станици. Алимом кликалы. Вин з бидных горцев був. Абрэкы у нього родыну выризалы. А двух донек на Турэччину продалы. Вин вид пережитого розумом трохы порушив, але добрий був. Нас малых дуже любыв. То свыстулю з вербы выриже, то покаже мисце, де вовк задер косулю, – задумчиво, слегка растягивая слова, произнес дед Трохим. – Тай як же ш. Помятаемо того товарчия. Добрый дядько був. Аллах его приюти. Мени й тэпэр бачиться стадо коров, шо повертаэться надвечор у станицю. Майже уси станичаны мого краю йдуть против чэрэди (значить, проти стада). Корови йдуть важко, похитуючи в такт головами, збиваючи копытами нагритый пил. А над усим краем висить запах степовых трав. Ось вид стада видокремылася наша Марта, ее на честь рички нашой то й назвали. Так ось вона наблыжаэться до менэ, проходыть повз менэ, и тепер уже не я, а вона ведэ на баз и менэ, и свого телиця Борьку. Вин у нас того року кольору цэглы був. Як зараз памятаю усе це, – ударился в воспоминания и Гав-рыло Кушнарэнко. – Помятаэте, друзи, станиця наша тоди на куты, края дилылася. Найбагатшым и найзаможнишым, куркульским краем вважався кут Мельниковскый, а найбиднишым, сиромахинским – «Мослаки». Булы ще «базаряне» та «рыбныкы». Вечорами почитай на всю станицю розносылысь писни. За дивчын схоплювалыся миж краями бийки. Молодому козаку ходиты на чужий край без цепка було небезпэчно, – отозвался Иван Буряк. – Так. Усяко було. Залышылося лише у спогадах, – с ноками грусти в голосе, глубоко вздохнув, произнес Матвей Буряк и к чему-то добавил: – Шумлять вэрбы в конци грэбли. – Тю. Ти це до чого за вэрбы то, братэ? – спросил Иван Буряк. – Та згадав шо то за ти грэбли на Марте, де малыми лазилы, – отозвался брат. Сноха Ивана Буряка закончила подбеливать грубку и, услыхав краем уха, о чем балакали деды, запела тихонько старинную казачью песню: В конци грэбли шумлять вэрбы, шо я насадыла… Нэма того козаченька, шо я полюбыла. Ой нэмае козаченька – пойихав за Десну; Рости, рости, дивчынонько, на другую вэсну! Росла, росла дивчынонька та й на поры стала; Ждала, ждала козаченька та й плакати стала. Ой нэ плачтэ, кари очи, – така ваша доля: Полюбила козаченька, пры мисяци стоя! Зелененькы огирочкы, жовтеньки цвиточки… Нэма мого миленького, плачуть кари очки! Посияла огирочки блызко над водою. Сама буду полывати дрибною слезою. – Пизно вже, односумы. – выждав паузу, сказал Гаврыло Кушнарэнко, когда закончилась песня. – Пора и честь знати. Трохимчику, драголюбчику, розкажы нам наостанок хисторию, яку недавно не доказав, та по хатам розходитися трэба. Дед Трохим, довольный тем, что уважают его друзья-товарищи, что его рассказы всегда слушают с интересом и постоянно просят рассказать что-то новое, выждал минутную паузу и обратился к самому молодому из всех стариков: – Тады наливай, друже, по пиндюрке чихирю, шоб слово до язика не липло. – И добавил промежду прочим: – Друг – та людына, у присутности який ти можеш думати вслух! – Так воно и е, – раздались голоса стариков. Деды подняли чарки за хозяина хаты, за его гостеприимство, и дед Трохим, отерев бороду и усы, начал свой рассказ: – Як козаки оперували раньше на вийни. Через нестачу ликарив козаки сами проводили операции. Робилы их на заходи сонця, колы було менше мух, – хворого клалы на чисто выструганы дошки и давали маковий узвар або пиндюрку горилки. Инструменти кипятили в солоний води, проносили через полымя вогню, ногу перетягувалы джгутом и обкладалы льодом – вона немила и втрачала чутлывисть. Той, хто робыв операцию, довго мыв руки та полоскав их горилкою. Рану розширювалы специальними гачкамы та «викочувалы» кулю з ноги. Потим у внутрь закладалы зилля з трав, вставляли довге кинський волосся и рану зашивалы. Волосся выполняло роль дренажу. Прооперовану ногу укладалы в самшитови лубки и забинтовувалы. До ранку пораненому не давали заснути: билы в бубен и танцювалы. Знаменитого хирурга Миколу Пирогова, який був присутний на одний из таких операций, вразило, наскильки злагоджено диялы козаки – и ти, хто оперував, и хто трымав пораненого, и хто безперервно читав молитвы. – Да… – протянул Иван Буряк. – Гори памятають тих, чии души були им по росту. – Ну шо, друзи, – сказал дед Трохим, – пора до дому до хаты. И господарям спочивати, не хворати. – Спаси Христос, драголюбчики, – отозвался Иван Буряк. Деды накинули полушубки и не торопясь, поскрипывая сапогами, вышли на двор. В таких разговорах проводили они вечера. Спешить им было уже некуда. За спиной была добрая часть жизненного шляха. Лихая молодость, проведенная в боях и походах, ранения, награды. Дети, внуки. И теперь их жизнь текла совершенно в ином русле. Тихом и спокойном. Также тихо и спокойно было сейчас в станице. По темному, холодному небу были рассыпаны мириады звезд. Нарождающийся месяц, царапающий небосвод своими рожками, был похож на чайку – быстроходную лодку предков черноморских казаков – запорожцев. На чайках, обладавших хорошей скоростью, предки мартанцев нападали на боевые корабли противников, нанося порой сокрушительный внезапный удар, решающий исход битвы. Свежий, морозный воздух, щекочущий ноздри, был смешен с запахом печного дыма, серыми струйками на фоне черного неба подымавшимся из дымарей хат. Оргомными великанами неподалеку у майдана темнели раины. В некоторых хатах мерцали огоньки свечей. Где-то на краю станицы слышался негромкий лай собаки, проснувшейся, видимо, от шороха хорька или еще какой мелкой живности. Деды, постояв минутку, жадно вдыхая густой, пьянящий воздух, разошлись каждый к своей хате. «Портится мужчина – портится семья, испортится женщина – портится весь народ», – слышалось в скрипе сапогов. Станица, окутанна мглой, засыпала до утра. Глава 42 Утро – Доброе утро, коханый! – тихо произнесла Марфа, проведя теплой ладонью по лицу Миколы. Билый с удовольствием потянулся, расправляя затекшие за ночь члены, сграбастал в объятия Марфу и крепко прижал к груди. Прильнул носом к ее пышным темно-русым волосам, с шумом втянул воздух, на мгновение затаил дыхание. – Что? – невольно спросила Марфа, тревожась. Микола улыбнулся и, не выпуская супругу из своих крепких объятий, перевернул ее на себя. Волосы жены волной упали на грудь и лицо Миколы. Марфа присела, слегка откинувшись назад, и ловко прибрала их в подобие косы. – У души человека, Марфушка, особый аромат. И притягивает нас к тем или иным людям не внешность, не характер, а именно их аромат души. А твоя душа, женушка моя ненаглядная, ох и духмняна! – улыбнувшись супруге, сказал Билый. Засмотрелся казак на свою молодую красавицу-жену. Волосы, темно-русым бархатом собранные наскоро в два пучка, ниспадали тяжелыми локонами, прикрывая плечи. Глаза небесной сини ласково смотрели на него. Губы, слегка пухлые, розовые, что-то шептали неразличимо. Через тонкий хлопок ночной рубахи особо четко проглядывались очертания обнаженной пышной груди. Марфу слегка смутил взгляд супруга, и она, кокетливо засмеявшись, вновь прижалась к Миколе. – Какое это счастье, быть твоих объятиях! – тихо произнесла она. И затихла, выжидая. Микола еще крепче прижал к себе супругу. – Тихо, тихо, – высвобождаясь из рук Миколы, произнесла Марфа, – не прижимай так крепко, а то навредишь! – Что, родная? – не поняв, о чем говорит супруга, спросил Микола. – Ты ж моя милая, как я могу тебе навредить? – Да не мне! – еще больше смутившись, опуская голову, тихо произнесла Марфа. – Так, так, – все еще ничего не понимая, сказал Микола, коснувшись подбородка супруги и слегка повернув ее голову к себе. – А ну, глянь-ка на меня. Марфа серьезно посмотрела на супруга своими бездонными небесными глазами и, выждав минуту, произнесла: – Да, Микола, я теперь не одна. Удивление во взгляде Билого грозилось перерасти в недоумение. Он действительно по причине своего крутого казачьего характера не мог понять речи супруги.