– Сердце вы мне уже разбили, так неужели не дадите мне надежды снова собрать эти жалкие осколки? – Речи ваши сладки, как виноград в сентябре, – девушка слабо улыбнулась, – где и с кем вы так научились? – Мадемуазель, мой мир – пушки, грубые солдатские будни. Если чему и учишься, то не салонным разговорам. Ночью у костра языки пламени напоминали мне огонь ваших глаз, вашу танцующую фигуру. В проплывающих облаках я видел ваш профиль. Оказавшись здесь, у ваших ног, никогда в жизни я не был так счастлив. Аромат ваших духов сводит меня с ума, я просто боюсь сделать что-то безумное и разрушить прелесть возможности созерцать прекрасный образ. Обожание и любовь дают возможность говорить слова, никогда ранее не произносившиеся. Разве вы не видите искренность моих слов? – Шевалье, вы видели меня несколько минут при не самых лучших обстоятельствах, и хотите уверить, что сразу воспылали безумной любовью? – Мадемуазель Малика. Имя ваше произносить для меня удовольствие, разве когда вы видите восходящее над рекой солнце, вам нужен срок, чтоб полюбить эту картину? Так и я, в тот миг, когда судьба осчастливила меня узреть вас в карете на горной дороге; сердце мое всецело принадлежит вам, обворожительная Малика. – Я много думала о вас. Девичьи грезы и тому подобные глупости. Перед нами столько преград. Я слабая девушка. Если сможете разрушить эти преграды… Я резко встрепенулся, так, что девушка откинулась в кресле назад, а где-то за спиной снова упало веретено. – Малика, – в порыве потянулся к рукам девушки. – Осторожно, шевалье, – девушка натянуто улыбнулась, – или сейчас может все закончиться, и тетушка вызовет гайдуков. Тогда у нас точно не будет никаких встреч. – Она повернула голову в сторону старой карги и произнесла фразу на турецком, видимо, успокаивая старуху. – Я… я не могу держать себя в руках. – Придется, – Малика улыбнулась, – просто смотрите на платье – оно надето для вас, и пейте кофе. – Это так жестоко, любимая. – Мы и так затягиваем время первой встречи. Прости, Жюль, – девушка поникла головой. – Вам нужно уходить. Я вдруг вспомнил, чего хотел больше всего на свете, какие картины рисовал в своем воспаленном мозгу. – Знаешь, я всегда представлял, как мы сидим с тобой вот так за столиком, смотрим, друг другу в глаза, смеемся, пьем молоко и едим круассаны. Малика расплылась в улыбке. Взяла в руки закрытый кувшин молока, подняла так, чтобы я обратил внимание и перестал на нее пялиться, и сказала: – Вот и сбылся ваш сон. Вот я. Вот молоко. Вместо круассана могу предложить халву. – Я много слышал о турецкой халве. – Настало время попробовать. Лакомство походило на белые и серые тонкие нити шелкопряда. Малика улыбалась, глядя, как халва тает в моих пальцах. А я застыл, не в силах пошевелиться, стараясь запомнить момент навсегда. 8.4 Весь день мотался между имением и селом. Подсказывал крестьянам, как лучше прятать имущество и как маскировать эти схроны. Дважды заходил к поручику, оба раза неудачно. Один раз Иван спал, решили не будить, второй – он ушел представляться хозяйке. Хотел оставить ему карабин, но доктор отговорил, мол, со сломанными ребрами все равно не сможет стрелять. – Запрещаю! – категорично заявил он. Я смотрел на него, подняв брови. – Да война же. Обороняться! – Запрещаю! Ну что ты будешь делать. Упертый. У этих докторов власть какая-то над нами, и вроде слова неразумные говорит, а попробуй ослушайся, потом виноватым всю жизнь ходи. Чем бы ни занимался, преследовал какой-то зуд. Бегущая армия – раздолье для казака. Малочисленные, не связанные друг с другом группки – легкая добыча. Засиделся я без дела. Сами просятся на прицел. Та группа, что обстреляла знакомца Дончо, если двигается по дороге, должна к ночи подойти к развилке. Ночью они вряд ли пойдут по незнакомым местам, заночуют, можно попробовать их найти. Вернувшись к управляющему, плотно поужинал и лег спать, наказав разбудить через два часа. Сборы коротки. Оседлал коня – и вперед. Быстро нашел то, что искал. После полуночи вернулся с пятью винтовками и всем огневым припасом, что нашел у пятерых дезертиров. Легко достались. И не противились совсем, когда винтовки отбирал. Не бог весть какие трофеи, но хоть гайдуков вооружу современным оружием. Во флигеле доктора одно окошко светилось. Направил лошадь на огонек. По моему разумению, не спали в комнате поручика. Стараясь не шуметь, спешился, снял шапку, осторожно заглянул в окошко. Точно, поручик с доктором. Накурили так, что разглядел с трудом. На мой стук окошко отворилось. Мгновение – и радостный граф левой рукой обнимал, похлопывал по плечам, спине, одновременно пытаясь помочь снять задубевший на морозе полушубок. Еще мгновенье – расторопная девка, повинуясь голосу лекаря, потащила полушубок, застирывать кровь, густо плеснувшую из горла последнего, пятого дезертира. Он что-то почувствовал или услышал, сел, начал тянуть к себе винтовку, пришлось с корточек прыгнуть на него. Своим весом прижать к земле, одновременно провести ножом по шее. Хотя сразу же скатился с него через левый бок, но горячим плеснуло добре. Может, и раньше не уберегся, но белая овчина была основательно замарана. – Холодной водой мой, не жалей рук, шельма, – кричал в дверь доктор. – Что за девка! Лишь бы на мужчин пялиться! – Знаю, не раз кровавые тряпки стирала, – донеслось вместе с громыханием железного таза. – Тряпки твои одно, а тут другое! – Кровь-то едина, человеческая! – Совсем от рук девка отбилась, огрызается! Что делать с шельмой такой? Ума не приложу. Послал Господь подарок судьбы! Иван произнес фразу про вожжи, и они с доктором засмеялись, а я потихоньку вертел в разные стороны поручика, рассматривал со всех сторон. То, что поправится, было несомненно, но воевать с ним еще рано. Поразило другое – он стал старше. Шрам на щеке с еще не сошедшей коркой, тонкая белая полоска седины наискось в черных усах делали его мужественно-взрослым. Какого-то неопределенного возраста. Знавал я такой тип. Не постепенно мужают и старятся, а как по ступенькам поднимаются по жизни. Спускались за выкупом почти ровесниками, а теперь передо мной воин, лишь бы судьба дала возможность полностью восстановиться. 8.5 Я снова сидела напротив окна. Солнце скрылось за пеленой дымчатых облаков, и теперь сумрак мягко скрадывал день, глуша контуры предметов. В натопленном помещении жарко, но иногда холод сковывал тело так, что приходилось кутаться в платок, перебарывая мелкий озноб. После столбняка всегда приходила трясучка, начинаясь кончиками пальцев рук и заканчиваясь судорогой в коленях. В животе неожиданно больно кололо, а неясная тревога сжимала сердце. Что же со мной творится? Захворала? Самое время снаряжаться и идти в деревню к ведунье и просить лечения от сердечной болезни – сил совладать с собой самой не было. Здесь не совет нужен, а травы сильные. Сердцу верить, так все погубить можно – голова ясной должна остаться – впереди дела великие. Знахарка поможет, а то и какое верное средство даст на приворот любимого – такой деться никуда не должен. Чую судьбу свою дивную. Женой не стану, хоть мысль проклятая есть, так хоть горничной. А там и деток нарожаю. Устраиваться надо. Да только как совладать с собой? Как мысли в голове удержать, если сердце бешено колотится, мешая правильно мыслить. Сил нет. Люблю его, как никого и никогда, так что дыхание скрадывается и теплом низ взрывается. Господи, хоть бы обнял поскорее да и увез бы в свои снега. Зелье ведьмино должно помочь. Нечего сидеть, с утра и снаряжаться в дорогу надо. Дела не деланные ждали моих рук, но я никак не могла оторваться от скамейки и как привороженная смотрела в мутное стекло, ожидая возвращения русского офицера из хозяйского дома. Воин не шел, визит затягивался. Что же там может такого происходить? Или поняли, что он не француз? Так тайну эту только я знаю да доктор, больше не ведомо никому, а плешивый не выдаст, побоится. Трусливый человек больно, как только и повадился на такое, что русского в имение привез? Видно, выгоду какую почуял. По-другому и быть не может. А может… Тут сердце мое снова заколотилось и в жар бросило – сняла платок. Может… шашку кто увидел? Но быть такого не может! Вот загадка так загадка! Откуда у русского офицера шашка убитого хозяина имения? Прятал в ножны ее хорошо, не видно совсем, а как достал и лимон стал резать, так и обомлела. Признала сразу. Видела не раз. Семейная реликвия. Сам визирь за заслуги господина наградил. Рукоять вся в золоте, так и сияет! Такое владение чужим оружием и жизни ему стоить может! Уж как плакали по убитому на войне господину. Сколько слез пролито было. И не только моих горьких капель, но и жены старой да дочки своевольной. Понесла же ее нелегкая ездить на позиции и искать могилу отца. Любовь дочкина и погнала. Легко отделалась. А могла бы и пропасть. Так не взял ли он шашку на ужин семейный? Ой, бахвальство-то до добра не доведет. Ох, тревожно-то мне как. Ой, что же будет теперь. От волнения закачало. А тут на улице хмельная фигура появилась. Странная, то прямо спину держала, то скрюченно шаталась, пугая и беспокоя редких дворовых да наряд гайдуков. Сердце дернулось, признавая любимого. Вскочила на ноги, не помня себя, платок с плеч упал, запутался между сапожками. Чуть не упала, но побежала к дверям. Входная дверь громко хлопнула. В полутемном коридоре, с улицы зайдя, темнее кажется. Лампу надо было бы зажечь, да не успела я, теперь стояла, прижимаясь спиной к холодной стене, заходясь от волнения. Все же русский господин запнулся о низкий табурет и чертыхнулся незлобно, балансируя, спасая себя от падения, смешно махая одной рукой. Прыснула я от смеха нервозного, не сумев совладать с собой. А он резко голову поднял и, кажется, зажглись глаза его любовью ко мне. Я робко шевельнулась навстречу порыву мужскому. Обмякая как-то сразу – ноги подогнулись. Зашаталась, готовая упасть от дурноты нахлынувшей. Справилась как-то. Откуда силы взялись только. Не зря ждала – желанна, значит, тоже. Сердце ликовало. Видела в мечтах своих, как берет меня мой господин. Представляла все не так. Не было никаких поцелуев и страстных объятий. Не было и любовного шепота. А я ведь так много хотела сказать ему. Русский грубо схватил меня, развернул к себе спиной и сильно прижал к стене. Так, что глаза мои расширились от внезапного страха. Руки по-хозяйски прошлись по телу, ничего не пропуская, рванули кофту, справляясь с крючками, а затем резко наклонили меня и закинули юбку на спину. Когда хватка немного ослабла, и я смогла обернуться, чтобы точнее подстроиться под своего любимого, русский снова меня напугал. Закатив глаза, он скрежетал зубами и выдавливал из себя слова. Сначала я не могла понять, а потом четко услышала имя. Сердце мое оборвалось. Холод сковал тело. А ведь где-то была потаенная мысль, что не я, а кто-то может приворожить моего любимого. Но не думала, что так быстро такое может произойти. – Малика! – захрипел русский. – Малика! – Казалось, в самое ухо выдохнул слово ненавистное. Имя соперницы моей. С той, с кем я даже состязаться не могу, ибо не равны мы перед Богом и судьбой. Слезы крупные полились из глаз, и не в силах я была остановить их. Не видел никто слез моих. Не пожалел и не утешил. И высохли глаза мои. Запылали гневом. Счастья захотели? Лебединого? Будет вам счастье. Будет. Скоро. 9. Зарево Вторую седмицу жили мы с Иваном в большом сарае. Добротное строение, возвышаясь над всеми, выглядело много лучше покосившихся куреней, имело несколько выходов и давало хороший обзор сверху. Спали, зарывшись в заготовленное с лета сено. Тепло. Запах душистой травы напоминал родную станицу и время отрочества. Поручик «лечился» во всю ивановскую. Днем спал, когда один, а когда и болгарка вертлявая его навещала. По вечерам ходил страдать по турецкой барышне в господский дом. Там и ужинал. Нашел себе занятие, будто и войны кругом не было. Вшнипылся в эту турчанку, как черт в сухую грушу! С разбегу, до искр из глаз! Может, у графьев так принято. Грезить об одной, а солому мять с другой. Ох, накажет Бог… Неправедная жизнь всегда боком выходит. Такие грехи одной молитвой не замолишь.