11.2 Порыв гудящего горячего воздуха перехватил дыхание, переполняя легкие едким дымом. Не выдержав, закашлялся, размазывая слезы, пот и сажу по лицу. Поскользнулся и, махая руками, с удивлением посмотрел на зажатый в кулаке веблей. Когда вытащил револьвер? Ничего не помнил. Словно костер горел не впереди, а внутри меня, поглотив полностью разум. Ноги уверенно месили снег, неся тело вперед, к пожарищу. Где же ты, Малика? Где? Я стоял на краю пожарища, смотря на осевшие головешки – все то, что осталось от большого дома. Жар лизнул лицо, и я отшатнулся, чувствуя, что напрочь лишился бровей и ресниц. Отчаяние постепенно охватывало меня. Я стал оглядываться по сторонам, только сейчас понимая произошедшую трагедию. Звуки медленно нарастали. Частая стрельба сменялась дикими криками, звоном металла и ржанием лошадей. Где-то шел бой. На краю пожарища метнулось навстречу ко мне несколько теней, и я машинально разрядил в них револьвер. – Демоны… – прошептал я, смотря, как тени, успокоившись, разметались кулями на почерневшем снегу, и тут же как можно громче позвал: – Малика! Звук моего голоса потонул в скрипе падающих балок. Огненные искры снопом ударили в черное небо. – Малика! – отчаянно крикнул я. Нет. Надо не думать о плохом. Айдын-бей, верный десятник, должен был помочь и укрыть свою молодую госпожу. Где? Куда могла деться стайка перепуганных старух и женщин? Далеко бы они не ушли. Если только… Я снова огляделся. Точно. К доктору и отправились. Куда же еще? Не помня себя, кажется, вихрем долетел до темного дома, где только в одном окошке тускло горела свеча. Ставни прикрыты, ничего не видно. Стукнул в низкую дверь рукояткой револьвера, думал, заперто – оборону держат, пережидают опасное время, а она заскрипела, отворяясь, давая проход во мрак. Вслушался в темноту. Тихо. Страшно так стало, даже передернуло. Посмотрел на ставни со щелью, вычисляя направление – в какой комнате могут быть люди, и пошел в темный дом, шепча громко: – Малика. Нет, не так. Надо взять себя в руки. Пот – липкий, с копотью – стереть со лба. Негоже перед любимой в таком виде представать. Уверенным надо быть – слабость не показывать. – Мадемуазель Малика! Где вы? Это я, граф Суздалев. Спасти вас вернулся. Тишина. Даже половица нигде не скрипнет. – Малика! – отчаянно закричал я. – Малика! – Я заметался по черному коридору, теряясь в ориентации, роняя вещи, звеня ведрами, путаясь в хламе. Тьма плотно сковывало тело, тисками сжимала голову, раздавливая виски. – Малика! – Да нет ее здесь, – раздался совсем рядом знакомый голос. Я стоял перед очередной дверью, из-под которой слабо выбивалась полоска света. Сердце учащенно билось. – Как нет? – тихо спросил я, прислонясь головой к холодным доскам. Жар не уходил в щербатое дерево. Щеки горели. Не понятно – или опалило меня сильно, когда жар в лицо пыхнул, или совсем плохо стало. Ноги подкашивались. Меня услышали, ответили: – Так и нет. Я толкнул дверь. Открылась она легко, без скрипа, плавно и до конца. За грубым длинным столом сидел бледный доктор. Плешивый мужичок устало вздохнул и откинулся на стул, продолжая цепко держать стакан, наполненный коньяком. На столе, одетая в белое платье, фату и с венком на голове, лежала Иванка. И хоть скрыта полностью от глаз, я ее сразу узнал. – Вот, Иванка, пришел все же проститься, а ты переживала. Заходите, шевалье. Налейте себе сами, стакан там. И раскурите мне папироску, очень прошу. Я рукой с зажатым в ладони револьвером усиленно зачесал лицо, не веря в наваждение. Покосился глазами в сторону полки, где стояла початая бутылка бренди и стаканы. Выпить не мешало, но не хотелось. – Где мадемуазель Малика? Я за ней. – Знаешь, а я ведь тебя не прощу. Умирать стану – и не прощу. – Да на что мне ваше прощение, сударь? Ответьте мне, где мадемуазель Малика?! – Я ведь единственный, кто тебя не простит. Бабы – они не такие. Они простят. Жить будете дальше, граф, и не тревожиться. – Где Малика? – прошептал я. Доктор хмыкнул и тут же скривился, на губах запузырилась кровь. Болгарин поморщился, продолжая цепко держать стакан, другую руку сунул себе за сюртук. Достал большой окровавленный платок, поискал чистое место и обмакнул себе краешек рта. Скомкал тряпицу, бросил вперед, попал на лежащую Иванку, дернулся было снять с тела, но остался на месте. Вновь кровь появилась у краешка рта. Теперь уже не вытирал. Тоненькая струйка стекала по подбородку на грудь. – Жизнь такая несправедливая. Я ведь выскочил, когда крики услышал. Даже ружьишко свое взял. Только патроны к нему забыл. А меня спрашивать никто не стал. Как дали вилами в бок, так и пригвоздили к забору. И, думаешь, кто? Малайкин сын. Я ведь у нее роды принимал. Пуповину ему перерезал. – Доктор опять хмыкнул. Посмотрел на стакан. Нахмурился. – Как бабочку прикололи. Болгары – меня, болгарина. Золото страны. Интеллектуальное богатство будущей свободной Болгарии. Да сколько я им добра сделал. Сколько от смерти спас! Судьба – злодейка. – Доктор закрыл глаза. Встрепенулся. Подобрался весь, лицо заострилось. – Чтоб не помешал кусок земли своим считать. Так висел и слушал, как Домла, Йамур, Малика вместе прислугой в огне сгорают, пока крики не затихли. Дергался. Не сдох. Слез как-то. Сюда добрел. А куда еще? Здесь Иванка, бренди мое. Здесь все мое. Я взял стакан, прошелся на ватных ногах, сел рядом на стул. – Им сейчас хорошо. – Доктор кивнул на Иванку. – Небось танцуют уже в райских кущах, кружатся в хороводе, смеются. Как думаешь, цветы там какие? Выше головы? Что ты все молчишь? – Доктор нахмурился и, не дождавшись ответа, продолжил: – Жаль, я к ним не попаду. Гореть мне в аду – грешил много. Шевалье, не слушайте меня, раскурите папироску. Я ведь со зла так говорил – у каждого свой крест, что вам мое прощение. Я, не глядя на него, положил на стол револьвер. Железо звякнуло о стекло бутылки. Трясущимися руками достал папироску, с третьего раза раскурил ее и протянул доктору. Мужчина все так же, не выпуская стакан, смотрел перед собой. Знал этот взгляд. Холодом повеяло. Озноб побежал по коже, делая гусиной. Из угла на иконах темные образы святых смотрели укоризненно. Рука с папиросой предательски дернулась, но совладал с собой, осторожно сунул конец в кровавый край рта. Что же это? Как же так? Я обхватил голову руками и затрясся, не в силах выдавить из себя слезинку. Господи, одни трупы вокруг меня. Ни одну женщину счастливой сделать не смог. Все ушли. Проклятье на мне, что ли, какое? За что? Я же жил всегда праведно. Или демон вселился? Все дела мои сатанинские? Так не бывать этому. Недостойно. Я покосился на веблей. Взял револьвер в руку, провел барабаном от плеча до обшлага. Смерть железом щелкала с каждым поворотом барабана. Звук успокаивал и придавал уверенность. Решительно взвел, приставив к виску, нажал на курок. Ничего. Вторая попытка далась труднее, но принесла тот же результат. Я раскрыл оружие и высыпал стреляные гильзы на стол. Посмотрел на пустой барабан – других патронов у меня не было, и швырнул револьвер на пол. Ладно. Ничего. Мы, Суздалевы, настырные. Огонь очистит. Решение пришло само собой. Я успокоился. Покрутил шеей в тугом воротнике, поднимаясь. Огонь смоет все грехи. Очистит от скверны. Убьет беса. Добрался до догорающего особняка. Опустился на колени и стал шептать молитву, прося прощения у Малики. Слезы не было. Очерствела вконец душа. Поднялся. Взглядом определяя направление, вздохнул и сделал первый шаг в головешки. Сильный удар сбил меня с ног, заставив кубарем отлететь в сторону из полыхающего места. Я заревел, вытаскивая шашку, собираясь ураганом броситься на обидчика и выместить на нем всю злобу не потраченную. И замер, пораженный. У края горящего господского дома стоял невозмутимый Микола, скрестив руки на груди. А за его спиной в хороводе кружились две огненные девушки. Фигуры изгибались в пламени и смеялись, не смотря на меня, живя своей новой жизнью. Без меня. Рука с шашкой бессильно опустилась. Плечи поникли. Слезы полились ручьями, и я готов был опуститься на землю, но казак подхватил, не дал упасть, прижал к груди сильно. – Поплачь, Ванятка, поплачь. Вот так. Да не стыдись. Но жить надо дальше, Ваня. Ты о матери подумал своей? – У нее еще младшенький останется. – Дурень ты, Ваня, хоть и граф. Дурень. Это от молодости все. От беззаботности. У тебя вся жизнь впереди. Цель поставь трудную, чтоб жизнь за нее положить не жалко было. Ну? Очнись же, поручик, война не закончилась! Кто воевать дальше будет? Тебя матушка, Прохор ждет, солдаты твои. Тебя в штабе ждут! Ты помнишь, кто ты? Ты офицер российской армии, недавно дважды спасший целый корпус! Разве любовь крутить тебя сюда император послал?! Как же долг твой дворянский. Отвечай мне, поручик?! – Нет, – слабо ответил я. – Нет, – назидательно сказал Микола, отрывая от своей груди, и похлопал по плечу, стряхивая грязь. – Нет! Пора. Уходить нам пора. Там кони, – казак кивнул в темноту, указывая направление. – Погоди, – пробормотал я и снова посмотрел на огонь. Казак тоже с тоской посмотрел на догорающую усадьбу. Вздохнул. Отвернулся. Ну почему Микола не видел этих танцующих девушек? Почему? Они ведь так прекрасны. Вот одна обернулась и взмахнула рукой. То ли к себе приглашая, то ли требуя что-то. Я вложил шашку в ножны. Отстегнул с пояса. Золото сверкнуло в отсвете пламени. Каменья заиграли. Размахнулся и швырнул оружие в огонь. Казак покачал головой, не понять – осуждающе или не беда, мол, будет еще дорогое для тебя оружие. И любовь еще будет. Луг зеленый, река в утреннем тумане. Зима русская с тройками и ледяным шампанским. Сибирь и Кавказ. Огромная страна ждет изучения и благоустройства. Чем цель плоха. Благородна, целой жизни не хватит, чтоб исполнить. Я снова перевел взгляд с него на огонь и не увидел огненных призраков. Вот пламя взметнулось у самой земли, словно в прощальном взмахе, и успокоилось. – Пора, – сказал Микола и потряс за плечо. – Пора, – прошептал я, закрывая глаза, – пора. 12. Генерал-адъютант Гурко Я заглянул в светлую палату, в которую ранний дневной свет пробивался сквозь большие окна, и сразу определил койку, где, свернувшись калачиком под серым одеялом, лежал поручик. Надраенные до блеска сапоги его свешивались с краю жесткого лежака, а по локтю я догадался что граф в мундире. Другие койки аккуратно заправлены. По нехитрым пожиткам я определил еще двух соседей у поручика. Нет никого, может, на перевязке, завтракают или нашли себе иную забаву. Сам бы я сбежал из такой богадельни на второй день, а может, даже в первый. Хворь – она другими способами лечится: мне простор нужен, свобода, так, чтоб душа пела. За большими мутными стеклами ветер играл с черными ветвями замерших деревьев. Колыхались они тенями неясными, придавая картине еще больше мрачности. На лепном подоконнике серая сорока тоже, как и я, интересовалась чужой жизнью. Заскучала быстро, вспорхнула, улетая, потревоженная гомоном людей на улице.